состоятельные люди добирались из аэропорта в город -- автобусом?.. И  только
когда  я  дотащил мешок  до лифта, опустил его на пол  и  вернулся  к своему
чекеру и дело дошло, наконец, до живых денег и  мне "за  все про  все": и за
погрузку, и  за разгрузку, и за поездку -- достался лишь огрызок второго, не
доеденного   счетчиком   доллара,  смекнул  я,  что   апельсины  в   Майами,
по-видимому, стоят дешевле, чем в ист-сайдовской лавке...
     Потертую же кошелку "Лапушка" держала на коленях до  того момента, пока
не  принялась  шарить сперва в  дамской сумочке, потом  в  карманах  кофты в
поисках мелких купюр, а дать мне пятерку -- не решалась. Ей как-то спокойней
было расплатиться с таксистом без  сдачи. И потому, поставив  кошелку на пол
кэба,  прислонив  ее  к заднему сиденью, старушка  подскочила  к  мужу, руки
которого  были  заняты  картонными  ящиками, залезла  в  карман его плаща --
осветилась! -- отдала мне два доллара и -- хлопнула дверцей!.. 6.
     Я уже  выехал на Западное шоссе,  вливавшееся в Бруклинский туннель, и,
посматривая  в  зеркало на  забившуюся в угол девушку,  освещенную  дрожащим
светом туннельных ламп, думал:
     "Слоняется  же глупое счастье по  свету. Ну  почему бы ему  случайно не
встретить меня?". Уже  не раз обнаруживал я на заднем  сиденье  чекера знаки
внимания заигрывавшей  со мной фортуны:  томительно пахнувшую духами серьгу;
зеленый комочек, развернувшийся  в моих руках в чудесную  двадцатидолларовую
ассигнацию;  часы, которые и  по сей  день носит моя жена... Под насыпанными
поверху бигуди, в  недрах кошелки несомненно таилась  какая-то  ценность! Не
зря же "Лапушка" не спускала кошелку с колен...
     -- Мы  находимся на Бэй Ридж  авеню, -- бросил  я через  плечо девушке,
выруливая с шоссе. -- Куда именно вас отвезти?
     Вместо  ответа девушка протянула мне  бумажку  с адресом. Она  ехала по
этому адресу впервые. На ночь глядя...
     Я  разыскал указанную  на бумажке  Колониал-стрит, и в глубине проезда,
тянувшегося между двумя рядами особняков, сразу увидел дом, куда должен  был
доставить пассажирку.
     На  единственной освещенной  веранде ее  поджидала  компания  горластых
бруклинских парней. Победными криками  и  поднятыми над  головами  в  салюте
бутылками с пивом встретили они появление моего чекера в  тихой улице и всем
скопом  бросились  к  машине...  Нужно  было  рвануть  назад  и  увезти  эту
съежившуюся от страха девушку!.. Но в жизни так не бывает. Я был  не рыцарем
и не Джеймсом Бондом, а таксистом, развозившим клиентов за плату по счетчику
плюс чаевые -- сколько дадут...
     Изогнувшись в шутовском  поклоне под  гогот  дружков,  один  из  парней
распахнул  дверцу  чекера.  Девушка ступила  на асфальт и  пошла к  крыльцу.
Казалось, она  не замечала нетерпеливой своры, и похабное веселье -- стихло.
Было слышно, как  хрустит  под ее шагами песок... и когда второй гаер жестом
пригласил  свою сверстницу пройти  с освещенного крыльца -- в полумрак дома,
его  дружки почему-то  замялись было  в  дверях, но тотчас опомнились -- и с
гиканьем и толкотней повалили внутрь...
     --  Эй, сколько  там  тебе  причитается?  --  подтолкнул меня  в  плечо
двадцатилетний  детина, стоявший  возле  открытого  моего  окна  с  деньгами
наготове. -- Держи! -- он спешил...
     Я принял деньги не пересчитывая; я тоже спешил. 7.
