асклевывали  мой  батальон...  Однако  же,  едва  на  Парк-авеню  показался
автобус,  как явно в связи  с его появлением пассажиры стали выскакивать  из
желтых  машин.  Теперь  они  силой  вырывали  у  таксистов  свои  пожитки  и
штурмовали автобус!..
     На опустевшем перекрестке мы остались с полицейским вдвоем. Да, я нашел
золотоносную жилу,  но  разрабатывать  ее запрещал какой-то  непонятный,  не
известный мне закон. Сукин сын кончил писать.
     -- Объяснить тебе, что надо делать с этими бумагами?
     -- Нет! -- сквозь боль сказал я своему палачу. -- Все, что только можно
было, ты уже сделал.
     -- Не все, -- уточнил полицейский, имея в виду, что штраф за сигнал "НЕ
РАБОТАЮ" он все же не  выписал. Он  ведь, свой  в  доску парень,  вручил мне
всего-навсего   продолговатую  повестку   --  с  красными,  набранными,  как
заголовок, жирным шрифтом словами: "УГОЛОВНЫЙ СУД РАЙОНА МАНХЕТТЕН..."




        "Глава десятая. ДО ПОЗДНЕГО ВЕЧЕРА. 17:00 -- 24:00"


        "1."
     Обо всем  на свете  может забыть  дурноватый, затурканный кэбби.  В кои
веки попросит его жена привезти из Манхеттена "что-нибудь вкусненькое",  ну,
к  примеру,   --  пирожное   из  немецкой   кондитерской,  жизнь   тоскливую
подсластить, а кэбби возьмет и  забудет... Да что там -- капризы, лакомства!
Не  упомнит  иной раз таксист и кой-чего поважнее: вовремя тормозные колодки
заменить или  добавить  воды  в радиатор.  И  знает  же,  какие  могут  быть
последствия, а поди ж  ты -- ни черта  не держит дырявая память... На кнопку
замка нажмет, дверцу захлопнет и кудахчет  потом, как курица, -- ox!  ax! --
бегает  вокруг своего кэба,  в  который  попасть не может:  ключи-то  внутри
остались. И разве только ключи? Ногу свою в этой желтой тачке  забудет "шеф"
после двадцати посадок!
     Сколько раз,  например,  бывало:  проторчишь час  в  очереди  в  той же
"Ла-Гвардию"; два-три водителя, которые перед тобой стояли, уже загрузились,
уехали,  и надо бы  подвинуть  машину  вперед,  но  в голове такая  звенящая
пустота, что ничего ты не видишь, не слышишь...
     Таксисты сзади  покрикивают: "Эй,  чекер!", уже  разными  там эпитетами
меня  награждают,  диспетчер  горластый  из  себя  выходит:  "Эй,  2V26,  ты
оглох?!". А я  -- хоть бы хны.  Ко мне это, вроде бы, не относится.  Пока не
подойдет кто-нибудь, не грохнет кулаком по крыше над самой  головой -- тогда
лишь я вспоминаю,  что есть в Нью-Йорке  только один желтый кэб с медальоном
2V26, тот самый, который я арендую. Что 2V26 -- это я...
     Обо  всем,  обо всем решительно  забывает замученный кэбби:  и когда  в
последний раз ел, и когда в последний раз  заправлял бензобак  с испорченной
стрелкой, показывающей уровень горючего, но ни при  каких обстоятельствах не
запамятует таксист --  об одном... Даже если скат  на шоссе взорвется,  если
врежется  в столб или  в другую машину --  выползет  кэбби из-под  обломков,
поставит на ноги контуженного пассажира и скажет: "Мистер, с вас по счетчику
--  3.35", а потом уже все  остальное: скорая помощь, полиция,  кто виноват,
кто прав... Так уж устроен кэбби, что не может забыть о деньгах.
