ожие были его противниками! Он  вел невидимый мяч низко и
стремительно по краю тротуара, обыграл полисмена, обошел  двух  обнимавшихся
на ходу  лесбиянок, резко сместился на край, обвел меня, чуть не наскочив на
мамашу с детской коляской, и тройным прыжком вышел к щиту...
     -- Этот  дурак  цели день может так бэгат, -- сказал грузин и  окликнул
негра: -- Эй! Негр подошел.
     -- Павтари! -- грузин по слогам -- разжевал и в рот положил -- произнес
еще не изученный перл.
     -- Боб! -- старательно выговаривал черный.
     -- Скажи хорошо! -- добивался грузин безупречности произношения.
     -- Боб-тую-мьят!
     Получалось,  по-моему,  совсем   неплохо,  но   педагог  был   чересчур
требователен и нетерпелив. "Ступид!"14 -- срамил он ученика.
     -- Что ты от него хочешь? -- сказал  Ежик: -- Он же только вчера слез с
дерева.
     Из дверей отеля выкатилась на тротуар тележка с чемоданами, и следом за
нею показались пассажиры.
     -- Японцы! -- ахнул Ежик. -- Сколько их?
     -- Шестеро! -- заговорщицки, углом рта обронил швейцар. Грузин  крякнул
от удовольствия и открыл багажник.
     -- Как ты втиснешь  в свой  "пежо", --  зашептал Ежик, -- багаж и шесть
человек?
     --  Хот  дэсят! -- сказал грузин,  и Ежик  заметался, разрываясь  между
японцами, которым он улыбался, чемоданами, которым он не мог не улыбаться, и
швейцаром, которого умолял- Две машины! Скажи им, что нужно две машины!..
     Незаметно выруливший из глубины квартала чекер подлетел к подъезду, и в
следующий миг между  грузином и чемоданами выросла могучая фигура гаитянина;
он что-то задумал и был полон решимости.
     --  Покажите   деньги!  --  приказал  кэбби  японцам,  и  один  из  них
простодушно раскрыл  бумажник. Черный "шеф" деликатно дотронулся до купюр  и
вытащил за уголок пятерку:
     --  Это  чаевые,  -- объяснил он  пассажиру. -- Хорошие  японцы  платят
швейцару чаевые, а хороший швейцар за это вызывает -- большой кэб!

     --  Сенька!15  --  кивнул  японец,  а  негр,  одарив  чужими
день­гами швейцара, приобрел в его лице -- союзника.
     -- Им нужен чекер, -- сказал таксистам швейцар.
     --  Что  эти  сволочи  делают?!  --  отчаянно  завопил  Ежик,   пытаясь
протиснуться  в  центр группы,  но  гаитянин лишь  откинул свой атлетический
корпус назад, и Ежик уже хрипел: каменная спина вдавила его в корпус машины.
     Японцы  стояли испуганные,  побледневшие, они  наверняка сбежали бы, но
подкупленный гаитянином швейцар уже во всю  грузил чемоданы -- в  его кэб!..
Грузин безнадежно махнул  рукой и,  чуть не плача от обиды  и злости, сказал
негру все русские слова, которым так старательно его обучал...
     Негр  же освободил присмиревшего, изрядно  помятого Ежика  и вытащил из
японского  бумажника  все  остальные, сколько  там  было,  доллары.  Однако,
завладев деньгами, он попытался придать видимость законности своим действиям
и пересчитал купюры: емь десятидолларовых бумажек.
     --  Твел-Долла-Линч!16  --  непринужденно,  как  само  собой
разумеющееся,  пояснил кэбби японцам.  Пусть  джентльмены  ничего такого  не
думают, он лишнего с них не берет. С шестерых пассажиров таксисту полагается
не семьдесят, а семьдесят два доллара; но эту мелочь он уступает потому, что
японцы -- хорошие люди.
     Гаитянин спрятал конфискованные доллары и вернул владельцу бумажник.