     Остановившись под фонарем на соседней улице, я запустил руку в  кошелку
--  под насыпанные поверху  бигуди.  Пальцы брезгливо отстранились от липкой
баночки   с  кремом,   оцарапались  о   щетку   и  вдруг   ощутили  какой-то
металлический,  круглый  --  на  ощупь  не  разберешь,  что за предмет. Рука
потянула находку наверх, и я увидел -- золотой браслет!..
     Где-то  неподалеку  послышались  голоса,   шаги,  и  мой  чекер  эдаким
подлецом,  смываясь от  прохожих, затрусил по  мостовой,  свернул за  угол и
снова  остановился  под  фонарем...  Впереди, у подножья  холма, на  который
взбиралась горбатая улица, где-то  совсем поблизости тихо шуршало  невидимое
шоссе, пролегавшее над утонувшим в темноте океаном... Если я сейчас выеду на
это шоссе, то через  четверть  часа буду дома... Однако же нетерпеливая рука
сама полезла в кошелку,  углубилась по локоть и опять ухватила вещь-загадку:
узкое, членистое, не  имевшее ни конца, ни начала --  что такое?.. Но прежде
чем  удовлетворить  нечистую свою  пытливость,  глаза  скосились  в  боковое
зеркало и, надо сказать, своевременно: к чекеру спешила  какая-то парочка. И
впускать  людей в кэб  было  некстати, и удирать тоже нехорошо.  Оба рослые,
нарядные,  они уже  находились в двух шагах  от  машины,  и я,  против воли,
засмотрелся на женщину. Она была так хороша,  что  я до сих пор помню покрой
ее платья из тончайшего  темно-фиолетового шелка и  гордую голову в  строгой
прическе.
     -- В город! -- сказал мужчина, открывая дверцу.
     -- Вообще-то я уж в гараж собрался; выручку, вот,  считал, -- сказал я.
--  Да уж ладно... Целый вечер сегодня возил черт знает какую шваль. Знаете,
как приятно, когда в машине -- нормальные люди.
     -- А мы не нормальные, -- сдержанно и серьезно отвечал мужчина.
     -- Семьдесят  четвертая  и  Бродвей! -- добавила женщина:  темные глаза
глядели на меня в упор, не мигая...
     В отрезке  Семьдесят  четвертой улицы  между  Бродвеем и Западной авеню
происходило какое-то празднество. Квартал был забит скоплением желтых  кэбов
и  частных  автомобилей,  затесался среди них и  шикарный  лимузин. Женщины,
выходя  из  машин,  охорашивались; расторопные  услужающие-"валеты"  угоняли
автомобили в гараж, но пробка не рассасывалась: публика все прибывала...
     Пара, которую я привез, покинула кэб, не дождавшись, пока мы доползем к
полосатой, с выступавшей на тротуар будке, в которую входили люди.
     Поравнявшись  наконец  с будкой,  я увидел  крутую,  уходящую в  подвал
лестницу, по которой следом  за черной парочкой, следом за моей парой из Бэй
Ридж   чинно   спускалась   пышнотелая  дама   об  руку  с  высоким  худющим
мальчишкой...  Внезапно  на лестнице  возникло  встречное  движение:  по ней
поднималась девушка в серебряном комбинезоне, понукаемая  выпроваживавшим ее
то  ли  распорядителем,  то  ли  рядовым вышибалой, повторявшим ей в  спину:
"Пожалуйста, пожалуйста..."
     -- Проститутка! -- взволнованно  зашелестел тротуар...  Полосатая будка
служила  входом   в  самый  популярный   нью-йоркский   секс-клуб   "Убежище
Платона"... 8.