     "Почему они такие?" -- часто думал я о  своих товарищах,  наблюдая, как
преображаются они,  прикасаясь  к  деньгам:  получая ли  с  пассажира плату,
отдавая  ли, скрепя  сердце,  сдачу,  пересчитывая ли  в  сотый  раз на  дню
выручку; и  клялся, и  божился, что никогда, ни за что не  стану таким!.. Но
сейчас, отъехав от  окаянного угла,  чтобы  тут  же, метров через пятьдесят,
застрять перед поворотом на Мэдисон-авеню в потоке обтекающих кэб пешеходов,
почувствовал  я, как  мою шею трогает  потихоньку петля: арендная плата... Я
тоже  -- не  мог  забыть  о деньгах...  И удерживая педалью тормоза рвущийся
вперед, на людей, чекер, вспоминал не о золотоносной жиле (не успел я с этим
бредом сжиться). Не о больших и легких деньгах думал  я, а о малых и трудных
-- хозяйкиных! "62.50 -- за  сегодняшний день. Откуда их взять?"  --  только
это и было в мыслях...
     Светофор  не успел  переключиться,  а  я уж  подсчитал  всю наличность.
Восемнадцать  долларов набралось у  меня  до  того, как я попал в "Кеннеди".
Двадцать я получил за групповую  поездку,  организованную другом государства
Израиль. Двадцать три по приговору Трибунала уплатила жена  дантиста. У меня
был 61 доллар, но ведь только меньшее из двух моих преступлений, совершенных
под  знаком "Остановка запрещена", полисмен оценил в 25 монет.  Даже если  и
вовсе  не  думать об  уголовном суде  (хотя, для этого, наверное, нужно быть
каким-то титаном  духа) --  что у  меня оставалось?  Смешно сказать,  деньги
лежали в  кармане, но на самом деле --  их не  было... Часы на  юго-западном
углу Мэдисон-авеню показывали 4:35. После восьми с половиной часов труда мне
предстояло начать рабочий день  сызнова. Нужно  было выбросить из головы все
на свете и -- вламывать! Но я не мог...
     Мне  хотелось  поделиться с кем-то своей горестью.  Хотелось, чтоб меня
пожалели  и  хотелось  фыркнуть  в  ответ  на  слова  утешения:  меня,  мол,
повестками в  уголовный суд не запугаешь,  не таковский!..  Вытерпеть  нечто
подобное могла  бы только жена, но ей нельзя было даже позвонить. Потому что
когда бы я ни позвонил ей с  дороги, разговор  получался один и тот же: жена
спрашивала,  цел ли я, цела ли  машина  и вслед за этим неожиданно,  как  ей
казалось, говорила: "Знаешь, что? Плюнь на все и езжай домой!..".
     Светофор переключился на красный  прямо перед моим носом, но я закончил
поворот.  Куда я ехал?  Душа моя  стремилась  к жене и  сыну, в нашу  уютную
кухню, а я  направлялся к своим врагам, к сборищу  русских кэбби  под отелем
"Мэдисон"...  У  кого еще  мог  я  выяснить толком,  что  за  слово  написал
полицейский  в  повестке? Узнать, чем эта  повестка грозит? Спросить совета:
как быть?
     Уж  кто-кто,  а эти прохвосты  все  в таких делах знают! Небось, каждое
утро в "Кеннеди" похвалялись  друг перед  дружкой  штрафными талонами.  Этот
накануне схлопотал сразу два,  а тот --  три. И всегда  одна  песня:  "Ни за
что!".  Овечки невинные!..  Меня ничуть  не смущало то обстоятельство, что я
сам получил сейчас и талон, и повестку. Ведь о себе-то я доподлинно  знал --
НИ ЗА ЧТО!.. 2.
     Хотя ссора  наша  была  и пустяшной,  и давней, кошки скребли на  душе,
когда я подъезжал к "Мэдисону": как меня встретят?
     Почти вся  гоп-компания  была  на  месте:  "Odessa corporation",  "Fira
corporation",   "Padio   corporation",   "Taganka   corporation",   "Tbiliso
corporation"...   Я  был  готов  продефилировать  мимо   своих   недругов  с
независимым видом, но меня окликнули:
     -- Бублик!