     -- Многовато ты с них слупил, -- заметил таксисту швейцар.
     -- ТВЕЛ-ДОЛЛА-ЛИНЧ! -- зарычал  гаитянин, и переговаривавшиеся на своем
языке японцы  умолкли,  поняв, что у этого страшного  черного человека  есть
свои, святые убеждения,  за которые он  готов  --  на  все!  Но  тут  вперед
выступил  самый маленький и  самый  смелый  лпонец. Он тоже боялся негра, но
чувство логики было в нем сильнее, чем чувство страха:
     "Вай"?!17 --  пискнул потомок самураев, бесстрашно  наступая
на черного верзилу и, обличая его, даже вытянул вперед указательный пальчик:
из  "Кеннеди"   в  город  --  двадцать  долларов,   из  города  в  "Кеннеди"
--семьдесят? "Вай?!" Он должен был знать -- почему?
     --  Потому,  что  мы  поедем по Экспресс-шоссе!  -- не моргнув  глазом,
отвечал кэбби.
     --    Сенькаберимяч!18    --    пропищал    японец,   вполне
удовлетворенный таким объяснением,  а пятеро его  спутников дружно принялись
кланяться: и  швейцару в цилиндре, и  большому  кэбу, и всему гостеприимному
отелю  "Мэдисон".  Упал невидимый  занавес, картина  кончилась,  и на  сцене
появились новые чемоданы... 7.
     Грузин и Ежик  так  увлеченно  обсуждали план мести  грязному  ниггеру,
внаглую захватившему безответных японцев, что, как мне показалось, вообще не
заметили  эти,  вновь  возникшие  перед  входом в отель  чемоданы, а швейцар
распахнул дверцу моего чекера... Где-то глубоко-глубоко, в потемках сознания
зашевелился незнакомый мне прежде азарт: а вдруг, под шумок, -- чем  черт не
шутит? -- и я получу "Кеннеди".
     Две старухи в голубых париках чинно уселись; Я ждал, затаив дыхание...
     -- Морской вокзал!
     Но  ни разочарования, ни ощущения  проигрыша  нe было:  чем  поездка  к
морскому вокзалу  хуже  поездки в аэропорт? Мне все интересно. Может  там, у
причала, стоит сейчас знаменитая "Королева Елизавета"?
     Любопытство мое  было вознаграждено  с  лихвой: мне  впервые  открылось
мрачное чудо Нью-Йорка.
     Даже если бы  прежде, до этой  поездки я прошел  бы пешком те  же самые
семь  кварталов  от  Мэдисон-авеню  до западного  берега острова  Манхеттен,
впечатление не было бы до  такой степени поразительным. Потому  что прогулка
занимает минут тридцать, а поездка -- пять...
     Бриллиантовый квартал  Сорок седьмой улицы,  оккупированный  ювелирами,
выставившими  на  витринах груды золота  и самоцветов, сменили сверкающие на
солнце  небоскребы  Рокфеллеровского  центра,  за  ними  последовали  театры
Бродвея;   появились   патрули   проституток,    киношки   с   крестами   на
вывесках19 и притоны, где за семь долларов, как обещали зазывалы,
можно  испытать  "неземное  блаженство",  мы уже  двигались  среди  домов  с
заколоченными  фанерой  окнами,   кое-где   виднелись  руины,  словно  после
бомбежки; исчезли белые лица...
     Но  вот  --  белая,  эффектная  девушка.  Стоя  посреди  тротуара,  она
расстегивает блузку, обнажает грудь, затем поднимает нарядную юбку и, присев
на  корточки, справляет нужду. Вокруг нее суетятся  двое: один -- с камерой,
другой --  с отражателем. В неустанном творческом поиске  рождается  обложка
или вкладка для иллюстрированного журнала...
