ик с виду  был  славный). Наверно,  ваши увлечения  осложняют
дело...
     Молчит, не хочет сказать.
     --  Скрытный  вы человек,  --  попрекнул я  его,  но  это,  конечно, не
помогло.  Приходится  опять  пустить  в ход бесстыдное  сверло лести, против
которого  не  может  устоять хрупкий  панцирь,  защищающий  душу  подростка:
жениться поскорей придется из-за конфликта с отцом...
     Ну, против каких сыновних склонностей восстают отцы --  известно.  Отца
он  поймет  позднее, поучаю  я, но ведь  может случиться, что это произойдет
слишком  поздно,  когда  кажущиеся  ему теперь  невинными  бутылка пива  или
"джойнт"11 уже сделают свое разрушительное дело...
     Но я попал пальцем в  небо.  К моему сведению, на свете есть  вещи куда
более волнующие, чем  марихуана и все  такое... Например? Ну, если уж  на то
пошло, хотя бы -- игральные автоматы...
     -- Фу ты, глупость какая! -- разозлился я. -- Как же можно  скармливать
автоматам первые свои трудовые деньги!
     Но я опять не угадал. Уже вторично  за последние пять минут выясняется,
что пошлость и мудрость -- не сестры. Азартные игры ничуть не увлекают моего
пассажира. На свои  заработки  он покупает автоматы, однако  вовсе не те,  в
которые играют на деньги, а те, в которые  играют для удовольствия: pin-ball
machines.
     -- Сколько же у вас этих автоматов?
     -- Шесть.
     -- Но ведь они дорогие!
     В  том-то  и   дело,  что  совсем  недорогие.  Он   выискивает  старые,
поломанные,   и  --  чинит,   реставрирует.  Он  их  очень   любит.  Он  сам
сконструировал  автомат, которого нигде  нет  -- "Космический дождь". Есть у
него еще идея автомата "Подводная война". У него много идей!..
     -- А почему же отец против?
     -- Квартира у нас тесная. В моей комнате  места  больше нет, в кухне --
мама не позволяет.
     Мы уже  стоим,  но  парень все не прощается, хотя расплатился, а я  уже
выписал   квитанцию.  Мнется,   собирается  что-то  еще   сказать;  наконец,
вымучивает:
     -- Эх, научиться бы мне когда-нибудь так водить машину, как вы!..
     Я ехал  в метро и хохотал. Люди  с  опаской поглядывали в мою  сторону,
отодвигались, а я все не мог уняться.
     В  грохочущем  аду подземки,  где в жару, как водится,  были  выключены
кондиционеры и вовсю шпарило отопление, я подсчитывал свои победы, и не было
им числа!
     Прежде всего, я действительно научился водить машину.
     Так быстро?
     Наш опыт опять не совпадает. Не забывайте: с первого дня я участвовал в
утренней  гонке.  Меня  не  учили  плавать:  оказавшись за  бортом  лодки, я
вынужден был плыть...
     За прошедшие две недели я наездил тысячу миль! И не в благостной тишине
предместий, а по клокочущим манхет-тенским авеню,  туннелям, мостам  и -- не
сбил пешехода, не изувечил ни себя, ни свой кэб, ни чужую машину!
     На исходе моего третьего года в Америке я прожил первые дни среди живых
американцев  и не мог не  заметить,  что  поведение  этих, всегда  спешивших
куда-то, чуждых мне не только по языку, но и по образу мышления иностранцев,
несомненно,  определялось тем, чтобы  ни словом,  ни  жестом и никаким  иным
образом не  унизить  человеческое  достоинство недотепы-таксиста.  Двести  с
лишним человек  воспользовались за эти дни моим чекером,  но ни один из моих
клиентов  не  высказал  подозрения  в  том,  что я специально  катаю  его по
Центральному парку или вокруг здания "Пан-Ам"  и все никак не могу попасть к
гостинице "Коммадор" или "Билтмор". И ни один  не потребовал, чтобы  за свою
ошибку я  заплатил из  собственного  кармана. А  можно ли не вспомнить здесь
секретаршу, которой выпало именно в эти  дни  дважды  очутиться в моем кэбе?
