как  он  "сделал  бабки". Мне, как  и любому  кэбби, достаточно
одним  глазом на эти "бабки" взглянуть: где твои пригоршни мелочи? Где пачка
скомканных,  взмокших  в  кармане  однодолларовых  бумажек?  Знаем,  кто  ты
такой!..). Поблагодарил  я  за науку, за откровенность, пообещал  не болтать
(теперь-то   уж  сколько   лет  прошло,   Феликс  открыл  магазин   кошерных
деликатесов;  говорят,  хорошо  торгует) -- и  подумал: а  в  самом-то деле,
почему бы  и  мне  не пойти  столь заманчивой,  а главное, уже  протоптанной
стежкой? В след ведь легче. И что  я -- сотнягой для такого дела рискнуть не
могу? И  ведь  Феля меня  приглашал.  Видать, нужен  ему еще один русский  в
шобле. Иначе -- зачем бы рассказывал?..
     Субботним утречком  надел я свежую  рубашку,  выбрился, запарковал свой
чекер на Шестой авеню возле винного магазина и -- вошел.
     -- Вам помочь? -- налетает на меня продавец, а я -- отмахиваюсь:
     -- Погоди, дай поглядеть, подумать...
     И  чувствуя, что  меня мутит, как с перепою,  подумал: разве мало и без
того пропитался  я всякой грязью в такси? Зачем  же  мне непременно еще и  в
этой луже вываляться? Не смогу  я "честно"  глядеть в  лица  этим мерзавцам,
называя "пароль":  "Нельзя брать чужое. Но гут..." Будут мои  глазки  юлить,
бегать...  Ну, а как не  возьмут  подношение,  прогонят  -- ведь какой будет
позор!.. Нет, я уж как-нибудь иначе. Не сошелся свет клином на "Хилтоне".
     --  Дай  мне  бутылку  "Смирновской",  --  сказал  я  совсем  уже  было
заскучавшему от моих раздумий продавцу. И купил еще для жены вишневки, этой,
знаете, "Peter Hearing"...




        "Глава пятнадцатая. ЧЕСТНЫЙ ШВЕЙЦАР"


        "1."
     Был  в Манхеттене  только один отель -- "Мэдисон"! -- швейцары которого
позволяли  любому  таксисту,  в том  числе  и  мне,  дожидаться  пассажира в
аэропорт. Но,  само собой, уникальное это место собирало  немыслимые очереди
желтых кэбов.
     В  первой  половине  дня  у  центрального  подъезда "Мэдисона"  дежурил
молодой ирландец, не бравший с нас взяток; звали его Шон.
     Вот мое первое впечатление о Шоне.
     Погожий денек. После "Мэдисона" -- ни одного такси. Радуясь возможности
получить  аэропорт  без всякой очереди,  я  выхожу  из чекера и становлюсь в
"засаду", укрывшись  за кипарисом в бетонной тумбе при входе в отель. Отсюда
я  вижу  всех,  а меня  не  видит  никто.  Подойдет  к моему  чекеру клиент,
подергает  ручку, увидит, что водителя нет, и отправится себе на угол ловить
такси.  Я  же спокойненько дожидаюсь заветной минуты. Как  только рассыльные
выкатят на тележке багаж, я эдаким  Соловьем-Разбойником выскочу из засады и
схвачу чемодан!
     Но  пока  чемоданов  нет.  И  отель,  и  улица  малолюдны.  У  подъезда
прохаживается швейцар.  Взад-вперед. Заложил  руки на спину. Взгляд  голубых
глаз устремлен в пространство. Чуть шевелятся губы.
     Розовощекий, двадцатипятилетний, в светло-синем цилиндре, который ему к
лицу, он  проходит мимо меня, и теперь я вижу в одной из заложенных за спину
рук -- книжку. Перегнута обложкой внутрь. Ба, да это стихи!..
     Нравится вам такой швейцар?
