лся интересный случай, по  поводу  которого я
очень злорадствовал в свое время, дело в  том,  что этот  случай подтверждал
кое-какие  мои  теории. Так  вот -- Андрианов  живет на окраине  в  неплохом
районе, там живут вполне обеспеченные  люди. Однажды  он получил из местного
отделения полиции письмо, в котором было буквально сказано следующее: "Зная,
что Вы имеете большой опыт внутренней  полицейской  службы (в СССР Андрианов
служил офицером-десантником, потом морским  капитаном и пр.),  мы приглашаем
Вас принять  участие в нашей добровольной  программе безопасности  населения
нашего  района". Они не делают  разницы между СССР  и  США -- эти господа из
полиции. И это самый трезвый взгляд  на мир, который  я когда-либо встречал.
Для  них  приехавший в Америку  работник  КГБ  был  бы  куда  более желанным
господином,  чем  такие  люди,   как  я.  Имеющий  опыт   службы,   конечно,
предпочтительнее  им, чем такового  опыта не  имеющий, мало того, служить не
хотящий. Андрианов отказался принять участие в их программе, а зря.
     Кроме  Андрианова, я останавливаюсь поболтать  с  Гайдаром, если ему не
нужно  срочно тащить чьи-нибудь чемоданы наверх. Я глазею на знаменитого  на
весь отель соученика Фиделя Кастро -- долговязого кубинца-швейцара в красном
форменном пальто,  открывающего дверцы подходящих к отелю автомобилей. Из-за
Фиделя  он  лишился земель и  семейных богатств, и  теперь  служит  Хилтону.
Зарплата у  него маленькая, но он получает  много чаевых.  "Очень  много" --
говорит Гайдар,  который тоже  получает немало  чаевых. Попасть  на выгодную
должность швейцара очень трудно.
     В глубине отеля, возле его белья, пищи, мусора,  мебели, электричества,
воды   и   всего  другого   водится  еще   немало  русских.   Упомянутый   в
солженицыновском "Архипелаге  Гулаг" Леня Косогор, высокий, сутулый  человек
пятидесяти с лишним лет  работает электриком -- они  ходят  в  светлозеленых
мешковатых робах,  иногда я забегаю и к Лене. В общем, ничего хорошего  этот
побег  в чужую  страну мне пока не  дал -- если в  СССР я общался с поэтами,
художниками, академиками, послами и очаровательными  русскими женщинами,  то
здесь,  как  видите, мои  друзья -- носильщики,  басбои,  электрики, гарды и
посудомойки. Впрочем, моя прошлая жизнь уже не ебет меня,  я  ее  так прочно
стараюсь  забыть, что, думаю, в конце концов  забуду. Так надо, иначе всегда
будешь ущербным.
     Иной раз я что-нибудь уношу из отеля домой. Какую-нибудь мелочь. Ворую.
А  хуля. В моей голой  тюремной каморке в "Винслоу" становится чуть веселее,
когда я приношу  в  нее клетчатую  красную с белым скатерть,  и  накрываю ею
стол.  Через  несколько  дней  появляется  вторая  скатерть,  потом  красная
салфетка. На  этом  мое устройство  заканчивается.  Я ворую из ресторана еще
несколько  ножей,  вилок  и  ложек  и  все,  больше  вещей   мне  не  нужно.
Согласитесь, что это разумно. Хилтон поделился с "Винслоу" чуть-чуть.
     Возвращаясь с работы домой, я занимаюсь английским, я хочу сказать, что
тогда в марте у меня было такое расписание -- после работы я учил английский
язык. Или я шел в кинотеатр,  чаще  всего  в дешевый  и близкий "Плейбой" на
57-ю улицу и  смотрел  два  фильма  за доллар. Возвращаясь  домой по ночному
Нью-Йорку,  я  злился  и  мечтал, я  думал  о  мире, о  сексе,  о женщинах и
мужчинах, о богатых и бедных. Почему один ребенок рождается в богатой семье,
и с детства имеет все, чего  бы ни  пожелал,  а другие...  эти другие в моем
представлении были люди вроде меня, те, к кому мир несправедлив.
