расставлены столы, мы кладем в
корзину  у барьера свои  красные  бумажки и  садимся ждать.  Зал,  как поле,
только  что столы  и стулья отличают  его от поля.  Все  вокруг  окрашено  в
незабываемую краску казенщины. И запах такой же -- казармы, лагеря, вокзала,
всякого места, где собирается много бедных людей.
     Рядом со мной садится  черный мальчик, судя по белой повязке на лбу, по
прическе и особой одежде -- педераст. Мы  некоторое  время  изучающе смотрим
друг  на  друга, потом отводим глаза. Мы  тут по делам,  отвлекает все время
необходимость прислушиваться. Служащие время от времени называют  фамилии, и
в  зале,  похожем на поле, едва  можно различить  фамилию. Поэтому  какое-то
возбуждение,  появившееся  было  от  томных глаз  соседа,  быстро  проходит.
Вэлфэр-центр это не лучшее место для зарождения любви.
     Ждать  приходится  долго.  Люди  нервничают.  Некий  господин Акоста  в
пальто-разлетайке, маленький,  с мексиканскими усиками, в соломенной шляпке,
нервничает, кричит,  почему его, Акосту, не вызывают, в то время как те, кто
пришел позже его, уже сидят и беседуют со служащими о своих нуждах. Он очень
смешной и  одновременно  злодейский --  этот Акоста, был бы  я режиссером, я
сделал бы из него киноактера.
     Черный  аккуратный мальчик  в очках  из  Тринидада рассказывает  о себе
девице с измученным лицом и хриплым  голосом. Девица эта, очевидно, столькое
прошла в этой жизни, что ни хуя она не боится, и оттого она простой и добрый
человек. Когда  мальчик  из,  Тринидада, вызванный,  уходит, девица  заводит
дружеский разговор с  возмущенным  толстяком в  рабочей робе и с кульком  из
Бюргеркинга  в руках. Девица  открыта миру, у меня насчет их  всех  мелькают
свои мысли, мне хочется, чтобы она отдохнула, эта измученная худая девочка в
черной куртке, в брюках и в сапогах на высоких каблуках.
     Маленькую  калеку  с  коротенькими  ногами я  откуда-то знаю, она  даже
приветствует  меня.  А вот  горбоносенькая, очень некрасивая, некрасивая  до
экозотического шарма, высокая аккуратная девица в джинсовом костюме, видимо,
здесь в первый раз. Она нервничает, дергает коленкой  и, сидя  впереди меня,
постоянно на меня оглядывается. Я стараюсь смотреть на нее спокойно. Не надо
обманывать  ее  и  давать  аванс,  ведь  я  сегодня  не храбрый.  Постепенно
разглядев мои врезающиеся в попку  брюки,  и  коротенькую,  обливающую  меня
курточку, девица начинает понимать, что я странная  птица и обращает на меня
внимание все меньше.
     Была  бы моя воля, я бы  всех их хотел  успокоить. Если для этого нужно
приласкать горбоносенькую, выебать ее, поселить у себя, -- я хотел бы этого.
И ту усталую тоже. И  мальчишку с повязкой. И господина Акосту -- он хороший
парень. И  этого с амулетами и  в  шляпе. И наркомана. Мы имели бы  ранчо  и
нашлось  бы место всем.  И Кэрол. И Крису. И Джонни. Да  и Розанн  нужно  бы
взять -- несправедлив я к ней.
     Шесть часов провел я в Вэлфэр-центре в тот день... Бассейн... Хорошо бы
как-нибудь  сподобиться  и выкупаться  в бассейне.  Когда-нибудь  в  длинный
жаркий день я это сделаю. И выпью кампари с оранджусом.
     Я отрываюсь от журнала и гляжу вниз. Под окном все лето ломали  здания,
стоял невыносимый грохот.  Сейчас зданий нет -- ровная, усыпанная  кирпичной
пылью, площадка.  Осень. Пора  мне менять место,  изжил себя отель  Винслоу.