     Исчезли  притоны, впереди -- лишь  разбитая эстакада  шоссе и "Королева
Елизавета",  которую  зовет поднявшаяся из моря рука с факелом... Не успел я
рассмотреть морской  вокзал, как  в машину  прыгнул негр  в  кожаной куртке,
надетой на голое, разрисованное татуировками тело. Меня он называл "эй-мен",
спросил разрешения закурить, и кэб наполнился чадом марихуаны.
     В  этом чаду я  увидел обратную панораму  -- возрождения Нью-Йорка:  из
района трущоб мы  возвращались к великолепию центра.  Уже возле  Таймс-сквер
прямо перед капотом  чекера из  людского водоворота вынырнула стриженная под
мальчишку девица: льняные волосы и потертые  джинсы. Накурилась, наверно, до
одури: машет мне, не видит, что  в кэбе пассажир. А  может, именно потому  и
лезет в чекер, что  там -- клиент! Нахальная такая  малолетка-проститутка. Я
уже неплохо различаю. Hwo-йоркцев, поднаторел... Показываю, что, мол, занят,
но "эй-мен" опустил стекло и зовет:
     -- Садись, садись! -- и она уже на заднем сидение.
     -- К сожалению, мисс, я не имею права брать второго  пассажира, пока не
отвезу первого.
     -- Но я опаздываю!
     -- Куда? -- в короткое это слово  я уж постарался влить по меньшей мере
галлон  сарказма. История не нравится  мне чрезвычайно. Не хочу я,  чтоб они
оставались  вдвоем на заднем сиденье! За спиной гудят машины, я не трогаю  с
места:
     -- Выходите, мисс.
     -- Эй, кэбби, кончай комедию! -- негр выходит, громко хлопнув дверцей.
     --  А  деньги?! --  выскакиваю  я вслед за  ним.  Ну,  что мне  делать?
Догонять этого хамлюгу, а машину -- бросить? Водители, чертыхаясь, объезжают
мой чекер...
     --  Он  оставил  деньги!  --  кричит  через  окно проститутка. Когда  я
возвращаюсь, она указывает пальцем на скомканные доллары в "кормушке" и, как
ни в чем не бывало, спрашивает:
     -- К десяти часам в Вилледж, в Университет мы успеем?
     -- Сейчас уже пять минут одиннадцатого...
     Злюсь  я  еще  и потому,  что  не  знаю толком,  где  в  Гринич-Вилледж
находится университет.  Опять придется кого-то спрашивать, переспрашивать...
Но, оказывается,  нам нужно  сделать всего один поворот -- на Пятую  авеню и
доехать до самого ее конца, до Арки.
     --  От  Арки я пройду пешком, это рядом,  -- объясняет  мне,  таксисту,
пассажирка, которая и сама-то в Нью-Йорке со вчерашнего дня...
     Из Мичигана. Собирается здесь учиться. На десять  ей назначил декан. Но
она  не очень огорчена тем,  что  опаздывает. Она  все равно опоздала  -- на
несколько  месяцев.  Заявление о стипендии нужно  было подавать еще  весной.
Впрочем,  и  это не  так уж важно. Главное,  что в свои  семнадцать  лет она
твердо знает, чего хочет -- стать актрисой.
     -- Послушай, будущая знаменитость, -- говорю я,  слегка смущенный  тем,
что  с  первого взгляда пронзаю покамест не каждого пассажира.  --  Ты  хоть
понимаешь, кто это был?
     -- А кто?
     -- Нехороший парень, опасный парень. И особенно -- для тебя.
     -- Вы говорите это только потому, что он черный!
     -- Неправда. Ты видела, как он одет...
     -- Он не сделал мне ничего плохого!
     -- А может, просто не успел? Он позвал тебя  в машину, и ты -- села. Он
только что курил, -- привираю я, -- гашиш...
     -- В самом деле? -- откликается она с неподдельным интересом.
     -- Если бы он пригласил тебя в бар...