Вот ведь какое подчас  испытание посылает рок человеку! Оба раза  секретарша
эта   должна  была  во  время  обеденного   перерыва  "подскочить"  (куда-то
поблизости) на интервью: на старом  своем  месте она дорабатывала  последнюю
неделю. Из-за  меня пассажирка опоздала на интервью в  первый раз; но  когда
три или четыре дня спустя злополучная эта девушка, едва открыв дверцу желтой
машины,  сразу же  узнала доблестного  кэбби и --  обомлела, ахнула,  но  не
послала  меня ко всем чертям,  а заставила себя  сесть в мой  чекер  (хотя я
искренне  советовал  ей  не  делать  этого),  и,  конечно  же,  мы опять  --
опоздали... Как  это случилось,  что  две недели  подряд в  мой кэб попадали
исключительно терпеливые,  доброжелательные и  скромные  люди? (Почему потом
они переродились в  грубиянов, сквалыг, скандалистов?..).  И  разве  все мои
"шалости"  были столь уж  невинны,  вроде  того,  что  я  от случая к случаю
забывал сделать вовремя поворот?.. Иной раз я забывал, например, посмотреть,
сел ли в кэб второй пассажир, и трогал с места в тот момент, когда одна нога
клиента еще оставалась на тротуаре.  Сколько раз, начиная движение, слышал я
истошный, от которого кровь стыла, крик? Но ни  старик, уронивший из-за моей
выходки очки, ни осанистая  медсестра, ни мальчишка-саксофонист,  которого я
чуть-чуть  не сделал калекой -- никто из них не  изругал меня, не  извел мою
душу нотациями. И пусть за полтораста рабочих часов я полтораста раз облился
холодным потом, а заработал едва ли по доллару в час, я все равно победил
     Пусть  завтра  ни свет  ни  заря мне  снова нужно вставать и тащиться в
метро через  весь  город,  но зато --  не  в  искусственно созданный посреди
Нью-Йорка  русский мирок, на котором еще вчера для меня сходилась клином вся
Америка... Две недели назад я чувствовал, что медленно умираю. Теперь, падая
от усталости, я чувствовал, что живу!




        "Глава третья. КАЛЕЙДОСКОП"


        "1."
     Так  началась моя двойная жизнь. Я вставал в  четыре, в половине пятого
садился  в метро, проезд в  котором  стоил  35  центов;  без четверти  шесть
выезжал из гаража и включался в утреннюю гонку.
     Моя смена кончалась в три пополудни, домой я возвращался к пяти, что-то
ел, ложился на диван  и слипающимися  глазами просматривал советские газеты.
Когда же глаза совершенно слипались,  я  садился к письменному столу. Потому
что помнил: ровно в десять утра  в  ближайшую пятницу я опять должен войти в
студию  записи, закрыть за  собой  звуконепроницаемую  дверь; высокий  седой
человек пустит звуковую заставку "ГОВОРИТ "РАДИО СВОБОДА", и я останусь один
на один -- с микрофоном.
     Вот уже  три года мое  обозрение  "Хлеб наш  насущный"  слушают там,  в
России, миллионы  людей.  Моя программа волнует и ранит  там каждую  душу: и
русского, и еврея, и казаха, и латыша. Такая уж у меня тема. Я рассказываю о
том,  почему великая, высокоразвитая страна -- сверхдержава, которая сегодня
засевает самое большое на Планете поле (вдвое больше американского), -- не в
состоянии прокормить свой народ. И  почему  в этой  стране, которая вышла на
первое место  в мире по производству  минеральных  удобрений,  в стране, где
сельскохозяйственным  трудом  занято  всемеро  больше  рабочих  рук,  чем  в
Америке, -- люди не могут купить в магазине ни мяса, ни рыбы, ни  курицы, ни
молока, ни картошки...
     Но с каждым месяцем  моя работа приносит все меньше удовлетворения. Все
чаще возникает у меня  гнетущее  ощущение, что каким-то таинственным образом
советские глушилки достают и сюда: в редакционные кабинеты, в студию записи.
И   ощущение   это   --   не   результат   психического   расстройства;  был
детант12. "Избегайте  --  оценок; ну, к чему эти ваши резкости?!"
-- советует мне доброжелательный, чуть барственно звучащий баритон.
     Тот  сценарист  документального  кино,   который  еще  совсем  недавно,
находясь по ту сторону Стены, был только слушателем этой радиостанции, ни за
что не поверил бы, если бы ему сказали заранее, что когда он окажется здесь,
его новые  начальники, как и  прежние, станут увещевать  его, а  иной  раз и
одергивать,  чтобы  он  не  выплескивал  в  эфир  всю  ту правду о  закрытом
обществе,  которую  удавалось  выискать и собрать по  крупицам;  что  вполне
достаточно  сказать половину  этой  уродливой  правды, а еще  похвальней  --
осьмушку... С не  меньшим увлечением,  чем  я  "играю" в шофера  такси,  мои
начальники  "играют"  в детант;  и бархатисто-барственный баритон  подчас не
упускает намекнуть,  мол, не  такая уж это  редкость  в  свободном  мире  --
остаться без работы...