     -- Пачиму тебя не было видно? Ты не работал? -- спросил Начальник.
     Вместо  ответа я лишь махнул рукой. Это получалось помимо моей воли:  я
вел себя, как они...
     Алик-с-пятнышком привстал  на  бампере, высматривая мой чекер  в хвосте
очереди:
     -- Ты уже на гараж не пашешь? Ты -- купил?
     -- Он рентует, -- сказал Ежик. -- У моей сученьки...
     -- Как поживает Доктор? -- спросил я. -- Не "соскочил" еще?
     -- Куда он денется...
     -- А Узбек?
     -- Узбека что-то не видно...
     --  Давно  уже,  --  сказал  Помидор, и все  замолчали.  Длинный Марик,
заметив бумажки, которые я держал в руке, расплылся в улыбке.
     -- Бублик, ты получил штраф?!
     -- Ни за что дали, -- сказал я.
     -- Два! -- восхитился Марик.
     -- Совершенно ни за что!...
     -- "Остановка запрещена", -- довольно-таки бестактно заметил Ежик.
     -- Ты посмотри второй, -- сказал я, подчеркнуто игнорируя "архитектора"
и обращаясь к Длинному Марику: -- Ты понимаешь, что там написано?
     -- "Инг"? -- принялся разбирать с конца Марик. -- "Тинг"?..
     -- Бублик,  наверное, сделал "абгемахт"  хорошему чемодану, -- высказал
предположение Алик-с-пятнышком, разобрав, в какое учреждение приглашает меня
повестка, а Начальник деловито осведомился:
     -- Бублик, вы уже имеете гражданство?
     -- Тыц-грыц! -- огрызнулся я, но как-то не очень уверенно:
     гражданства у меня не было...
     -- В  этой  биладской  странэ  только  настоящих бандитов  в  тюрьму нэ
сажают, -- галантно  сказал Начальник. Он  давал понять,  что даже  если я и
украл чемодан и меня  посадят за это в  тюрьму, --  в наших с ним отношениях
ничего не изменится.
     "Гражданство", "тюрьма"  -- чем больше меня пугали или  дразнили (?) --
тем спокойнее становилось на душе. В конце концов,  я ведь твердо  знал, что
ничего плохого не сделал. А раз так, то нечего мне и бояться! Ну, что мне, в
самом деле могут сделать? На хвост соли насыпать? Я расскажу судье  все, как
оно  в  действительности  было, и  он,  конечно же,  поймет,  что  произошло
недоразумение.
     С чувством какой-то  своеобразной гордости по поводу того,  что ни один
из  этих  жуков не получал еще  такой повестки, включил я "НЕ РАБОТАЮ"  и --
поехал...
     Воспаленной  краснотой  цифр мерцали электронные часы над входом в банк
--  5:05.  Сделать деньги, начав день  так поздно, можно только при какой-то
невероятной удаче и только -- в "Кеннеди". 3.
     Очередь кэбов  у "Хилтона" ползла безостановочно: начался  предвечерний
час "пик".  Впереди  меня  чекеров  что-то  не видно.  Эх,  если  бы  сеичас
потребовался швейцару большой  кэб...  Не  прошло  и  минуты,  как  раздался
свисток, и я услышал:
     -- Чекер!
     Вильнул, выезжая из очереди и -- к подъезду! Гора чемоданов ждала меня.
Втроем: швейцар, рассыльный и я начали погрузку. Чемоданы были большущие, но
с них свисали бирки "AL ITALIA", и это придавало сил45...
     Только три места принял багажник. Только четыре приняло заднее сиденье.
Мы  уже загрузили  весь чекер под самый потолок, но  еще оставались какие-то
коробки, сумки... Наконец управились.
     --  Gracio! -- прощебетала сухонькая,  пожилая егоза в белых  чулочках,
усаживаясь рядом со мной между своими картонками.
