и! Что ты понимаешь?
     -- клевал  меня  Доктор. -- Я же  лечащий врач  с многолетним опытом. Я
принимал  в поликлинике по  сорок  больных в  день  и  после  этого ходил по
вызовам:  у  меня  пухли  ноги! Я  работал,  как вол,  как  ишак, а  получал
восемьдесят  рублей  в месяц. Ты забыл,  сколько стоила  курица  на  базаре?
Десять рублей! Килограмм картошки -- рубль, мы же подыхали с голоду!..
     Он глядел куда-то мимо меня, будто там, за моей спиной, находился самый
важный для него слушатель.
     -- Если я приходил в дом, где на столе стояла тарелка с яблоками, так я
уже смотрел не на больного, а на эту тарелку, пока мне не говорили: "Доктор,
пожалуйста,  скушайте яблочко". Тогда я брал два -- и пихал в карман. Я  мог
своему ребенку покупать яблоки?
     Доктор опять бросил взгляд куда-то мимо меня.
     --  Мы жили в одной  комнате с родителями на  четырнадцати метрах.  Моя
жена каждую ночь отворачивалась к стенке, она стеснялась! Я постоял месяц на
проходной таксопарка --  мы ожили! Мы имели, что кушать. Мы через год купили
кооперативную квартиру!..
     На русских  таксистов то, что говорил Доктор, не произвело впечатления.
Разве только врачи там бедствуют? Обо всех, кто  не умеет подворовывать, там
говорят:  человек не  умеет жить. Наш разговор был никому не интересен, и он
заглох бы,  если бы, оглянувшись, не заметил я, куда  поглядывал  Доктор: за
моей спиной  стоял толстый мальчишка Иоська, тот  самый, что возил  с  собой
баночку... Тут черт дернул меня за язык:
     -- Погоди, -- перебил  я Доктора. -- Если тебя, врача, советская власть
так унизила и ты был  вынужден собирать на  проходной  по  двадцать копеек с
рабочих, то почему же, попав в страну,  где живут не "скоты",  а люди, ты ее
проклинаешь?
     -- Атомную  бомбу  им на голову!  -- закричал Доктор и  бросил  быстрый
взгляд на мальчишку. Дался нам обоим этот мальчишка...
     -- Бомбу? -- переспросил я. -- За то,  что  твоим старикам дали пенсии?
За  то,  что  твоя  семья и твои  родители  живут  в  бесплатных,  по  сути,
квартирах? За это?
     Неосторожные слова мои упали, как спичка -- в сено. Что поднялось!
     -- Поц! Поц!  -- в одну  душу орал  весь кружок, а Доктор  схватился за
голову и стонал:
     -- Бож-же! Как-о-ой поц!
     -- Нам дают то, что нам положено!
     -- Положено!
     Крича чуть  ли  не громче всех, я  пытался делать вид, будто  абсолютно
спокоен.
     --  Я тоже так считаю: если в доме гость, его надо накормить, приютить.
Но если вместо "спасибо" гость скажет, что это  ему "положено", что  мой дом
"вонючий"...
     -- Он "идейный"! -- глумился  Доктор. -- Беги! Беги скорей, сообщи куда
следует!..
     -- Ах,  вот как? -- обрадовался я. -- Ты, стало быть, советуешь донести
на тебя? Прекрасная мысль. Но если я  пойду в Эф-Би-Ай37 и скажу,
что ты ведешь антиамериканскую пропаганду, объясни, что из этого выйдет? Что
они  могут  тебе  сделать? Они  могут  у  тебя  отнять талоны на  бесплатные
продукты? Выселить тебя из дешевой квартиры?
     Лицо Доктора осенила догадка:
     -- Они могут поцеловать меня в "же"!
     -- Правильно, -- сказал я.  -- В этой  стране даже  для  таких, как ты,
существует свобода слова. Даже твои права охраняет Конституция...