     Приходя домой, я  ложился в постель и, сознаюсь, господа, ведь  во  мне
все   еще  бродила   живая   распутная  Елена,   сознаюсь,  я   лежал-лежал,
вздыхал-вздыхал,  жалел  свое никому  не нужное тело,  а  оно было молодым и
красивым, --  уже  тогда я, дрожа от холода,  загорал на  великолепной крыше
невеликолепного "Винслоу" -- действительно молодым и красивым, ребята, и так
мне было  больно, что  я  не нужен Елене, так страшно, что  я, не  убегая от
своих страхов, воспоминаний и  воображения, пытался получить удовольствие от
них. Я  использовал их -- воспоминания и  страхи -- я в  томлении  мял  свой
член,  я не  специально,  --  это получалось по-звериному  автоматически, --
ложась  в постель, я  неизменно  думал  о  Елене, беспокоясь,  почему ее нет
рядом,  ведь  последние годы она лежала со  мной,  почему же  ее сейчас нет.
Короче, я в конце концов совокуплялся с духом. Обыкновенно совокупления были
групповыми -- то есть она ебалась  с кем-то у  меня на  виду, а потом я ебал
ее.  Закрыв глаза,  я представлял все это  и порой  воздвигал  очень сложные
конструкции.  Во время этих сеансов глаза у меня были полны слез -- я рыдал,
но что мне оставалось делать -- я рыдал и кончал, и сперма выплескивалась на
мой  уже загорелый живот. Ах, какой у  меня животик --  вы  бы посмотрели --
прелесть. Бедное эдичкино тельце, до чего довела его паршивая русская девка.
Сестра моя , сестричка! Дурочка моя!
     Она  вытесняла  меня в мир мастурбации  на ее  темы уже давно. С осени,
когда  завела любовника  и стала  меньше делать это  со мной.  Я  чувствовал
неладное и говорил: "Елена, признайся, у тебя ведь  есть  любовник?"  Она не
очень-то  отказывалась, но не говорила ни да ни нет, она  томительно шептала
мне что-то  горячее  и возбуждающее,  и мне  бесконечно хотелось  ее.  И при
воспоминании о  том  ее горячем шепоте  хочется до сих пор, у  меня постыдно
встает хуй.
     Она  вытесняла меня,  я  при живой  красивой двадцатипятилетней жене со
сладостной пипкой  должен был, спрятавшись, как  вор, нарядившись в ее вещи,
-- это почему-то доставляло мне особенное удовольствие, -- выплескивать свою
сперму  на ее благоухающие трусики. Тогда она завела  себе малиновое едкое с
красивым запахом  масло и  им  мазала свою пипку, так что все  трусики пахли
этим маслом.
     Друзья мои, если Вы спросите, почему я не нашел себе другую женщину, но
Елена ведь была  слишком великолепна, правда,  и все другое казалось  бы мне
убогим  в сравнении  с ее пипочкой.  Я  предпочитал ебаться  с  тенью, чем с
грубыми  бабами.  Да их и не  было  под рукой  в  то  время.  Когда  же  они
появились, как вы  увидите, я пытался  ебаться с ними, ебался, а потом опять
уходил в свой причудливый мир, они были неинтересны мне и  поэтому не нужны.
Мои  одинокие интеллектуальные  развлечения с  тенью  Елены  отдавали чем-то
преступным  и были куда более  приятны мне. У меня  до сих пор звучит в ушах
Еленин голос, этой фразе, этому тонкому голосочку я обязан  доброй полестней
оргазмов: "Я кладу туда пальчик,  давлю и легонько глажу свою пипку и смотрю
в зеркало и постепенно вижу, как из меня выделяется белый сок, изнутри  моей
розовой пипки  появляется белая капля". Таким  рассказиком  она сопровождала
одно из моих последних соитий с ней, она, видите ли, кроме всего прочего, то
есть меня, Жана, Сюзанны и компании,  еще  и мастурбировала. Ей, видите  ли,
было мало всех нас. Стерва.
     Помню   скандал,   это   было   в   день   первого  знакомства   ее   с
Сюзанной-лесбиянкой, она целый вечер обнималась и целовалась с ней. Я  почти
силой утащил  ее тогда домой, она шипела и упиралась. Дома скандал  вспыхнул
еще  сильнее.  Она  уже   разделась,  чтобы  спать.  Визгливо  и  пьяно,  не
выговаривая шипящих, как обычно, когда  она была  пьяна,  Елена  кричала  на
меня.  И  тут я  ощутил сошествие на  меня некоего мазохистского  экстаза. Я
любил   ее   --   бледное,   тощее,    малогрудое   создание    в   блядских
трусиках-лоскутке, уже надевшее мои носки, чтобы спать. Я готов был отрезать
себе голову, свою несчастную рафинированную башку и броситься перед ней ниц.
За что? Она  сволочь, стерва,  эгоистка, гадина, животное, но  я любил ее  и
любовь эта была выше моего сознания.  Она унижает  меня во всем, и мою плоть
унизила, убила, искалечила ум, нервы, все, на чем я держался в этом мире, но
я люблю ее  в  этих оттопыренных на  попке  трусиках, бледную, с лягушачьими
ляжками, ляжечками,  стоящую ногами на  нашей скверной  постели.  Люблю! Это
ужасно, что все более и более люблю.