     Вдруг  глаза под фетровыми полями вспыхнули: из  отеля  выплыла пожилая
леди.  Это ее появление зажгло  Шона такой радостью. "Доброе  утро. Такси?".
Косой  взгляд  в  мою сторону. Поднята  рука, свисток.  Скользнула  в карман
принятая с легким смущением монетка.
     Но, усадив даму в кэб, швейцар не захлопнул дверцу. Он почему-то снял с
головы цилиндр, и верхняя половина его туловища скрылась в салоне машины...
     И снова мерные шаги взад-вперед.  И губы, шепчущие стихи.  И яркое, как
фотоблиц, сияние глаз при появлении каждой женщины...
     За моим чекером пристроился еще один  кэб. Толстый американец с  трудом
выбрался  на тротуар и, указывая  в  сторону отеля, о чем-то спросил парня в
цилиндре.
     Брови  Шона  взметнулись удивленными дугами. Таксиста,  который был  по
возрасту вдвое старше, швейцар не удостоил объяснения, как пройти в туалет.
     И все-таки мне этот Шон понравился. И стихи. И галантность по отношению
к пожилой даме.  Даже  влюбленность  его во всех женщин показалась мне милым
мальчишеством.  Хамское же обращение с таксистом  было, с моей точки зрения,
простительно: мечтатель, а  жизнь груба...  Кэбби, наверное, досадили парню:
известные ведь скандалисты.
     Но я наблюдал  Шона  не раз и не  два... Его лицо,  словно неправильный
английский глагол, имело три  навсегда застывшие  формы: каждый  гость отеля
вызывал в Шоне прилив подобострастия; каждая женщина  --  вспышку  восторга;
третья  же   форма   (неприятного  удивления:  "Неужели  я   должен  с  этим
ничтожеством общаться?") -- была обычно обращена уже к спине подходившего за
чем-нибудь  к  Шону  рассыльного  или официанта из  соседнего  кафе,  но  не
таксиста.
     С таксистами Шон никогда и  ни  по какому поводу  не  разговаривал.  Он
презирал наше племя. Потому и денег наших не брал...
     Ежедневно  в  12:00  --  часы  можно  было проверять -- к  центральному
подъезду подкатывал белый "роллс-ройс", и Шон исчезал в вестибюле.
     Он  появлялся  через  несколько  минут,  выводя  в  паре  с  рассыльным
полупарализованную,  еле  державшуюся  на спичечных ногах старуху, с дряблых
щек которой при каждом шажке осыпалась розовая "штукатурка".
     Подмигивая нам и хвастая  пятидолларовой бумажкой,  в отель  вприпрыжку
возвращался рассыльный,  а Шон,  сняв цилиндр,  исправно заглядывал  в салон
"роллс-ройса"...
     Впрочем, какое мне было дело до задницы Шона, торчавшей наружу? Разве я
шпионил за ним? Но однажды в полдень, оказавшись на противоположном тротуаре
у  "Мэдисона"  и  наблюдая  за  процедурой  усаживания  румяной  "смерти"  в
"роллс-ройс" с другой точки, я увидел, как, выставив на обозрение свой  зад,
швейцар выцеловывает пергаментные складки шеи.  Скрюченная лапка ласкала его
затылок... 2.
     Однажды,     получив    нагоняй    от     менеджера    из-за    фокусов
таксистов-"аэропортщиков",  взялся Шон наводить у отеля порядок:  первый кэб
берет  первую  работу!  Тот,  кто  откажется  взять  пассажира  на  короткое
расстояние, не получит и пассажира в аэропорт.
     Водителем  головной   машины,  которому  досталось  выслушать   впервые
пренеприятное это предупреждение,  оказался безответный  Ежик. Но даже  и он
возмутился столь грубым нарушением традиций "Мэдисона". Бывший архитектор не
стал, разумеется, ни огрызаться, ни "спориться". В знак протеста он уехал от
отеля -- пустым.
     Следующим   в   очереди   стоял  кэб  тщедушного,   с  впалыми   щеками
пуэрториканца Риччи.
     -- Ты работаешь? -- спросил его Шон.