     Из-под  зашевелившихся при движении  пронырливой  моей руки бигуди (они
шевелились, словно комок оживших гусениц), выползла и легла ко мне на колени
массивная,  толщиной,  наверное,  с  мизинец золотая цепь!  Через равные,  в
два-три  дюйма,  отрезки  в  цепь были  вставлены  продолговатые  пластинки,
осыпанные  зелеными  камнями... Не успел я,  однако, что называется, ахнуть,
как  рука  моя  ухватила  на дне  кошелки  и  вытащила --  опять  золото! --
сотканный из золотых нитей, маленький, как бы игрушечный, ридикюль с изящным
замочком. Какие сокровища, какие драгоценности могут  храниться -- в золотом
ридикюльчике?..
     Трясущиеся пальцы справились наконец с замочком;  я вытряхнул на ладонь
какое-то  невиданное  ювелирное  диво,  созданное из  жемчугов  и  розоватых
кораллов, и передернулся  от омерзения!.. Тьфу!.. Это были  склизкие челюсти
старой ведьмы.
     В этот муторный вечер какая-то непреодолимая сила  толкала меня кружить
и кружить по улицам... Какие-то люди садятся в кэб, куда-то я еду, еду...
     Нежное прощание у  входа  в отель  "Наварра". Плешивый затылок  ласкает
лебединая рука; и вдруг хитро-хитро подзывает меня -- пальчиком...
     Пальчик выпрямляется: велит подождать...
     -- Отвезите меня в "Плазу". Нет, лучше в "Пьер"...
     -- Может, в "Хилтон"? -- ляпнул я.
     -- Только не в "Хилтон"!
     -- А почему?..
     --  Там  полицейских  --  как  собак  нерезаных. Ах, вот оно что! Ай да
хитрый пальчик...
     -- Как "бизнес"?
     --  Хорошо!  -- весело  откликается  она,  пересаживаясь на  приставное
сиденье, поближе. Минимум косметики, элегантная блузка...
     -- Что ж хорошего? -- недобро говорю я.
     -- А мне нравится! За час -- сто долларов. Добрый, ласковый;
     мне с ним было приятно... Потом --  прекрасный ужин; он меня пригласил.
Уговаривал сейчас, чтобы мы вернулись в отель...
     -- А ты -- отказалась?
     --  Я  не отказывалась.  Но я  сказала, что  это будет стоить  ему  еще
пятьдесят долларов...
     --  Что-то  чересчур  легко у  тебя получается,  --  говорю  я.  -- Сто
долларов, пятьдесят долларов.  Почему же  красивые молодые  женщины на углах
предлагают себя за двадцатку?
     -- Потому что они -- дуры.
     -- А маньяки? Пьянь? Болезни?
     -- А я смотрю, с кем иду.
     -- И давно ты работаешь?
     -- Два года.
     -- А твой друг не отбирает у тебя деньги? Не бьет тебя?
     -- У меня есть только один друг -- это мой доллар! 9.
     Охранник,  кемаривший   за  контрольным,  оборудованным   телеэкранами,
пультом в пустом  вестибюле "Манхеттен Хаус", едва увидев кошелку,  сразу же
понял, кто я.
     -- Мне отдашь или -- звонить хозяевам?
     -- Конечно, звони!
     -- Они уже, наверное, спят, -- замялся охранник.
     -- Вряд ли, -- с пафосом сказал я.
     И  действительно,  "Лапушка"  не заставила себя  ждать.  В  коротеньком
полурасстегнутом  халатике, сверкая  голенькими  ножками,  покрытыми  синими
узлами вен, она выпорхнула из лифта и ринулась ко мне.
     -- Ой, как я вам благодарна!..
     И  тут наступила пренеприятнейшая  минута: повернувшись  ко мне спиной,
хозяйка  рылась  в  кошелке,  проверяя  ее  содержимое.  Нехорошие  мысленки
замерцали  в моей голове... Однако результатами проверки  "Лапушка" осталась
довольна и подала мне -- доллар...