     Почему   непристойная,  режущая   слух  выспренность  звучала  в   моих
интонациях? Разве я говорил не то, что думал?..
     -- Минуточку! -- Разочарованный рубщик  с Привоза  приподнялся на своем
ложе: -- Товарищ Бублик, убедительно прошу  вас ответить на тахой вопрос: --
Почему корова делает б л и н ы , а коза -- орешки?..
     Длинный  Марик молол какую-то  чепуху,  но его  внимательно  слушали...
Словно воочию Марик  увидел слева  от себя,  на асфальте --  коровий "блин",
справа  -- козьи "орешки" и застыл перед  необъяснимостью загадки.  Таксисты
нервно хихикали, их щекотал восторг...
     Я вынужден был что-то сказать и, саркастически  ухмыльнувшись, буркнул:
"Отцепись, не знаю", но  именно такого ответа Длинный Марик и  добивался. Он
широко развел руки, подчеркивая всю мою несостоятельность.
     --  Так  если  ты даже в  говне  не  разбираешься, как же  ты  берешься
рассуждать об Американской Конституции?..
     Толстый мальчишка  смеялся  вместе  со  всеми, бессильная  злоба душила
меня. Но я знал: споря против всех,  выиграть невозможно  и снова набросился
на Доктора.
     -- Сколько раз ты завалил экзамен?
     -- Допустим, четыре...
     -- Почему же ты не можешь его сдать?
     -- А кто вообще может сдать их экзамен? Это же мафия.
     -- Какая "мафия"?
     -- Медицинская. Разве эта сволота подпустит кого-то к своей кормушке?
     -- Но я знаю минимум трех врачей, которые сдали с первого захода.
     -- Значит, забашляли...
     -- Они  такие же нищие эмигранты, как и ты.  Пытаясь привлечь  внимание
таксистов, я достал из кармана деньги:
     --  Доктор, за  каждый  правильный  ответ  я  буду  платить  тебе  пять
долларов. Как по-английски называются почки, ты, конечно, знаешь...
     -- "Кидней" -- сказал простодушный Доктор. -- Давай бабки.
     --  Нет.  Пять  долларов  ты  получишь,  если скажешь,  как  называются
надпочечники. Ну! О чем ты думаешь?
     -- Допустим, что я забыл...
     -- А как будет предплечье? Возникла нехорошая пауза.
     -- Надкостница?
     -- Куда ты гнешь? -- сказал Доктор.
     --  Я хочу тебе  доказать,  что ты водишь такси не  потому, что тебя не
пускает к кормушке "мафия", а потому, что ты ничего не знаешь.
     -- Дурак! -- рассмеялся Доктор. -- Я двадцать лет лечил людей.
     -- "Скотов"...
     Он сделал вид, что не слышал:
     -- Этот английский мне ни на хрен не нужен! Я могу лечить эмигрантов.
     --  Нет,  не можешь,  -- сказал я. --  Тебя на  пушечный выстрел нельзя
подпускать  к больным. Ты  не  знаешь американских  лекарств,  ты  не умеешь
пользоваться справочниками.  Мы  с  тобой говорим не  в первый  раз: ты не в
состоянии объяснить механизм инфаркта. Ты после института не прочел ни одной
книжки.
     --  Да  кто ты  такой!  --  двинулся на меня Доктор, он готов был  меня
избить. -- Над тобой же все смеются. Ты даже в таксисты не годишься!
     -- Правильно, -- сказал я, -- ты точно такой же врач, как я -- таксист.
     Мальчишка  давно  отошел  и курил  на пару  с другим пацаном самокрутку
марихуаны; мы оба -- и Доктор, и  я -- в  равной степени были ему  смешны  и
противны. Но я продолжал разоряться:
     --  В этой "вонючей" Америке есть, по крайней мере,  одно преимущество:
здесь вас всех насильно никто не держит!