     -- Я жду "Кеннеди", -- ответил Риччи.
     -- В таком  случае, ты напрасно  теряешь время, -- предупредил таксиста
швейцар и больше  к нему не  обращался. Когда гостям требовалось  такси, Шон
подзывал кэб с улицы. И то же самое Шон проделал, когда  появился рассыльный
с двумя чемоданами: поднял руку и дунул в свисток.
     Риччи  открыл  багажник, но успел погрузить лишь один чемодан, а другим
уже завладел кэбби, подскочивший к отелю по свистку,
     Два таксиста стояли друг перед другом, сжав кулаки. Однако Риччи понял,
что если они сейчас подерутся, от этого выиграет только тот, кто их стравил.
     -- С тобой  я не  буду  драться, -- сказал  Риччи таксисту и  шагнул  к
швейцару.
     Шон был сильней и моложе. Риччи явно не мог с ним справиться. На что он
рассчитывал?
     Ухватившись  за  поля  цилиндра  обеими  руками,  Риччи  с   обезьяньей
ловкостью  натянул его на голову Шона по самые плечи.  Голова исчезла, будто
ее оторвали; и тогда внезапный  удар в живот  согнул ослепшего Шона пополам.
Второй удар  швырнул его  на асфальт.  После третьего -- ногой по ребрам! --
швейцар уже не смог подняться...
     Подобные зрелища -- не в моем вкусе, и я потихоньку "слинял". 3.
     Несколько  дней  держался  я  подальше  от  идиотской  этой  гостиницы,
объезжал  ее, что  называется, десятой дорогой, но  как-то раз пришлось  мне
высадить клиента возле дома напротив "Мэдисона", и я увидел  у  центрального
подъезда израильтянина-кэбби  по имени  Шмуэль, с  которым  мне  очень  даже
хотелось бы кое-что обсудить.
     Стоя посреди  тротуара, на  том  самом месте, где  положено  находиться
швейцару,  Шмуэль допрашивал: "Куда вам  ехать?" -- каждого появляющегося из
двери гостя, останавливал кэб, принимал чаевые.
     --  Учитесь, как  делать  деньги!  --  веселился Шмуэль, показывая  нам
горсть собранной за несколько минут мелочи.
     "И не  совестно?" -- подумал я, не  решаясь, впрочем, сделать замечание
вслух. Сметливый  Шмуэль  был непререкаемым авторитетом  для работавших  под
"Мэдисоном" таксистов: и для  израильтян, и для  русских,  и для арабов.  Со
Шмуэлем кэбби советовались по самым серьезным вопросам: у  кого, например, у
греков или у поляков, или же у пуэрториканцов можно подешевле взять в аренду
медальон? И даже  хозяева медальонов интересовались мнением Шмуэля: у какой,
скажем, из страховых компаний -- лучшая (не  самая дешевая, а самая надежная
и самая выгодная) страховка: у "Игала", у "Эмпайр"  или  у "Нассо"?.. С того
самого дня, как я получил неизвестно за что повестку в уголовный суд, у меня
гвоздем сидело  в голове -- показать ее именно Шмуэлю. Но за прошедшие с тех
пор недели мне так и не представился случай сделать это.  Застать Шмуэля под
"Мэдисоном"  было  трудно:  он  не  торчал  здесь  с  утра  до  вечера,  как
большинство   таксистов,   которых  я   знал.   Шмуэль   принадлежал  к  той
немногочисленной когорте  водителей  экстракласса, которые дружили со  всеми
швейцарами и работали под всеми отелями...
     Сейчас, однако,  Шмуэль вес себя  недостойно,  с точки зрения таксиста,
усаживая  гостей  отеля  в  кэбы  и получая  ЗА ЭТО  квотеры,  и мне  вообще
расхотелось просить у  него совета. Стыдясь  поведения всеобщего  любимца, я
сам остановил такси для какой-то девушки, а протянутый квотер -- не принял.