     Прислуга в "Хилтоне" вышколенная, но  даже у этих дрессированных лакеев
вытянулись  физиономии.  Заплати  моя  пассажирка  по  пятерке   швейцару  и
рассыльному за такую погрузку -- это было бы не  слишком много. Но одному из
них досталась лишь кривая улыбочка,  а другому  -- нежное  "Gracio"... "Ну и
стерва!" -- успел подумать я и услышал:
     -- Отель "Американа"!
     Честное слово, если бы она пошутила так, я сказал бы ей, что это ничуть
не остроумно. Но она не  шутила.  Ей  нужно было перевезти вещи  в  соседнюю
гостиницу.  Ни  служащие  "Хилтона",  ни служащие "Американы"  перевозить на
тележках  багаж  постояльцев из  отеля  в отель не обязаны  и меньше  чем за
двадцать  долларов не  подрядились бы.  Чтобы  сэкономить, разумница-синьора
наняла мой кэб на расстояние в один квартал...
     Когда мы остановились у небоскреба "Американа", счетчик показывал 0.85.
Я  принялся вытаскивать из салона чемоданы,  а  дюжий швейцар, охая, крякая,
доставлял их  по одному к ступеням  подъезда. Белые чулочки  обежали  вокруг
чекера, синьора проверила, не забыто ли что на переднем сиденье, в салоне, в
багажнике, и, как ни в чем ни бывало, обратилась ко мне:
     -- Quanta?
     -- Cinque, -- показал я растопыренную пятерню.
     И тут синьора стала визжать. Мгновенно сорвалась в крик:
     -- Швейцар!
     Но  швейцар  стоял рядом,  обескураженный  и  безучастный, он ведь тоже
рассчитывал получить пятерочку... На худенькой шейке набрякла лиловая жила:
     -- Полиция!
     Отчаявшись,  что никто-никто не  придет к  ней  на помощь,  беззащитная
женщина опустила руки и горько  заплакала. Вокруг  столпились люди. С трудом
расталкивая их, ко мне протиснулся черный кэбби с рваным шрамом во всю щеку:
     -- Он  хороший парень,  я  знаю его, --  взволнованно  заговорил кэбби,
обращаясь к публике и обнимая меня за плечи. -- Пойдем отсюда, пойдем...
     Я видел  этого таксиста  впервые;  к  горлу подступил комок. Что, кроме
новых  неприятностей,  сулила мне еще  одна  встреча с  полицией; вторая  на
дню?.. Мы ушли, провожаемые возмущенным гулом толпы:
     -- До чего эти подонки обнаглели, сладу с ними нет!
     -- А полиции никогда нет, когда нужно!
     Синьора в белых чулочках победила вымогателя-таксиста: она не  уплатила
мне даже выбитые на счетчике восемьдесят пять центов! 4.
     На том  и кончились в тот день мои аэропорты, а денег было совсем мало,
и  нельзя было  позвонить жене.  Я  ехал  навстречу  спускавшимся  на  город
сумеркам -- в совсем другой Нью-Йорк, звавший меня огнями вечерних улиц.
     Въезжал  я, однако,  в этот  фартовый для  таксиста город  озлобленным,
угрюмым. "У-у, паразиты! -- бубнил я себе под нос. -- Повестками в уголовный
суд разбрасываетесь! Багаж на мне из "Хилтона" в "Американу"  возите! Я тоже
теперь буду так. Я вам еще покажу..."