     Это было так  привычно, так  не ново, но в  моем нынешнем, эмигрантском
положении  был новый нюанс: мои  работодатели понимали, что моя еженедельная
программа  -- о русском хлебе -- единственный для меня  способ заработать на
жизнь; что здесь, в Америке, я больше ни на что не гожусь. 2.
     Вот почему в последние недели я почувствовал себя  куда как лучше, и на
душе у  меня становится  легче, когда  на рассвете  по  мосту Квинсборо  мой
желтый  кэб въезжает в центр  Нью-Йорка, где меня  неизменно  встречает  его
живой символ -- всегда веселая, всегда пьяненькая "регулировщица".
     В одной руке у "регулировщицы" бумажный пакетик с бутылочкой, другой --
она  четко распоряжается  потоками  машин. "Стоп!" --  показывает она, когда
загорается  красный свет,  и  энергично  машет  --  езжай!  езжай!  -- когда
загорится зеленый. Весело же ей оттого, что машины ее "слушаются"...
     Как  рано ни  начал  бы я работать,  она  уже  на  своем посту  --  под
эстакадой протянувшейся через Ист-ривер подвесной канатной дороги. Наверное,
где-нибудь здесь,  под мостом,  бездомная эта пьянчуга и ночует.  Но  даже в
дождь, промокшая, смахнет рукавом струйки воды с лица, приложится к горлышку
и опять -- за "работу"!
     Колонна на мосту, стоп!
     Колонна на авеню, марш!
     Белокурая, молодая, она всегда  улыбается,  ей всегда хорошо! По-моему,
эта бездомная да еще я -- самые счастливые люди во всем Нью-Йорке... 3.
     Выполняя главную  заповедь мистера Формана -- нью-йоркский кэбби всегда
в движении! -- я, съехав с моста, гоню, сколько есть духу, на север, в район
семидесятых улиц, пока  не выхватываю  пассажира.  Уже  вполне овладев  этим
маневром, однажды,  разнообразия  ради, я повернул на  юг, проехал с полмили
сквозь тишину безлюдных пока улиц-ущелий и стал петлять, петлять, пока вдруг
не наткнулся на длинную желтую змею, голова которой  лежала у подъезда отеля
"Мэдисон".
     Что делают  здесь  водители всех  этих кэбов с  выключенными  моторами?
Почему они не участвуют в утренней гонке?..
     Я  остановился,  и  в ту же минуту  вращающаяся дверь вытолкнула наружу
стандартного  постояльца  приличной  гостиницы:  светлый  плащ  с  портфелем
"атташе".
     Светлый плащ оглянулся  по сторонам, вдохнул полной  грудью пропитанный
автомобильной гарью воздух Мэдисон-авеню и, взглянув  на часы, направился  к
выстроившимся у подъезда такси.
     Водитель  первой машины  полулежал на капоте  своего  "форда", опираясь
щекой  о  выгнутую  лебедем  кисть.   Заметив  приближающегося  клиента,  он
драматическим жестом отгородился от каких бы то ни было просьб:
     -- Я никуда не еду. Я отдыхаю...
     --  Моя машина занята,  -- сказал  другой, смуглый  кэбби, на  голове у
которого красовалась огромная кепка.
     Когда я подъехал поближе, светлый плащ упрашивал следующего таксиста:
     -- Пожалуйста, отвезите меня на автовокзал.  Я так спешу,  я был бы вам
так признателен...
     -- Нет, мистер: мы обслуживаем только иностранных туристов.
     Отверженный уже тремя водилами, пассажир с нервическим смешком в голосе
обратился ко мне:
     -- А ты, интересно, кого обслуживаешь? -- Всех, -- кротко сказал я. 4.
     На автовокзале пятеро  черных подростков поджидали "большой кэб", чтобы
ехать  в отель  "Мэдисон":  из  всех  нью-йоркских  такси  только  в  чекере
позволяется возить пятерых пассажиров. Сошедшие с ночного автобуса мальчишки
и девчонки  выглядели сонными,  помятыми, но одна  --  худющая, большеротая,
казалось,  только   закончила  собираться  на  бал.  И   блузка  на  ней  --
ослепительная,  и  юбчонка  --  невероятно  пышная,  и вся жизнь  вокруг  --
праздник!
     Хотя  подружки на  нее  косились, к  вещам,  которые все  укладывали  в
багажник, принцесса эта не  притронулась,  забралась на переднее  сиденье и,
даже сидя --  "танцует"!  И плечи ее движутся, и  руки движутся: "Ну-ка, где
тут у тебя радио?".