Пора.
     Вы думаете, я никогда не тоскую о рабстве? Тоже тоскую иногда.  О белом
доме под  деревьями,  о большой семье, о бабушке, дедушке,  отце и матери, о
жене и детях. О работе, которая купит меня всего с головой, но взамен я буду
иметь чудесный дом с  лужайкой,  с  цветами, со  множеством  домашних машин,
улыбающуюся чистенькую жену-американку, конопатого, в веснушках, измазанного
вареньем сына в футбольных бутцах...
     Но что мечтать, -- бесполезно. Судьба есть судьба, я слишком далеко уже
ушел. У меня никогда не будет всего  этого. Не рассядется семья за  вечерним
столом,  и я,  адвокат или доктор, не  расскажу, какое у  меня  сегодня было
сложное дело, или какая трудная, но интересная операция.
     Я подонок. Я получаю Вэлфэр. Сейчас  мне нужно питать себя -- жрать щи.
Я один, мне нужно помнить о себе. Кто обо мне еще позаботится? Ветер  хаоса,
жестокий, страшный, разрушил мою семью. У меня тоже есть родители -- далеко,
полоборота земного шара отсюда, на зеленой  улочке Украины -- папа  и  мама.
Мама всегда пишет  мне о  природе  -- когда расцвели вишни под окном и какое
вкусное  варенье  она сварила  из  абрикосов,  которые они когда-то  с папой
сажали под окнами, вкусное,  твое, сын,  любимое  варенье, но  вот есть  его
некому.  Больше родственников у меня, Эдички, нет. В войну погибли мои дядья
и деды. Под Ленинградами и Псковами. За народные интересы. За Россию, бля.
     От моих  жен и подруг я  перенял кое-какие привычки  и  с ними живу. По
утрам я  пью  кофе и  одновременно  курю  сигарету. В  сущности,  плебейский
мальчик, дворняга, я перенял эту привычку у Елены. Живу.
     Жизнь сама по  себе -- бессмысленный процесс.  Поэтому  я всегда  искал
высокое занятие себе в жизни. Я  хотел  самоотверженно  любить,  с собой мне
всегда  было  скушно.  Я  любил, как вижу сейчас,  --  необычайно, сильно  и
страшно, но  оказалось, что я хотел ответной любви.  Это уже нехорошо, когда
хочешь чего-то взамен.
     Все  потерявший, но ни  хуя  не  сдавшийся, я сижу на балконе  и смотрю
вниз. Сегодня суббота, на улицах пусто. Я смотрю на улицы и не спешу. У меня
много времени впереди.
     Что со мной будет конкретно? Завтра, послезавтра, через год?
     Кто знает! Велик Нью-Йорк,  длинны  его улицы,  всякие есть в Нью-Йорке
дома и квартиры. Кого я встречу, что впереди -- неизвестно. Может, я набреду
на вооруженную группу  экстремистов, таких же отщепенцев, как и я, и погибну
при  захвате самолета  или  экспроприации банка.  Может, не  набреду  и уеду
куда-нибудь, к палестинцам,  если  они  уцелеют, или  к полковнику  Кадафи в
Ливию,  или еще  куда  --  сложить  Эдичкину  голову  за каких-то людей,  за
какой-то народ.
     Ведь я  парень, который готов  на  все. И я постараюсь им что-то  дать.
Свой подвиг. Свою бессмысленную  смерть.  Да что там постараюсь!  Я старался
тридцать лет. Дам.
     На глаза мои от волнения навертываются слезы, как всегда от волнения, и
я уже не вижу Мэдисон внизу. Она расплывается.
     -- Я ебал  вас всех,  ебаные  в рот суки!  -- говорю я и  вытираю слезы
кулаком. Может быть, я адресую эти слова билдингам вокруг. Я не знаю.
     -- Я ебал вас всех, ебаные в рот суки! Идите вы все на хуй! -- шепчу я.