     --  Не  надо,  пожалуйста, --  просит  девчушка. Пересела  на  откидное
сиденье, высунулась в кабину через окошко  перегородки и показывает язык. Я,
конечно, растаял.
     -- Ox, -- говорю, -- артистическая ты натура...
     Заметила синюю карточку, поинтересовалась, из России ли я.
     -- Почему вы оттуда уехали? Ведь это страна, где все принадлежит всем.
     -- А кто рассказал тебе о России?
     -- Преподаватель истории.
     Воображение,  мое тотчас рисует:  просветленное лицо, эрудит, марксист,
кумир старшеклассников...
     -- А что ты будешь делать, если тебя не примут в университет?
     -- Не знаю. Поживу пока здесь, мне тут нравится...
     -- А где ты -- "поживешь"?
     -- У подруги. У нее студия на Саттон-плэйс20.
     -- И мама разрешит тебе остаться в Нью-Йорке?
     -- Маме теперь не до меня: она ждет ребенка, выходит замуж...
     Я заглянул в  бездонную голубизну ее глаз, и мне стало не по себе. Если
ее угостить выпивкой, она -- выпьет, если кокаином -- понюхает. Она пойдет с
каждым, кто  будет держаться с ней, как товарищ, на равных;  и единственное,
чего не  позволяют ей сегодня  ее  убеждения -- это мучить  животных. Сквозь
какие испытания предстоит пройти этой нежной доверчивой девочке?..
     Но работа  в  такси  не способствует  углубленным размышлениям, это  --
калейдоскоп. Глянешь  в  него  --  открывается яркая, ни на  что не  похожая
картина.  Миг  спустя видишь уже  другой  волшебный орнамент,  повертите эту
игрушку в руках и скажите, какое  изображение оставило  след в вашей памяти?
Никакое.  Запомнилась только феерия... Вот так  и в такси. Смена впечатлений
происходит при каждом включении счетчика.  Не прошло и получаса,  как  я уже
успел подружиться с дюжим альбиносом.
     Сзади раздался какой-то звон, и новый  пассажир,  на которого  я еще не
успел взглянуть, вскрикнул:
     -- Сэр,  у вас тут что-то  забыли!.. Я просунул голову за перегородку и
увидел  промокший,  расползающийся  на глазах бумажный  пакет,  из  которого
сочилась
     -- кровь!.. Выскакивая  из кэба, я стукнулся  головой о раму, ойкнул и,
придерживая  ушибленное  место, открыл  заднюю дверцу:  мой пассажир вытирал
окровавленные руки краем оберточной  бумаги. На полу лежали бутылка  виски и
бутылка вина. Из разодранного пакета вываливались ломти мяса...
     -- Пакет  оставила  парочка  гомосексуалистов: молодой и  моложавый. По
дороге   в  Колумбийский  университет  они  целовались,   --  пожаловался  я
альбиносу.
     --  У нас в Оклахоме, -- сказал альбинос, -- они не посмели бы так себя
вести!
     -- Придется возвращаться к университету, -- с досадой сказал я.
     --  И думать не смейте!  -- прикрикнул  на  меня  пассажир. -- У  нас в
Оклахоме этих паршивцев вытащили бы из  кэба посреди  улицы и такого духу им
дали бы!..
     -- С мясом-то что делать? Выбросить?
     -- Как можно?! Это же великолепные бифштексы.
     -- Все равно пропадут. Жарища. А мне еще долго работать. Если хотите --
забирайте.
     -- Погодите минутку! -- и мой пассажир скрылся  за дверями продуктового
магазина. Что  взбрело  ему в голову? Какого лешего я  должен его  ждать? Но
альбинос  быстро  вернулся. Вид у  него был  озабоченный.  Он принес  пустые
пакеты, прозрачный кулек  с кубиками льда, споро  все перепаковал и  не  без
торжественности вручил мне аккуратный сверток:
     -- Теперь можете ездить по жаре хоть целый день!
     Нужно  ли  тратить  слова  и расписывать, какими  задушевными  друзьями
прощались мы четверть часа спустя?..