     Чтобы не выглядеть круглым дураком  (невозможно было ею не любоваться),
напускаю на себя мрачность:
     -- Не бывает, -- говорю, -- в гаражных кэбах радио.
     -- Как же  ты живешь без  музыки? Девчонки на нее откровенно  злятся, а
парни -- не сводят глаз:
     -- А в какое ты ходишь "диско"? -- кокетничает она с таксистом.
     --  Кэбби  не  шастают по "диско",  -- цежу я сквозь  свои  ненадежные,
"временные" зубы: -- мы много работаем...
     Бесенята  в  глазах  исчезли  и,  подавляя  нарочитый  зевок"  она  уже
совершенно иным тоном, как бы засыпая от невыносимой скуки, которую я на нее
навеял,  переключается  на  ту  единственную  тему,  которую  зануда-таксист
способен поддержать в разговоре:
     -- Ну, как поживает Люси?
     -- Что еще за "Люси"?
     -- Твоя жена!
     И будто я уже ответил про жену:
     -- Как детишки?
     --  Тихий  ужас! -- говорю. -- Можешь себе представить: примерно такие,
как ты.
     Рот до ушей, довольна! С трудом, по слогам читает по синей карточке:
     -- Vla-di-mir? Это имя или фамилия?
     -- Имя.
     -- Красивое... Терпеть не могу всех этих Томов, Клифов, Сэмов. Надоели!
-- Зыркнула  в  зеркало заднего вида,  проверяя  реакцию  мальчишек и  опять
ерзает: что бы еще придумать?
     -- Ты из России?
     -- Угу.
     -- Еврей?
     -- Угу.
     -- Слушай, а что там,  в России, живут  только одни евреи? Я  подавился
воздухом.
     --  Сэр! --  всполошились мальчишки. --  Она ничего  такого  не  хотела
сказать!
     -- В прошлый раз, сэр, когда мы были в Нью-Йорке, нас из аэропорта тоже
вез еврей из России...
     Поняв, что надо мной не смеются, я отвечаю примирительным тоном.
     --  Не  знаю:  таксистов  из  России  в  Нью-Йорке  я  что-то  пока  не
встречал... 5.
     Очередь  желтых машин  у отеля  "Мэдисон" за время  моего отсутствия не
двинулась с места. На капоте первого кэба  в той же томной позе возлежал все
тот  же таксист. Двое других: муглый  водитель  в большой кепке и тщедушный,
маленький, с остриженной ежиком седой головой курили, прислонившись к стене.
Перед ними стояли две пожилые дамы и почтительно слушали:
     --  Все  эти машины возле гостиницы вызваны по специальным  заказам, --
растолковывал провинциалкам нью-йоркские порядки кэбби в  кепке. -- Вон там,
на углу, -- он указал пальцем, -- нужно ловить такси.
     Дамы  поблагодарили доброхота за  разъяснения и,  понурясь,  побрели на
угол...
     -- Почему ты не хочешь отвезти их туда, куда им нужно? -- спросил я.
     -- Потому что я жду  уже  больше  часу!  -- с раздражением  отвечал мне
кэбби.
     -- Ждешь -- чего?
     Но  на этот  вопрос ответа не последовало... К  подъезду отеля подкатил
чекер,  и рослый  негр в  красной рубашке, в  небесно-голубых  брюках (яркие
цвета одежды выдавали в нем островитянина  -- с Джамайки? Тринидада? Гаити?)
принялся  вместе со швейцаром разгружать чемоданы. Пассажир, сутулый  хасид,
расплатился и засеменил к входу.
     Проводив его взглядом, негр ссутулился, покрутил возле шоколадных своих
щек указательными пальцами: будто наматывал на них локоны волос, и у него --
выросли невидимые  пейсы!.. В руках у  негра появилась зеленая бумажка, и он
изобразил целую пантомиму:  "Как жадный  еврей  расплачивается с таксистом".
Единственная,  сложенная  пополам  купюра,  которую  он все  пересчитывал  и
пересчитывал  без  конца,  превратилась  в  пухлую  пачку;  "еврей"  пугался
тянувшихся  к  нему чужих  наглых  рук, защищал  от них свое  богатство,  --
прохожие останавливались  и смеялись, так это  было  талантливо!  А  "еврей"
между  тем  все  скаредничал,  торговался,  страдал,  так  больно  было  ему
расставаться с деньгами, и, наконец, оторвав  их от себя, словно часть души,
уплатил самому  себе и  снова  стал самим собой --  завоевателем  Нью-Йорка,
черным эмигрантом-кэбби!