     Они говорили: "Разве  был бы в Кишиневе хоть  один камень, который я не
поцеловал  бы?",  "А я бы  пополз  на карачках!",  "А я  согласен десять лет
отсидеть!". Но их не впускали обратно...
     Я плюнул под ноги:
     -- Вы омерзительные, злобные  твари! Подонки! -- вскочил в  чекер и так
рванул с места задним ходом -- выезд со  стоянки был заблокирован кэбами, --
что бедный Скульптор еле вывернулся из-под колес... 9.
     Я кружил  и кружил по пустому аэропорту, а руки  --  тряслись; я не мог
прийти в себя. Господи, как глупо! Моя очередь, занятая в половине  шестого,
--  потеряна. И  ради  чего? Несчастных,  раздавленных  эмиграцией  людей  я
убеждал в том,  что на самом деле им  хорошо,  А  может,  я  хотел в  чем-то
убедить самого себя?
     Среди моих  записей, сделанных  в ту, первую  таксистскую  осень,  есть
замусоленный блокнот с пометкой "Утренний Кеннеди" и списком действовавших в
этой  главе  персонажей:  Архитектор  алкон,  Грузинский  стол, Тарелочка  с
микрофоном, Скульптор, исчезнувший Узбек... Под списком  --  жирно отчеркнут
вывод, поразившее  меня "открытие": ЭМИГРАНТЫ  НЕ ЛЮБЯТ  АМЕРИКУ, а  за этой
записью  следуют  две  мелко-мелко  исписанных странички,  озаглавленных  --
"Жареная картошка".
     Сделанная бисерным почерком заметка начинается так: "Номер 830 по Пятой
авеню, угол Шестьдесят Шестой улицы. Повторите, пожалуйста".  -- "Зачем?" --
"Я хочу быть уверен, что шофер знает, куда нужно меня отвезти".
     Странный  пассажир   был  прав:   недоразумения   с   перепутанным  или
недослышанным   адресом  иногда   случались.   Я   повторил   по-таксистски:
"Шестьдесят  шесть  и  Пять"  и,  уловив  в слове  "пожалуйста"  мягкое "Л",
спросил:
     -- Вы из Англии?
     -- Из Восточной Африки.
     Ответ  произнесен с безупречной корректностью. Джентльмен разговаривает
не с таксистом, а с незнакомым джентльменом.
     -- А чем  вы  вообще занимаетесь? -- задал я вопрос, которым  повадился
щупать своих пассажиров.
     -- Как вам сказать... Читаю книги, коллекционирую марки...
     --  Если  не  возражаете,  я   имел  в  виду:  что  вы  делаете,  чтобы
зарабатывать на жизнь?
     -- О, в  этом смысле?  Ничего... Совершенно  ничего...  После войны ему
пришлось прожить несколько лет
     здесь, в Штатах. Но зато с тех пор и он сам, и его дети
     навсегда освобождены от обязанности заниматься чем-то ради заработка.
     И опять я не уловил весь смысл, который он вкладывал в свои слова.
     -- Вы часто сюда приезжаете? -- спросил я. -- Вам нравится Америка?
     --  Нравится?  --  он  удивился  чуть  больше, чем  позволяла  ему  его
сдержанность. -- А что, собственно, здесь может нравиться?
     Я пошевелил лопатками, словно за шиворот попала холодная капля.
     --  Впрочем,  вы,  наверное,  правы. Так  не  бывает,  чтоб  ничего  не
нравилось.  Гм...  Что же мне здесь нравится? Дайте подумать... Ага! Жареная
картошка. Пожалуй, так: в Америке мне нравится жареная картошка.
     "Мерзавец!" -- подумал я, а вслух сказал:
     -- Эта страна сделала так  много добра и вам  лично, сэр, и всему миру,
что ваш остроумный ответ звучит цинично.
     -- Что поделать...