     Шмуэль  немедленно оттер меня плечом  и, не закрывая дверцу,  подождал,
пока девушка выложит монету на его ладонь.
     -- Это не твои деньги! -- сказал мне Шмуэль и направился к подпиравшему
стенку у входа в отель кряжистому, коротко остриженному парню, на котором не
было  цилиндра и на которого я не  обратил  внимания: мало ли  кто сшивается
возле гостиницы.
     Шмуэль  ссыпал мелочь  в  карман  кургузого,  не  по  росту,  сюртука и
похлопал парня по плечу:
     -- Это наш новый босс, ребята! Как тебя зовут?
     -- Меня зовут  Фрэнк, -- отвечал, набычившись, парень. Он,  безусловно,
знал, при каких обстоятельствах  таксист  избил Шона, его предшественника на
этом  посту,  и потому сейчас, впервые, по-видимому,  вступив  в  разговор с
шоферюгами, счел своим долгом предупредить их.
     -- Передайте  своему  другу, -- сказал  Фрэнк, ни к  кому из  таксистов
конкретно не обращаясь, -- пусть он лучше здесь не показывается.  Полицию  я
вызывать не буду: сам сверну ему шею.
     -- Напрасно  ты так  говоришь,  -- миролюбиво  возразил  Шмуэль.  -- Ты
стоишь здесь не потому, что  тебе это нравится, а потому, что  зарабатываешь
деньги. И мы тоже зарабатываем здесь деньги.
     -- Мне платит менеджер, -- сказал Фрэнк. -- И  я буду делать то, что он
требует, а не то, что хочется вам.
     Когда  появился  рассыльный  с  чемоданами,  Шмуэль  открыл  багажник и
протянул фрэнку доллар. Но Фрэнк отрицательно покачал головой: он хотел быть
честным швейцаром. 4.
     Когда к очередям под "Мэдисоном" добавился еще и честный швейцар, там и
вовсе житья для таксистов не стало. Не  только на  меня,  на  многих матерых
кэбби  произвел гнетущее впечатление  отказ  Фрэнка  взять у  Шмуэля доллар.
"Мэдисоновские"  аэропортщики  расползались  по  городу   в  поисках   новых
пристанищ...
     "Число   посадок"   --   жестокий  показатель  количества   пассажиров,
воспользовавшихся моим кэбом, -- росло ото дня ко дню: 28, 36, 42, 53...
     Деньги, конечно, я зарабатывал, но давались они -- кровью. По утрам все
чаще не было у  меня  сил  подняться, и все чаще я не мог донести  пригоршню
воды до лица.
     А  знойное лето между тем превращало Манхеттен  в  раскаленную духовку;
приходилось поднимать стекла и включать кондиционер.
     "Как  у  тебя  тут чудесно!"  -- говорили мне  пассажиры,  усаживаясь в
чекер.  Но   за  эту  поблажку,   за   пользование  кондиционером,   таксист
расплачивается не только  перерасходом горючего. Понежится кэбби минут  эдак
сорок в зефирно-ласковых струях, -- бац! -- на  приборной панели  загорается
красный сигнал, и одновременно беспомощный чекер  останавливается посередине
авеню.  Отключился, не выдержав нагрузки, двигатель. Стой теперь и жди, пока
он -- остынет.
     Пришлось  вернуться  под  "Мэдисон", в русскую  стаю. Опять  Начальник,
Длинный Марик, Скульптор; одни и те же,  осточертевшие рожи -- глаза мои  бы
их  не видели!  Постоишь  часа два  --  получишь клиента  на  десятку  --  в
"Ла-Гвардию"... Как  носильщики, которые будучи не  в состоянии  взвалить на
плечи чересчур тяжелую ношу, вынуждены уменьшать ее вес (хотя из-за этого им
придется  вместо одной ходки делать две), мы расплачивались за  потерянные у
отеля часы  -- ночной работой,  а утром, не отдохнувшие, не имея сил крутить
баранку, снова становились под отель... На скользкую я ступил дорожку...