     Но едва альбинос растворился  в  толпе, как  счетчик  в моем кэбе снова
щелкнул,  картинка  в  калейдоскопе сменилась,  и я  опять -- подружился.  С
раввином  из  Тель-Авива.  Он  хохотал  до  слез,  когда  я  рассказал,  как
джентльмен-южанин подбил меня присвоить бифштексы  и выпивку, чтобы проучить
гомосексуалистов.
     Отсмеявшись, ребе  клацнул замочком  старомодного саквояжика, извлек из
него  кипу21 протянул ее мне. В  этом сумасшедшем городе,  в этом
Вавилоне, еврей, который забывает, что  он  еврей -- плохо кончит...  Поняв,
что угроза на меня не действует, раввин сделал жалостливое лицо и попросил:
     -- Ну что  вам стоит? Наденьте хоть  на  минутку, пока довезете меня до
"Хилтона".  Ну,  доставьте мне такое  удовольствие...  Я  надел кипу и запел
субботний гимн:
     -- Элия, гуга неви!..
     -- Элия,  гуга тешби! -- подтягивал ребе. Мне  опять было так хорошо! А
раввин не мог мною налюбоваться:
     --  Если бы  вы только знали,  как вам  к  лицу эта кипочка,  вы  бы ее
никогда не снимали!
     По  дороге в "Хилтон" мы  должны были  заехать на  Сорок седьмую улицу:
"забрать кое-что" -- сказал раввин.
     Как  только  он ушел,  возле  моего чекера появился какой-то красавчик.
Брюнетик, набриолиненный, все на меня посматривает. Я смутился и снял  кипу.
Но  красавчик по-прежнему не сводит с  меня  глаз. Я  тоже  стал смотреть на
него. Тогда, наконец, он сказал:
     -- Мой друг с тобой в "Хилтон" едет..
     -- Ну и что?
     --  Ничего. Просто он попросил  меня присмотреть за вещами... Обидчивый
человек  по натуре,  я  почему-то не почувствовал  ни малейшей обиды.  Может
быть,  потому,   что  уже  успел   отличиться:  чужие  бутылки  так  ласково
позванивали у моих ног.  Шутки  шутками, а  пакет тянул долларов на сорок...
Что  со   мной  происходит?  Я  утрачиваю  чувство  достоинства?  Становлюсь
таксистом? "Шефом"?..
     -- Хи-хи!
     За спиной раздался'  короткий смешок. И не  просто себе  смешок, а -- с
переливами, с колокольчиками. Хихикала тетка лет пятидесяти:
     -- Хи-хи, я  так  спешу:  сегодня  день рождения  моей собачки... Каким
образом она оказалась в машине? Я не слышал, как открывалась дверца.
     --  Поедете  в Вест-Вилледж. Я так замоталась, что  и  денег с собой не
взяла, хи-хи, даже на метро нету... Я сразу отрезвел:
     -- Без денег я вас не повезу.
     --  Ах, какой  вы,  хи-хи,  невозможный. Не  волнуйтесь,  вам  заплатит
швейцар. Только,  пожалуйста, наконец,  поезжайте, а то я явлюсь домой после
гостей. Это будет конфуз, хи-хи, поверните налево...
     -- Вы слишком поздно сказали...
     --  Неважно.  Поверните  на следующем углу... Пьер так  любит общество,
друзей, но еще  больше  -- поверните  направо  --  он любит ходить в банк...
Когда я спрашиваю: "Пьер, мы сегодня  пойдем  в банк?",  он так радуется,  а
когда приходим, сразу бежит к менеджеру и царапает стол...
     -- Какой стол?
     -- В котором менеджер держит для Пьера печенье. А я говорю:
     "Пьеру сегодня мы возьмем твои деньги..."