     С минуту мы ехали  молча,  но удержаться  от продолжения разговора было
трудно не только мне:
     --   Мои   личные  обстоятельства  в  послевоенные  годы  действительно
переменились  тут, в  Америке; но  это произошло  скорей  за счет  некоторых
недостатков, а никак не достоинств этой страны...
     В  своем  ответе  он  не употребил  ни одного  из  тех  слов,  которые,
произнеси  он  их сейчас:  "разбогател",  "сколотил  состояние", "деньги" --
прозвучали бы вульгарно.
     -- А страна, в которой вы теперь живете, вам нравится?
     -- Безусловно! И Швейцария мне нравится. И по-своему Франция.
     Он не упомянул Англию.
     -- А Россия? Вы бывали в России?
     -- О, да! Дважды в сорок первом году и дважды в сорок втором.
     "Неуместная пунктуальность ответа" --  с трудом разбираю я  свою старую
запись в блокноте.
     -- Вы были дипломатом?
     -- Я был моряком. Мы сопровождали конвои в Архангельск...
     Мой чекер свернул  на  Пятую  авеню  и остановился, не  доезжая  метров
двадцать до входа в дом с тем, чтобы нашему разговору не помешал швейцар.
     Конвои в  Архангельск! Спасти тяжело раненную Россию,  потерявшую летом
1941 года  большую часть своей  европейской  территории  и  вместе с  нею --
промышленность, могло лишь прямое  переливание --  из  вены в  вену. Америка
протянула  донорскую руку,  но процедуру  вливания:  оружия, стратегического
сырья,  продовольствия -- проводили  британские  моряки. Немцы понимали, что
раненый гигант  может подняться на  ноги, и потому поставили на пути конвоев
из  Англии  господствовавшую в Северном  море  эскадру.  Английские  моряки,
сопровождавшие караваны  судов в Архангельск в 41-42  годах, были, по  сути,
смертниками. Пройти четыре раза -- туда и  четыре -- обратно, мимо немецкого
линкора  "Тирпиц"  было  все  равно,  что  восемь  раз  сыграть  в  "русскую
рулетку"...
     Мы разговаривали уже не менее четверти часа.
     -- Вы надеетесь, что в России что-то изменится? -- спросил я.
     -- Нет, -- сказал он и  добавил: -- Хотя верующих, знаете ли, там  все-
таки больше, чем коммунистов...
     -- Эту легенду  придумали западные журналисты, --  сказал  я. -- Людей,
которые действительно веруют, в России немного.
     -- Но ведь и в коммунизм уж совсем никто  там не "верует", -- парировал
он, и я краешком  сознания заподозрил, что притягивает меня к этому человеку
нехорошее чувство, и всего-то  навсего -- зависть! Я завидовал не только его
состоянию,  его  элегантности, его воспитанности; он  был и умнее  меня... И
потому я искал в нем слабинку, выжидал: не споткнется  ли он в разговоре, не
ляпнет ли какую-нибудь  глупость; и тогда с полным удовлетворением я взгляну
на часы и "вспомню", что мне ведь надо работать. И он -- споткнулся...
     В истории любой страны есть столько мерзости и крови, что задеть чью бы
то  ни было национальную  гордость  -- дело нехитрое.  Мне, однако,  хочется
думать,  что я все же  не сделал это намеренно,  а, поскольку мы болтали уже
обо всем на свете, случайно упомянул о выдачах.
     Я спросил его, где он служил в 1945-46 годах, когда англичане  выдавали
на расправу Сталину -- русских? Не только тех русских, которые взяли  в руки
гитлеровское оружие, но и сотни тысяч угнанных  немцами в  каторгу девушек и
подростков. Доблестные  британцы ("в едином строю" с американцами) с оружием
в руках,  избивая  дубинками женщин,  загоняли  их,  освобожденных  вчера из
фашистской  неволи,  в  советские теплушки,  отправляли прямым маршрутом  из
немецких концлагерей -- в советские, в Сибирь, на верную гибель.