     Но ничего конкретнее -- кому  именно  и как отомстить -- придумать было
невозможно... Единственное, что приходило  на ум и  что я решил бесповоротно
--  ни в коем случае не отдавать  "им" мешок с  деньгами,  который  когда-то
нагадала  мне цыганка... Набитый  пачками ассигнаций  мешок виделся мне  все
явственней,  и  поглощенный вполне дегенеративной этой мечтой, я  не обращал
внимания  на садившихся в кэб и выходивших из него пассажиров, автоматически
выхватывал из обращенных ко мне слов адрес, крутил баранку и бросал чаевые в
лежавшую рядом, на сиденье, таксистскую  "кассу" -- коробку  из-под сигар --
монетки и даже долларовые бумажки, от  которых мои клиенты отказывались  все
чаще и чаще. "Спасибо!" --  звякали квотеры;  "Большое  спасибо!" -- шуршали
бумажки. Меня захватывал и растворял в себе этот новый, другой Нью-Йорк...
     Не красотой своей, не мерцанием  разноцветных огней погло­щает вечерний
город  таксиста. По двенадцати  мостам  и четырем туннелям остров  Манхеттен
покидали сотни тысяч машин, освобождая от заторов узкие улицы, раскрывая для
меня  широченные авеню, на которых теперь мой счетчик тикал куда резвее, чем
днем... Все меньше автомобилей оставалось в городе, и все больше становилось
в нем  людей, которым требовалось  такси. Да  и клиенты  в  мой кэб садились
сейчас иные.
     Утренняя поездка на  такси для любого пассажира  --  это начало дневных
расходов. Ему  еще  предстоит платить и платить: за газету, за сигареты,  за
кофе,  за ланч;  а после работы надо заскочить  в магазин, в аптеку. Да и за
что,   собственно,   клиенту   благодарить  меня,  когда  я  тащу  его,  еще
полусонного, в водоворот дня?
     Совсем иное отношение к  таксисту у  пассажира  вечернего.  Я везу  его
прочь  от дел, треволнений  --  к домашнему  очагу,  и  мелочь,  которую  он
оставляет  мне  --  последний сегодня  расход!  И весело  звякают  монетки в
коробке из-под сигар.
     -- Такси! Такси!  -- звали  меня  все  новые  и новые  доллары;  деньги
текли...
     У залитого светом подъезда  трое джентльменов во фраках усаживают в мой
кэб надменную, в норковой накидке старуху.
     -- Меня все так любят, -- пожаловалась она, едва мы остались вдвоем.
     --  По-моему,  это  совсем  неплохо,  -- отозвался я, уже  подобревший,
оттаявший...
     -- Меня приглашают  на такие приемы! -- сокрушалась старуха. -- Обо мне
заботятся такие люди... Кэб наполнился запахом виски.
     --  Пить  в вашем возрасте, бабушка, надо поменьше, -- ворчу  я,  а она
безутешно рыдает:
     -- И  никто, никто не знает, кто  я  на  самом  деле...  У светофора  я
оглянулся:
     -- А кто же вы?
     Старуха опустила унизанные кольцами руки, которые закрывали ее  лицо, и
жутким свистящим шепотом выдохнула:
     -- Я -- шпионка!
     Ни единой секунды не сомневался я, что она говорит правду.
     -- На кого же вы работаете?
     --  "На  кого,   на  кого?"  --   передразнила   меня  старуха.  --  На
правительство! На кого же еще...
     Ох, Америка! Здесь сторожевые  овчарки виляют хвостами, когда их гладят
прохожие;   здесь   осведомители,   пропустив  рюмочку,   откровенничают   с
таксистами... Отправить бы  тебя, бабка,  на  годик в  Москву для  повышения
квалификации...
     -- Пошел! Скорее!
     Оборачиваюсь, но вместо лица вижу -- зад...
     -- Скорей! Ради Бога! -- умоляют меня обтянутые джинсами ягодицы.
     Взгромоздившись  коленями на  сиденье,  пассажир буквально втиснулся  в
заднее стекло, всматриваясь: нет ли за ним погони?
     Нажимаю на газ, сворачиваю в какую-то улицу.
     -- Уфф! -- слышится вздох облегчения.
     -- Куда же вам все-таки нужно?
     Тычет деньги в стекло перегородки. Когда я успел ее захлопнуть?
     -- Открой, пожалуйста...
     Денег -- два доллара:
     -- Это все, что у меня есть!