     Негр  поднял над  головой  -- чтоб  все  видели! --  двадцатидолларовую
ассигнацию,  звонко  чмокнул  изображенного  на  ней президента  Джексона  и
провозгласил  перед  всей  Мэдисон-авеню,  почему  он  покинул свой чудесный
остров в Тихом океане и оказался здесь, в Америке:
     -- I LOVE MONEY!13
     Насладившись эффектом, кэбби вскочил в свой чекер  и, лихо отогнав  его
задним  ходом в  конец квартала,  пристроился  в  хвосте очереди.  То  ли  с
грустью, то ли с завистью водитель в кепке подвел итог:
     -- "Кеннеди"!..
     --  Чем  вы  все  здесь,  под гостиницей,  занимайтесь?  --  спросил я,
обращаясь к Кепке и Ежику, но они промолчали.
     -- А  вот это уже свинство! Что за манера:  не отвечать,  когда  к  вам
обращаются! -- возмутился я и вздрогнул, услышав русскую речь:
     -- Если ты хател са мной пагаварит, зачем  ты гавариш по-английский? --
укоризненно сказал таксист в кепке.
     -- Откуда же я мог знать, что ты русский?
     -- Я не русский...
     Теперь, по акценту его речи, я догадался,  что он -- из Грузии и что на
нем типичная грузинская кепка:
     -- Ты грузин?
     -- Я еврей.
     -- Он думает, что он очень похож на американца, -- иронически заметил в
мой адрес развалившийся на капоте таксист, и  по его акценту  было ясно, что
он одессит.
     --  Чего  вы  пристали  к  человеку?  --  заступился  за меня  Ежик  --
стопроцентный москвич.
     -- Поц! -- рявкнул кто-то у меня за спиной. Позади стоял негр в голубых
брюках. Наверное, у меня был очень уж глупый вид, потому что все засмеялись.
     Негр  хлопнул  меня  по   плечу  и,  как   бы  представляя  меня   моим
соотечественникам, перевел ругательство с идиш:
     -- Русски-уй!
     Его успех нарастал.
     --  Дитынах!  -- закричал негр,  а русские уже прямо-таки корчились тот
хохота.
     Не успел стихнуть смех, как вспыхнула  ссора: одессит и грузин не могли
поделить славы; каждый  с пеной у рта доказывал, что  это  именно он  обучил
негра с Гаити русским ругательствам.
     -- Ниумны чаловэк, -- доверительно пожаловался мне грузин.
     -- Когда я начал учить эту обезьяну, он еще сидел в своей Одессе.
     -- Ясное дело, -- сказал я, -- товарищ приехал на все готовенькое.
     Грузин степенно кивнул.
     Вращающаяся дверь вытолкнула наружу девушку с портпледом. Швейцар ловко
отнял портплед, о чем-то спросил девушку и объявил:
     -- Первый кэб!
     Водитель поднялся  с капота  (он  оказался  высоченного роста),  сделал
"потягуссньки" и попытался  сунуть швейцару доллар.  Но швейцар -- отстранил
руку  дающего,  и печать  обиды  проступила на  его надменном  лице.  Однако
долговязый кэбби не смутился, а наоборот, явно чему-то обрадовался  и достал
еще один доллар...  Увозивший девушку  с  портпледом желтый "форд"  исчез за
углом; Ежик проводил его печальным взглядом:
     -- "Кеннеди"!..
     --  Зачем он дал  деньги швейцару?  -- спросил  я,  но грузин  в  кепке
ответил так, будто не расслышал вопроса:
     --  Теперь  я  первый.  Поставь  свою  машину  впереди  моей...  Пелена
загадочности окутывала все происходившее перед входом в отель "Мэдисон".
     -- А разве ты не возьмешь следующую работу? -- не унимался я.
     -- Пасмотрим, -- многозначительно сказал грузин... 6.
     Мне было  досадно, что мои земляки хитрят  со мной, превращая  какую-то
ерунду в "профессиональную тайну".  Но  их поведение было, скорей,  смешным,
чем  обидным. Ведь не  собирался  же я  становиться  одним из них:  "жуком",
"шефом",  который каждого  встречного обведет  вокруг пальца. Мне и не нужно
знать  их  "секретов";  пусть   я  заработаю  меньше,  помучаюсь  со  своими
временными, то  и дело срывающимися с опор "мостами" лишний месяц  -- что за
беда?
     Между  тем, гаитянин ни  секунды  не стоял на месте. Сейчас он  играл в
баскетбол. Все прох