     Я оторопел: "Ну,  пусть и браслет, и цепь, которые я вернул ей, вовсе и
не золотые,  --  подумал  я, -- но зубы!.. Ведь если она живет  в "Манхеттен
Хаус" и, стало быть, платит за квартиру в месяц больше, чем я зарабатываю за
год,  --  сколько же, черт побери,  стоят  ее  зубы?!.." Ни  один  пятак  из
"пожалованных" мне черными пассажирами не был до такой степени противен, как
этот доллар.




        "Глава одиннадцатая. НОЧЬ НАПРОЛЕТ"


        "1."
     Одно из приятнейших на свете занятий -- рассказывать  о себе! Все равно
--   за  обеденным  столом   или  за  письменным...  Глотнешь  коньячку  ли,
сочувственного ли внимания, прислушаешься ли к  голосу взволнованной мысли и
-- призадумаешься: эх,  если бы все были такими,  как я, какая ведь жизнь на
земле наступила бы!..
     Спешите,  спешите, художники, к  своим мольбертам! Возьмите  графит или
уголь, всмотритесь еще раз позорче в мое лицо,  но прежде чем сделать первый
штрих,  постарайтесь  прочувствовать   всю,  так  сказать,   ответственность
момента: вы приступаете к портрету ЧЕСТНОГО ТРУЖЕНИКА, на плечах которого  и
держится наш мир: безумный, погрязший во грехе, готовый вот-вот рухнуть...
     Лучше всего, полагаю,  изобразить меня  выглядывающим из кабины чекера,
колеса  которого  оторвались  от  мостовой  и  который  воспарил на  крыльях
безупречной   моей  нравственности  --  над  Мэдисон  или  Парк-авеню,   над
запрудившей тротуар толпой отрицательных персонажей.
     Пусть всякий, кто взглянет на эту картину, без труда опознает в толпе и
обманувшего  меня  китайца,  и  полисмена,  записавшего   меня  в  уголовные
преступники, и синьору в белых чулочках, и всех недостойных моих пассажиров:
и шпионку,  и  самодовольную  проститутку,  и развратников  всех  мастей; и,
конечно же,  сквалыгу-старушку,  которой  я  возвратил  ее вставные челюсти:
раскаявшуюся,  опустившуюся на  колени  и  вымаливающую  у  "святого  кэбби"
прощение...
     И  только  одна  подробность  чуть-чуть  смущает  меня.  Описывая  свой
длинный-длинный день таксиста, арендующего кэб (день,  который еще далеко не
закончен),  я  рассказал  все  в точности,  как оно и  было: и  про жестокие
условия аренды, и про то, как в поте лица добывает "водила"-арендатор каждый
свой доллар;
     и  про  то, как, мечтая облегчить свою участь,  открыл я  "золотоносную
жилу", а если  о чем-то  и  умолчал,  то всего лишь  о  какой-то  пустяковой
подробности, ни с  какой стороны меня не  характеризующей; о том, что с утра
до полуночи (как и в предыдущие дни и месяцы, как и в  последовавшие за ними
годы) непрерывно и неутомимо  оскорблял я сотни людей только потому, что они
-- черные!..
     Они стояли (и сегодня стоят), подзывая  такси, на  каждом  перекрестке.
Особенно  много их становилось в  часы "пик", но мой  кэб проезжал  мимо. За
пятнадцать часов в моем чекере побывало сорок с лишним пассажиров; а сколько
из них было черных? Ни одного!
     Могу сказать, положа руку на сердце: никакого проявления расизма в этом
не было. Я делал то же самое, что и многие  цветные таксисты. Мы избегали не
людей  с черной кожей,  а  опасной для  кэбби поездки  в "джунгли":  в Южный
Бронкс,  в  Браунсвиль, в Ист Нью-Йорк;  мы  избегали клиентов,  которые  не
платят чаевых...
     Правдив ли такой ответ?
     Безусловно. Но и это -- не полная правда.