     Стояли  мы  как-то  возле  "Мэдисона",  вдруг глядь:  к  нашей  очереди
пристраивается "форд" -- 2W12. Медальон Узбека, а за рулем -- пуэрториканец.
Подходит к нам.
     -- Давно стоите?
     -- Пять минут. Три машины ушли в Коннектикут. Засмеялся, оценил юмор.
     -- Рентуешь? -- настороженно интересуется Помидор.
     -- Нет, моя, -- погладил пуэрториканец крыло машины.
     -- У русского, что ли, купил? -- допытывается Помидор.
     -- Откуда мне знать: у русского или у китайца. Я купил у брокера...
     Узбек жил на отшибе от русской колонии, где-то в Бронксе; никто не знал
ни имени  его, ни  фамилии. Только  номер медальона -- 2W12 -- мы, таксисты,
помнили. Куда девался Узбек, ни один из нас не имел понятия.
     -- Отняли у него медальон -- продали за долги!
     -- Не имеют права: он болеет!
     -- Его на коляске возят...
     --  Пятки  давно  сгнили!  --  высказался  Доктор.  Но было  непонятно,
прослышал ли он что-нибудь  или  просто  хвастает  своей прозорливостью:  --
Помните, поцы, что я ему говорил?
     Мы  помнили...  Вот  уж  кто не  стоял под отелями, так это  Узбек. Что
сталось с нашим товарищем? Что будет с каждым из нас?..
     Единственной отрадой служила  нам  болтовня о  нашем таксистском герое.
Нашим знаменем  стал доблестный Риччи. Слава его поднялась на гребень  новой
волны, когда из больницы вернулся Шон.
     Риччи не  струсил, не смылся.  Стоял, как ни в чем не бывало, дожидался
аэропорта.  Шон больше  не  пытался  наводить  у отеля  порядок,  мы  злобно
посмеивались...
     Звезда  Риччи закатилась  внезапно,  как и взошла:  он  украл  у Фрэнка
портативный телевизор.  "Мэдисон", как  и  многие отели, имеет два подъезда:
центральный  и  боковой.  Когда Шон  вернулся,  новичка Фрэнка  перевели  на
второстепенный пост, и там,  в  швейцарской  каморке при боковом  входе, наш
герой  совершил постыдную,  во  вред  всем  таксистам кражу и  с  тех пор  у
"Мэдисона" больше не появлялся... 5.
     Я стоял теперь у бокового входа. Не поэтому, что новый швейцар нравился
мне  больше,  чем  Шон.  Напротив:  честный Фрэнк  был  для  таксистов  хуже
спесивого своего коллеги, который не вмешивался в наши делишки. Да и багаж к
боковому  подъезду  рассыльные выносили  реже, чем  к центральному. Но  зато
очереди не собирались здесь длинные: два-три кэба,  не больше... Таксистская
лотерея у бокового входа разыгрывалась азартней,  но  игру портил Фрэнк. Все
зависело от его настроения.
     Когда город  затихал  после  утренней  спешки,  я подкатывал к боковому
подъезду.  Занял я  очередь,  допустим, третьим.  За полчаса две машины, что
были передо  мной,  ушли.  Ну как выпадет  мне  сейчас "Кеннеди"!.. Вдруг  у
Фрэнка припадок служебного рвения:
     --  Кэбби, кончайте базар! Первая  машина  берет  первую  работу. Знать
ничего не знаю!
     Отслужив пять лет  в военном  флоте, сменив лихое матросское прошлое на
должность швейцара, парень погибал от тоски. И погиб бы, задохнулся, если бы
сама   жизнь  не   поставила  его  перед  жгучей   тайной   одной  рыженькой
парикмахерши,  которая --  цок!--цок!--цок!  -- каждое утро  пробегала  мимо
отеля.