     Такие воспоминания  вместе с размазанной по животу спермой сопровождали
мои отходы ко  сну. В 5:30  я  просыпался  от  точно  таких  же кошмаров,  и
стряхивая их с себя, включал свет, ставил себе кофе, брился (брить у меня до
сих пор на моей  монгольской роже нечего), повязывал траурный  черный платок
на шею и уебывал в Хилтон. На улице было пусто, я хуячил по своей 55-й стрит
на Вест, поеживаясь от холода. Думал ли я, что мне придется испытать такое в
жизни? Честно  признаться,  что  я никогда не  ожидал всего  этого.  Русский
парень, воспитанный в богемной среде.  "Поэзия, искусство -- это высшее, чем
можно заниматься на Земле. Поэт -- самая значительная личность в этом мире".
Эти  истины внушались мне с детства. И  вот я, оставаясь русским поэтом, был
самой незначительной личностью. Крепко дала мне жизнь по морде...
     Шли дни, и отель  Хилтон со всеми  его вонючими подземельями уже не был
для меня  загадкой. Язык  мой продвинулся ровно на полсотни профессиональных
терминов, мне  некогда было разговаривать, я должен был  работать, за что  и
получал   деньги,  а  не  разговаривать.  Кухня  вся  говорила  по-испански,
итальянцы  между  собой  по-итальянски,  все  языки  звучали  в  "лакейской"
комнате,  как  говорили  в  старину,  нашего  ресторана,  кроме  правильного
английского. Даже наш менеджер  Фрэд был австриец.  С некоторых пор менеджер
вдруг стал называть меня Александром.  Может быть, в  его  представлении все
русские  были  Александрами. Что удивительного,  всех рабов-фракийцев в Риме
называли  просто  фракиец,  хули с нами,  рабами, церемониться. Поглазев  на
многонациональных  хилтоновских рабов, я знал уже  теперь,  на чем  держится
Америка.  Я  осторожно  сказал  Фрэду,  что  я  не  Александр,  а Эдуард, он
поправился, но на следующий день я опять стал Александром. Больше я Фрэда не
поправлял, я смирился, какая разница, что за имя.
     Ресторан стал  надоедать мне. Единственное,  что  он  мне  приносил  --
немного денег,  и  я мог  осуществить  на  эти деньги  кое-какие мои  мелкие
желания,  например, купил  в магазине "Аркадия" на  Бродвее,  познакомившись
заодно  с  его  хозяином --  черную  кружевную  рубашку. Как  воспоминание о
"Хилтоне" и "Олд Бургунди", висит у меня  в  шкафу белый костюм, купленный в
магазине  "Кромвель"  на  Лексингтон авеню.  Но  сам ресторан надоел мне,  я
уставал, мысли  о Елене не исчезали, иногда вдруг явившись среди работы, они
покрывали меня всего холодным потом,  несколько раз я, здоровый парень, чуть
не свалился в  обморок.  А главное, я постоянно видел своих врагов, тех, кто
увел  у меня Елену -- наших посетителей, людей, имеющих  деньги. Я сознавал,
что  я  несправедлив,  но  ничего  не  мог с  собой поделать,  а  разве  мир
справедлив со мною?
     Чувство, которое я условно определил для себе как классовую  ненависть,
все глубже проникало в меня.  Я даже не столько ненавидел  наших посетителей
как личностей,  нет, в сущности,  я  ненавидел весь  этот тип  джентльменов,
седых  и ухоженных. Я знал, что  не  мы,  растрепанные, кудлатые и  охуевшие
вносим  в этот  мир заразу, а они. Зараза денег,  болезнь  денег  -- это  их
работа.  Зараза купли и  продажи -- это их работа. Убийство любви, любовь --
нечто презираемое -- это тоже их работа.
     И  более  всего  я ненавижу  этот  порядок  --  понял я,  когда пытался
разобраться в своих чувствах, -- порядок, от  рождения развращающий людей. Я
не делал разницы между СССР и Америкой. И я не стеснялся самого себя, оттого
что  ненависть  пришла  ко  мне через такую,  в сущности, понятную и  личную
причину -- через  измену  жены. Я  ненавидел этот  мир, который переделывает
трогательных  русских  девочек,  пишущих  стихи,  в  охуевшие  от  пьянки  и
наркотиков существа, служащие  подстилкой  для миллионеров, которые всю душу
вымотают,  но  не женятся  на этих глупых русских девочках,  тоже пытающихся
делать  их  бизнес.  Каунтри-мэны  всегда  имели  слабость  к  француженкам,
выписывали их  в  свои Клондайки, но держали их  за блядей,  а  женились  на
фермерских дочках. Я уже не мог смотреть на наших "кастумерз".