     Игнорируя  черных, я вспоминал  пацанов, которые  облили меня  водой  и
швырнули  в  мой  кэб  камнем; вспоминал  свою поездку с  черным  солдатом в
Джамайку и элегантную молодую  мать семейства, которое  я однажды вез  после
рок-концерта  --   в  дом  со   швейцаром  на  Двадцать  пятой  улице  возле
Лексингтон-авеню. Когда  я  сделал  замечание  ее  сыну,  облокотившемуся на
полуоткрытое   стекло  (подросток  мог  повредить  механизм,  поднимающий  и
опускающий стекло), эта мамаша, наглотавшаяся дыма марихуаны, -- плюнула мне
в лицо...
     Она не попала.  Смачный плевок распластался на стекле, но вытирать  его
потом и со стекла было не очень приятно. Скажите:
     ну, что  я должен был  сделать? Плюнуть в ответ? Позвать  полицию?..  Я
наказал хамку так, что она до конца своих дней запомнила мою месть -- уехал,
не получив денег...
     Однако же,  все  эти  воспоминания,  которыми  я  себя  распалял,  были
опять-таки правдой однобокой... Как-то очень ловко отгонял я от себя мысли о
черном  кэбби,  который  всего-то  несколько  часов  назад  отмазал  меня от
скандала у отеля  "Американа", куда  я привез  багаж из "Хилтона". Не всплыл
почему-то в моей памяти и другой негр-таксист, который сказал  мне: "Поезжай
за мной!" после  того,  как я под скрежет  зубов  "забытого  папы" пошел  на
разворот прямо перед носом его кэба у ангара TWA... Ни единой доброй мысли в
связи  с черными  не  промелькнуло в моей  голове, пока я делал вид, что  не
замечаю их, и так продолжалось до самой полуночи...
     А когда пробила полночь, в тебе проснулась совесть?
     Нет, это было не так и совесть тут не при чем... 2.
     Разделавшись с  кошелкой,  отъехав от "Манхеттен Хаус", я не чувствовал
себя ни раздавленным, ни обделенным судьбой. Я  оставался тем, кем и был всю
свою  жизнь,  что в  России,  что  в  Америке:  беззаботным, веселым  нищим!
Тормознув у первой же попавшейся телефонной будки, раздумывал я: звонить или
не  звонить жене; да и деньги  нужно было  пересчитать; и тут привязалась ко
мне черная девушка с  виолончелью: пожалуйста да  пожалуйста, отвезите  меня
домой...
     -- Куда?
     -- Сто восемнадцатая и Лексингтон.
     -- Не могу, -- сказал я. --  Моя смена кончилась, я должен возвращаться
в Бруклин...
     Только этого мне не хватало:  ехать  ночью в  восточный,  самый опасный
Гарлем.  Вне  зависимости  от  того, сообщили  сегодня о  том  газеты или не
сообщили,  в восточном Гарлеме  каждый  Божий день с неотвратимостью  захода
солнца грабят бандюги беспечных, заехавших туда таксистов.  Недели две назад
на  стоянке  в "Ла-Гвардии" черный  кэбби показывал  мне  изуродованный свой
палец,  с которого  ночной  пассажир  -- "братишка"  --  с  мясом! -- сорвал
серебряный  перстень, а  потом еще бил таксиста револьвером по голове за то,
что  беспрекословно  отданная  выручка  составляла  всего   двадцать  восемь
долларов...
     К счастью, девушка с виолончелью так обиделась на меня, что объясняться
с ней не пришлось.  Она отвернулась и высматривала такси на Третьей авеню, а
я тем временем считал деньги.