     --  Хи-хи!  -- это уже не  у нее, а  у меня вырвался смешок: -- Что-то,
леди, не могу я  понять, о ком,  собственно,  вы рассказываете? Пьер это ваш
сын или муж у вас такой -- со странностями?
     -- Пьер -- это моя собака, -- строго проговорила леди.
     -- Вы хотите сказать, что ваша собака имеет свои сбережения?
     -- У Пьера -- текущий счет...
     -- И много на нем денег?
     --  Хи-хи, значительно  больше, чем на моем, -- ответила пассажирка и в
подтверждение своих  слов протянула  мне  стандартное, выданное  Сити-банком
удостоверение  личности вкладчика --  с  фотографией  белого пуделя...  Весь
чудной разговор наш, как понял я в следующую  минуту, возник не сам по себе.
Это была обкатанная, с отшлифованными репликами юмореска-реприза, специально
рассчитанная на то, чтобы удивлять незнакомых собеседников хозяйки пуделя по
кличке Пьер -- героя детской телевизионной серии. Пьер снимался в кино много
и с неизменным успехом. Он участвовал в  четырех  художественных фильмах и в
одиннадцати рекламных роликах...
     -- Как же ваш Пьер сделал такую карьеру?
     -- Его однажды увидел мой босс...
     -- А кто он такой -- ваш босс?
     -- Владелец телевизионного канала.
     -- Так вы работаете на телевидении?
     -- Нет, я убираю квартиру моего босса и ухаживаю за тремя его собаками.
     Отработанная  реприза  иссякла, и  диалог  заковылял  по камушкам  моих
расспросов.  До  того как хозяйка Пьера получила  свою  нынешнюю  должность,
квартиру босса убирала другая женщина.
     -- Почему же она ушла?
     -- Так получилось...
     -- Проворовалась?
     -- О, нет! Зачем вы так?..
     С  предшественницей,  ухаживавшей  за  собаками  хозяина,  приключилась
история совсем  иного рода: она влюбилась  в обаятельного миллионера. В один
прекрасный вечер, босс, ложась спать,  обнаружил у себя под подушкой письмо;
прочел, расстроился, и влюбленную служанку -- уволили...
     Пассажирка исчезает в подъезде и вскоре возвращается -- с деньгами и со
старым, больным  пуделем на  руках. Больше Пьер в кино не снимается; сегодня
ему исполнился  шестнадцатый год. Обычно  пудели  не  живут так  долго. Если
приравнять возраст Пьера к человеческому, ему уже  более ста лет. Старческие
глаза слезятся,  изо  рта  свисает гипертрофированный,  почерневший на конце
язык...
     Был уже полдень, а выручка  моя  все еще  не достигла  и  двадцати пяти
долларов. Черт возьми, да я опять ничего не заработал! 8.
     Выбраться из лабиринта, именуемого Вест-Вилледж, легко только тому, кто
знает этот  район. Сворачивая  из переулка в переулок,  я блуждал  в поисках
знакомой магистрали  и никак  не  мог отыскать ни  Шестой, ни Седьмой авеню,
проходивших  где-то совсем рядом, как вдруг увидел -- чемоданы!.. Два черных
и два коричневых...
     Еще совсем недавно я, как и вы, не обратил бы никакого внимания на эти,
вполне заурядные чемоданы, стоявшие у обочины тротуара. Но сейчас сердце мое
дрогнуло  и  заныло:  с  ручек  чемоданов свисали  бирки  с  яркими  буквами
JFK22... Неужели и мой час пробил?..
     Хозяин чемоданов, пригнувшись, спросил через окно:
     -- Поедете в "Кеннеди"?
     Открывая багажник,  я заметил еще  двух пассажирок. Принаряженные тихие
девочки стояли чуть в стороне, обнимая своих кукол.
     Отец  девочек  подавал  мне чемодан  за чемоданом,  а я  осторожненько,
деланно-равнодушным тоном, чтобы не спугнуть клиента, спросил:
     -- Подскажете мне дорогу?
     Он внимательно по