     Он сказал:
     -- Да, это было ужасно, НО ВЕДЬ МЫ НИЧЕГО НЕ ЗНАЛИ... Это сделал Антони
Идеи...
     Как  мог  этот  рафинированный  человек  сказануть  такое  о  событиях,
растянувшихся на два года; об акциях, в которых  участвовали целые полки: не
знали?!
     Депутаты парламента не знали о том, что сотни  женщин  писали  им сотни
отчаянных  писем. Генералы не знали, что десятки  их  подчиненных, солдат  и
офицеров,  заключали с этими  женщинами фиктивные браки, чтобы спасти их  от
"возвращения  на  родину": от  расстрела или  голодной смерти  на Колыме. Не
знали... Но даже  эта, откровенная,  сорвавшаяся с языка  моего  собеседника
нелепость не вызвала во мне и тени превосходства над ним.
     Подлый поступок женщины может назвать ошибкой только тот, кто любит ее.
Он любил  свою  Англию,  этот  умный  сноб; он  жалел Россию  и  презирал --
Америку...
     За что?
     Мы пожали друг другу  на прощанье руки. Он улыбнулся,  и в его улыбке я
прочел  (наверное, мне просто  этого хотелось) и уважение, и  сочувствие,  и
пожелание  удачи.  Я был так  горд его  рукопожатием,  как будто это  король
Швеции вручал мне Нобелевскую премию  за мои невероятные заслуги в такси, за
то, что я, наконец,  научился водить чекер и задним ходом!..




        "Глава пятая. С МЕНЯ -- ХВАТИТ!..."


        "1."
     Всего лишь три с  половиной месяца назад сел я за баранку, а знал уже о
такси -- о-го-го -- сколько!
     Гоняют  по  Нью-Йорку полчища  разномастных  кэбов:  синих  и  красных,
зеленых  и  коричневых --  каких только нет!  Захотелось  тебе  зарабатывать
ремеслом балагулы, заставила жизнь -- намалюй на куске картона  фломастером:
"ТАКСИ",  выставь  это художество  на ветровое  стекло своего  драндулета, и
езжай себе с Богом. Сколько долларов удастся наскрести  --  все твои! Ты уже
"таксист"!
     А почему -- в кавычках? Почему -- "наскрести"?
     Да  потому,  что  человек,  которому  понадобился  кэб,   увидев  разом
несколько: и белый, и голубой, и черный -- ни  в  один из них  не сядет. Как
правило, и житель Нью-Йорка, и заезжий бизнесмен, и турист из  дальних стран
будут стоять и дожидаться желтого кэба. Потому что желтый кэб -- это, прежде
всего, безопасность;  и  приезжих еще  в  самолете  предупреждают попутчики:
только в желтом кэбе -- проверенный водитель...
     Мои права с фотографией, выставленные на передней панели, есть гарантия
того исключительно важного  для пассажиров факта,  что  в свое время с  меня
были сняты  отпечатки пальцев, и власти  города  Нью-Йорк  путем  тщательной
полицейской  проверки  удостоверились,  что я  --  не  преступник,  что  мое
до-таксистское  прошлое  не  связано ни с убийствами, ни со  взломами, ни  с
изнасилованиями.  Правда, мне и по сей день ни разу не довелось ни прочесть,
ни услышать, что какой угодно таксист: хоть проверенный, хоть непроверенный,
совершил нападение на  пассажира  (обратное-то  каждый день  случается),  но
такое уж укоренилось в умах публики мнение, что от нью-йоркского кэбби всего
ожидать можно, и не мне с этим предрассудком бороться.
     Сколько  в  Нью-Йорке  самозванных  (их  еще  называют  "джипси",  т.е.