     Примерно  в то же время я должен был ехать в  Беннингтон, знакомиться с
его женским колледжем и его профессором Горовцем.  Я послал им как-то письмо
о  себе,  и они,  очевидно, хотели меня  взять  на  работу, не  знаю как эта
должность называется, что-то мелкое, но связанное с русским языком. Письмо я
написал в охуении, в  желании куда-то себя  деть, но когда профессор Горовец
после  нескольких звонков,  наконец, поймал меня в моем "Винслоу", я  понял,
что никакой Беннингтон и его американские студентки из хороших семей меня не
спасут, что я сбегу из Беннингтона в Нью-Йорк через неделю. Со мной все было
ясно. Я не хотел играть в их игру. Я хотел быть, как и в России, вне игры, а
если возможно, если смогу, то и  против них. Если  смогу -- заключало в себе
временность, я имел в виду, что пока плохо знал мир, в который приехал. Меня
уже ограбили, выебли и едва не убили, только я еще не знал, как отомстить. В
том,  что я буду мстить, я не сомневался.  Я не  хотел  быть  справедливым и
спокойным. Справедливость, еб вашу мать  -- это я  оставлю для вас, для меня
-- несправедливость...
     Сидя с Вонгом в кафетерии, я объяснял  ему, почему я не люблю  богатых.
Вонг тоже не любил богатых, его не нужно было агитировать по этому поводу; в
этом  мире  все бедные  --  революционеры и  преступники,  только не  всякий
находит путь,  не  всякий решается.  Законы-то  придумали  богатые.  Но, как
гласит  один  из  самых  гордых  лозунгов нашей неудачной русской революции,
"Право на жизнь выше права частной собственности! "
     Я  уже говорил, что я ненавидел не конкретных носителей зла -- богачей,
я  даже  допускал,  что  среди  них  могут  быть  жертвы мироустройства,  но
ненавидел порядок,  при котором один  охуевает  от скуки и  безделья, или от
ежедневного  производства новых  сотен  тысяч,  а другой тяжелым трудом едва
зарабатывает на хлеб. Я хотел быть равным среди равных.
     Вот и говорите после этого, что я был несправедлив. Справедлив.
     Последние дни в Хилтоне  провел я  в ужасном  волнении. Один  день  мне
хотелось  бросить  работу  и  я  решал ее  бросить, обосновывая  это решение
множеством  причин. -- На хуй  мне  такая жизнь,  -- думал я раздраженно, --
денег  у меня все равно нет, даже для того, чтобы снять нормальную квартиру,
устаю  я жутко, иной раз ложусь спать в 8 часов вечера, знакомств не завел в
ресторане, язык почти не подвинулся, каков же смысл моей работы здесь? Уйду,
уйду, и никаких мук перед Гайдаром испытывать не буду,  какого хуя еще перед
Гайдаром стыдиться. Человек ищет где  лучше, для меня лучше уйти  и получать
Вэлфэр. Мы не рабы, рабы -- не мы. Или все, а если нет -- Вэлфэр.
     На другой день, в мой выходной, когда мне нечего было делать и снова во
всем блеске  являлась ко мне моя  дьяволица  Елена,  я, измученный свободным
временем и надеясь опять,  что  работа  убьет  мои  муки,  решал остаться  в
Хилтоне. Но, проработав пару дней после выходного, и снова засыпая едва не в
8,  я раздражался. Идя с  работы через  бурлящие  народом 6-ю, 5-ю и Мэдисон
авеню,  я думал опять: --Уйду, уйду завтра же, хватит себя убивать,  в конце
концов, если бы я  хотел стать официантом и мыслил свою дальнейшую жизнь как
официанта или носильщика жизнь, тогда можно было бы работать.
     Утром  в темноте, идя на работу,  я за  шесть минут совершал экскурс по
всей мировой литературе -- столько в мою голову всякий раз лезло строчек. Ни
хуя  себе  официант!  Больше  всего  почему-то,  едва  ли  не  каждый  день,
вспоминалось  мне стихотворение великого  нашего русского  поэта  Александра
Блока "Фабрика"... В соседнем доме окна жолты... Дальше я пропускал ненужные
мне строчки и полностью произносил последнюю строфу:
     Они  войдут и  разбредутся  Навалят  на спину  кули  И  в  жолтых окнах
засмеются Что этих нищих провели...