     Несколько минут назад  на платформе  сабвея к женщине  пристал хулиган.
Мой пассажир вступился. Хулиган оставил женщину в покое, но сел в один вагон
с  заступником. На  ближайшей остановке парень  вышел  из метро  -- тот идет
следом; хорошо, что подвернулось мое такси...
     Впрочем,  обмозговывать  приключение этого парня, уже покинувшего  кэб,
мне сейчас  недосуг: чекер пересекает широкую  площадь  Шератон, но  красные
буквы  на  приборной панели  подсказывают  водителю:  последний  пассажир не
захлопнул как следует дверцу.
     Улучив  момент,  я выскакиваю, захлопываю  --  и  к моим  ногам  падает
какая-то  трубочка...  Пластмассовая... Что  это?...  На  резиновом  коврике
пассажирского салона -- еще одна такая же.
     -- Бэй Ридж!
     -- Я туда не поеду.
     -- Поедешь...
     -- Нет, не поеду!
     Звонкая пощечина заставляет меня  вздрогнуть, и пластмассовая  трубочка
-- обыкновенное бигуди -- выскальзывает из моих рук.
     Никакого участия в скандале я не принимал; и пощечина досталась не мне.
     Ссора происходила между двумя модно одетыми девушками, возникшими рядом
с моей машиной в тот момент, когда я разглядел возле заднего сиденья забытую
кем-то опрокинувшуюся хозяйственную кошелку, из которой на пол кэба сыпались
трубочки бигуди...
     --  Ты хочешь, чтобы  я поехала вместо тебя? -- шипит крупная, властная
шатенка с полыхающими гневом глазами. -- Тогда ты так и скажи. Я -- поеду!
     -- Что ты!  Что  ты! Как ты  могла такое  подумать?! -- лепечет другая:
тоненькая, нежная...
     Девушки  стоят на  тротуаре, я -- на  проезжей части, и кошелка  -- под
шумок -- перекочевывает с заднего сиденья на переднее...
     -- Я была не в настроении,  потому что  ты была  не  в  настроении,  --
оправдывалась та,  которая получила оплеуху,  уже  согласная  на что угодно,
только бы ее простили.
     Шатенка усадила присмиревшую подружку в кэб и поцеловала ее:
     -- Все будет хорошо, вот увидишь, -- сказала она, прощаясь, и мне стало
не по себе от того, как прозвучало это обещание. 5.
     Пробираясь к Западному шоссе, я поглядывал на  притаившуюся у  моих ног
кошелку  и  думал,  что  оставил ее  в  моем  кэбе, конечно же,  не  парень,
заступившийся   за  женщину  в   метро,   и,  разумеется,   не   подвыпившая
осведомительница...  Обнаружив   в  машине  забытую   вещь,  таксист  всегда
определит, кто из клиентов ее оставил.
     Черная  кошелка "дремала" на полу пассажирского  салона уже,  наверное,
почти  час. Ее  не  заметили ни девочка на  роликовых  коньках,  ни  пожилой
потаскун с измазанным губной помадой ртом.
     Забыли  кошелку в чекере  "Лапушка" и "Солнышко", трогательная чета  --
полтораста лет  на двоих.  Багаж  их:  два чемодана, два картонных  ящика  и
обрывавший  руки  сетчатый мешок с  апельсинами --  я погрузил  в  кэб возле
Восточной Автобусной станции,  а выгрузил, когда на счетчике было всего 1.55
-- перед входом в один из самых знаменитых и дорогих в Нью-Йорке жилых домов
-- "Манхеттен Хаус".
     Пока  швейцар тащил  чемоданы, а я вслед за  ним  волочил,  спотыкаясь,
мешок, "Лапушка" семенила рядышком,  приговаривая:  "К лифту,  пожалуйста, к
лифту!" --  в моей голове  никак не укладывалось: с  какой  целью везли  мои
пассажиры   апельсины  --  из   Флориды?  И  почему  эти  весьма  и   весьма