"цыганскими") кэбов -- установить невозможно. Газеты пишут, что их 50 тысяч,
городские  власти предполагают  --  70  тысяч;  точная же  цифра  никому  не
известна. Но таких,  как  у  меня, желтых  таксомоторов  -- 11787.  Ни одним
больше,  ни  одним  меньше. Только нам, водителям  желтых  кэбов,  разрешено
подбирать  пассажиров на улицах38. Наши же конкуренты всех мастей
имеют право лишь на  того  клиента, который вызвал машину по телефону. Мы --
"желтые короли" Нью-Йорка, наши привилегии охраняет закон! Потому  на капоте
желтого  кэба непременно должна красоваться особая "бляшка" -- один из 11787
медальонов, а  понятней  будет, если сказать  -- лицензий на  извоз, которые
некогда, в 1937 году,  мэр Нью-Йорка  Фрэнк Ла-Гвардия распродал по  блатной
цене:  водителям-одиночкам  по  сто  долларов, а гаражам  --  по  десятке за
штучку. Да, да: официально  гаражи платили по десять монет  за медальон... И
хотя подозрительная эта распродажа происходила  совсем в  иную  эпоху, сорок
лет назад,  --  ни мне,  ни моим пассажирам недоступно осознать, что сегодня
этот  кусок  жести  размером с  крышку консервной  банки стоит  столько  же,
сколько   стоит   уютный,    утопающий   в   зелени   садика    особняк   на
Брайтоне39.
     Особенно  трудно  мне  понять,  что   в  целое  состояние   оценивается
укрепленная  на  капоте моего чекера бляшка сама по себе  -- без машины! Что
под эту жестянку банк доверит многотысячную ссуду. Что эту чепуховскую цацку
можно сдавать в аренду, ничего не делать и получать деньги... Впрочем, это я
сейчас ради  красного словца куражусь:  "жестянка", "бляшка",  а вообще-то о
медальоне никакой  таксист так не скажет. В  устах  любого  кэбби это  слово
всегда звучит веско, как "залог", "недвижимость", "заем" -- по какому поводу
и с какой интонацией ни  было бы оно произнесено. С завистью:  "Видишь  того
грека? У него уже три медальона!". С болью: "Я мог купить медальон за десять
тысяч.  В свое время..." Безвозвратны сказочные те времена, собаке под хвост
пошла  вся твоя таксистская жизнь. Теперь  медальон и  за тридцать тысяч  не
купишь... 2.
     Обо всем этом  думал я промозглым утром в  последнюю  пятницу сентября,
возвращаясь в Манхеттен из дальнего района Вайтстоун. Тяжелый туман лежал на
шоссе. Было скользко, я ехал медленно. Дрогнул  под  колесами обогнавшей мой
чекер машины полурастерзанный труп собаки...
     О  том,  что  сегодня пятница,  напоминали  мне и  гладкость  тщательно
выбритых  щек, и  мой  парадный  пиджак,  аккуратноуложенный  на сиденье,  и
брошенный  в  конверте поверх  пиджака текст радиопрограммы:  по пятницам, в
10.00 у меня запись. С  тех пор как  я стал "подрабатывать" в такси,  мне не
приходится трястись в сабвее через весь город, добираясь на радиостанцию. За
час  до записи я бросаю  свой кэб на стоянке у Центрального вокзала, надеваю
пиджак  -- и бегом через дорогу, к зданию 30  Ист  42, а там  --  на  третий
этаж...
     Елки-моталки!  Отвлекшись  досужими   думами,  я  прозевал   ведущую  в
Манхеттен  магистраль,  и  теперь  мне  придется  добираться  до  центра  по
Северному бульвару. "Мало того, что порожняком, -- чертыхался я, -- так  еще
и через сто светофоров!.."
     Впрочем, таксист никогда не знает,  где найдет, а где потеряет.  Едва я
вырулил с шоссе  на Северный бульвар, как  увидел  у бровки тротуара фигуру,
неуклюже взмахнувшую костылем: меня просили остановиться.
     Скрипнули рессоры под тя