     И вот, идя  на работу, возвращаясь  с работы,  я чувствовал  себя таким
нищим, одним из тех, кого  провели. Моя  родная русская литература не давала
мне стать простым человеком и жить спокойно, а  вот хуй-то, она дергала меня
за красную куртку басбоя и высокомерно  и  справедливо поучала: "Как тебе не
стыдно, Эдичка,  ведь ты же русский поэт, это каста, дорогой, это мундир, ты
уронил честь мундира, ты  должен уйти отсюда. Лучше нищим,  лучше как жил  в
конце февраля -- нищим бродягой".
     Э, я не  вполне доверял своей русской литературе, но я прислушивался  к
ее  голосу,  и  она меня все-таки  домучила.  Постоянное  "А в жолтых  окнах
засмеются, что  этих нищих  провели",  под  желтыми  окнами  я  подразумевал
Парк-авеню,  Пятую  и  их  обитателей,  заставило  меня  однажды  подойти  к
Фрэду-менеджеру  и сказать ему: "Простите, сэр, но посмотрев на эту работу я
пришел к выводу, что такая работа  не для меня, я очень устаю,  а мне  нужно
учить английский, я хочу уйти. Вы видели, я хорошо  работал, если вам нужно,
я выйду еще один или два дня, но не более того".
     Я  хотел,  но  не  сказал  ему,  что я  не могу,  органически  не  могу
прислуживать, и мне неприятны ваши посетители. "Я не хочу служить буржуазии"
--  хотел  я ему сказать, но из-за боязни,  что получится слишком пышно,  не
сказал, только из-за этого.
     В период  Хилтона,  в мои  последние дни пребывания там  совершил я еще
несколько   действий  --  написал  письмо  "Вери  атрактив  леди"  и  послал
одиннадцать своих стихотворений в Москву, в журнал "Новый мир".
     "Вери атрактив леди" напечатала свое объявление  в  "Вилледж Войс".  Ей
39,  она хочет компаньона  для путешествия по  маршруту  "Париж,  Амстердам,
Санта-Фэ, и  так далее".  Маршрут мне подходил,  о чем я и написал леди, 39.
Сейчас  я  вспоминаю  об  этом  с  иронией,  тогда  мне  казалось,  что  это
единственный мой шанс, и что она непременно клюнет на русского поэта. К тому
же  в феврале  в  "Нью Йорк ревью оф  бук"  в статье  о русской  сегодняшней
литературе Карл Проффер посвятил мне несколько строчек, о чем я без зазрения
совести,  как  продавец,  выхваляющий  свой товар, и  написал "вери атрактив
леди". Я  до сих пор жду ее ответа. А что, это был шанс выплыть, попасть  из
искусственной  жизни, которой я живу до сих пор, в настоящий  мир.  Неважно,
может  быть,  я зарезал  бы "вери  атрактив леди" на третий  день  "фаворайт
трип",  как она  выразилась. К  ее счастью, у  нее  оказалось мало фантазии.
Вспоминая бесстыдную свою похвальбу в том письме, я даже немного стесняюсь.
     Письмо в редакцию журнала  "Новый мир" написал я из озорства  и любви к
скандалу.  Почти будучи  уверен  в  том, что стихи  мои  не  напечатают,  не
отказывал я себе  в удовольствии поморочить  голову и тем  и другим. Совесть
моя  была спокойна, печатал же свои книги Солженицын, живя в СССР, здесь, на
Западе,  его  совесть  не  мучила,  по  сути  дела  он думал только о  своей
писательской карьере, но не о последствиях или влиянии своих книг. Почему же
я не  могу, живя  здесь,  печатать свои стихи там,  в  СССР? Меня достаточно
использовали  государства, мог  же,  наконец, и я их использовать. Несколько
шансов на напечатание у меня были -- ведь мне и моей статье "Разочарование",
из-за  которой,  как  я  уже  упоминал,  я  вылетел  из  "Русского  Дела" --
московская "Неделя" уделила  целую страницу  в  номере за 23-29  февраля. По
совпадению  свыше это были как раз те дни, в которые  я,  охуев, с гноящейся
рукой,  закутавшись  в  грязное  пальто,  найденное  на  мусоре,  бродил  по
февральскому Нью-Йорку, подбирая объедки из мусорных  корзин и допивая капли
из  винных и  других  алкогольных  бутылок.  Я много  в  те  дни скитался  в
Чайна-тауне,  ночевал с бродягами. Выдержал  я  такой  жизни  шесть дней,