     Знаете, как это  бывает: абстрактная, совершенно отвлеченная  проблема:
"Есть  ли  жизнь  на  Марсе?",  "Существовала  ли  Атлантида?"  --  внезапно
становится вашей проблемой: вы должны во что бы то ни стало ее решить!.. Так
случилось  и   с  любознательным  по  натуре  Фрэнком,  когда  он  почему-то
почувствовал себя обязанным доподлинно  установить:  носит  ли эта рыженькая
лифчик или же не носит?..
     Не такая уж, казалось бы, каверза, да рыженькая путала карты!
     То появится в дымчатой, как смог  над июльским Манхетте-ном, блузке, и,
замечаю  я, что Фрэнк уже склоняется к положительному  решению: по-видимому,
мол,  да, носит. Однако  на следующий  день слишком плотной вязки  джемперок
повергает матроса во власть сомнений; в голове у парня -- сумбур, на лице --
растерянность... А назавтра такой финт: в неурочное время, когда ее никто не
ждет, когда изогнувшись эдаким вопросительным знаком,  -- чтобы не запачкать
томатным  соусом  свой  прита-ленный,  с  иголочки сюртук,  -- Фрэнк глотает
сосиску, является рыженькая: в  шортах,  накинув на плечи  плащ. Голые ножки
сверкают, тут и сосиской подавиться недолго!..'
     Мы же, по  совести говоря, ни капли не сочувствовали Фрэнку.  Наоборот,
мы  радовались,  когда  он,  не зная,  как  подступиться к  своей  проблеме,
терзался...  Мы  -- это  кэбби-кореец,  которого  я  называл  Ким Ир  Сеном;
заплывший жиром сириец Акбар (не знаю, почему, но -- Акбар), а я был для них
просто "Эй, чекер!".
     Пока  погруженный  в  свои  раздумья  Фрэнк,  стоя  на  посту,  как  бы
отсутствовал,  мы старались  рассеивать  накапливающихся перед входом  отеля
постояльцев, дабы швейцар, очнувшись, не  засадил в кэб к кому-нибудь из нас
кого-нибудь из них. Особенно в этих операциях свирепствовал Акбар; он только
коленом под зад не давал, прогоняя людей на угол. Обычно в руках Акбара были
раскрытый термос с пловом и ложка.
     -- Ланч! --  рычал Акбар на каждого, кто осмеливался, не  имея при себе
чемодана, приблизиться к его "доджу". -- Ты покушал? Я тоже хочу кушать!
     Славно мы зажили, когда рыженькая завела моду останавливаться и болтать
с  Франком. Дожидаясь  в--  спокойной  обстановке  аэропортов,  мы от нечего
делать прислушивались  к этим разговорчикам. Говорил в основном Фрэнк. Очень
тихо,  взволнованным  шепотом, а рыженькая  только  диву давалась: "Ой, надо
же!.."
     Но  понять,  что  именно  в монологах швейцара ошеломляло парикмахершу,
было  непросто...  Между  разрозненными  словами  Фрэнка, которые  время  от
времени удавалось уловить, логической связи не было:
     80 ЛЕТ... СНИЗУ -- ДОВЕРХУ... ПОЛНЫЙ МАРАЗМ... ПЯТЬ МИЛЛИОНОВ...
     --  Надо  же!  --   приговаривает  рыженькая  и,  вытянув   пальчик  по
направлению к  громадине "Мэдисона", увлеченно, совсем не замечая, что Фрэнк
вот-вот нырнет  под ненароком  распахнувшийся плащ,  пересчитывает  зачем-то
этажи отеля: семнадцать, восемнадцать, девятнадцать...
     Наверное, ей, ничего не видавшей в своей  жизни, кроме Нью-Йорка, моряк
рассказывает  о  грозных,  высотой  с небоскреб, гренладских  айсбергах  или
тихоокеанских  цунами...  Под романтическую  эту музыку Ким  Ир Сен получает
"Ла-Гвардию", Акбар -- "Кеннеди", но едва я оказываюсь первым, ко мне тотчас
привязываются  какие-нибудь  бизнесмены: отвези их  в "Колизей",  им  срочно
нужно!
     --  Джентльмены, неужто вы таких простых вещей не знаете? -