     День выдался  неудачный,  и  за  пятнадцать  часов  сделал  я всего сто
двадцать семь долларов; но это означало, что на сегодня с  хозяйкой чекера я
в расчете, что сожженный за день бензин оплачен, а штраф за  остановку возле
авиакасс покрыт... Правда, для себя я не заработал покамест и по два доллара
в час; но не могу сказать, что эта мысль камнем давила на грудь!.. Какой там
"камень"? Сто двадцать семь долларов -- ведь это же был для меня рекорд! Еще
ни разу не зашибал  я  в течение одного  дня  такой суммы! Более  того: если
вспомнить, сколько времени, сил и нервов угробил я попусту (как и вчера, как
и  позавчера)  --  на  идиотскую  "охоту" за  пассажирами  в  аэропорты,  --
становилось ясно, что свой  рекорд я запросто  сумею повторить и  завтра,  и
послезавтра, причем для  этого  нужно  только одно: задушить в себе  нелепый
азарт выискивания  чемоданов. Если я  буду  брать всех клиентов подряд (или,
как говорят старые  кэбби,  "подметать  улицу"),  сегодняшний рекорд  станет
ежедневной моей нормой. Три  дня  в неделю я буду работать на хозяйку, а три
-- на себя. И даже в связи с повесткой  в уголовный суд не чувствовал я себя
подавленным, ибо, поостыв и спокойно  во  всем  разобравшись,  принял  самое
простое  и самое разумное решение: поскольку  я ни в чем  не виноват, то мне
вообще  незачем являться на  суд. А повестку,  дрянную эту  бумажонку,  надо
просто порвать  и  выбросить!  Ну, что -- самое  худшее  -- могут сделать за
неявку в  суд  порядочному человеку, который ничего  такого  не  сделал? Ну,
отберут таксистские права. И слава Богу! Жена будет счастлива... 3.
     Монету  в автомат  я уже  опустил, а набрать  номер не решался. Звонить
нужно было раньше, а теперь неизвестно ведь: волнуется ли жена, бродит ли по
квартире, не находя себе  места, или --  уснула?  Может, мой  звонок  вместо
того, чтобы успокоить -- разбудит ее?
     -- Неужели  нельзя истратить на  меня  пять минут  вашего  драгоценного
времени?! -- снова пристала ко мне черная виолончелистка.
     -- Нет, нельзя! --  отрубил я.  И поехал  работать: пока открыты улицы,
пока деньги -- текут...
     --  Большое спасибо, сэр! -- вдогонку крикнула девушка. Кисло мне от ее
иронии.
     Но  что  это:  на  протяжении чуть ли  не  десяти кварталов  Ист-Сайда,
навстречу  мне не поднялась  ни одна рука. Странно. Ведь только что и десяти
метров  нельзя было проехать  спокойно:  меня рвали  на  части. Я свернул на
Парк-авеню, она была пуста.
     Огромный  город уснул  внезапно, как  заигравшийся ребенок. Я  проверил
Пятую авеню: свободные  такси катили по ней сплошным  потоком. Пассажиров не
было. Ни белых,  ни черных. Вон, у здания Библиотеки  мужская  фигура  -- не
подняла руку, нет, лишь шагнула к  краю  тротуара, и сразу к ней -- один кэб
наперерез другому...
     Ночная гонка  трудней  и  рискованней  утренней,  но меня словно кто-то
подзуживал: я д о л ж е н выиграть хотя бы одного пассажира!
     Безлюден   был   Центральный   вокзал,   безлюдна  Мэдисон-авеню.  Часы
показывали  12:20. На поиски клиента  я положил себе десять минут. Найду, не
найду -- в 12:30 я уезжаю домой.
     Я пересек  Манхеттен  по Сорок  второй  улице -- безрезультатно.  Отель
"Тьюдор" тоже уснул; спали танцульки и ресторанчики на Первой авеню...
     Еще десять минут. Дополнительных. Теперь уже точно -- последних!... 4.
     Я  пережидал  красный  свет  на  углу Шестьдесят  седьмой улицы,  когда
заметил,  что к перекрестку приближается черная женщина с  ребенком. Она еще
не достигла края тротуара, может, ей вовсе и не нужно такси.
     Стая желтых акул, мчавшихся по авеню, была метрах в пятидесяти от меня,
и я  рванул с  места,