благородного негодования? И как теперь мне отсюда выбраться?.."
     Еще один подъем. Еще один спуск. Ночь и дождь. Что делать?
     Вдруг, ослепив меня, мимо промчалась машина, и  царапавшая душу тревога
спрятала  коготки.  Я развернулся,  поехал  следом, и вскоре из-за  поворота
выскочил щит с услужливой стрелкой и надписью: "Нью-Йорк"...
     Но до  Нью-Йорка  было далеко; дождь  превратился в ливень. Фары  моего
чекера не  пробивали серую стену. Включив аварийные огни, я  полз по шоссе и
лупил себя по щекам...
     Я пел. Орал. Курил. Двадцать два часа, проведенные за рулем, навалились
на  меня,  и  глаза  -- закрывались... Машин вокруг становилось все больше и
больше,  над головой  промелькнула тень моста  Верразано. Если  бы не дождь,
отсюда  был бы  уже виден  мой двадцатиэтажный дом с  круглыми водонапорными
башнями на крыше...
     Ледяной душ. Вестибюль. Мокрые туфли  -- сброшены. Из спальни выглянуло
чужое насупленное  лицо  жены. В моем кабинетике на  диване -- постель.  Это
наказание, санкция.  А мне так хотелось и повиниться, и  объяснить, почему я
не  позвонил, и похвалиться небывалой  -- 177  долларов! --  выручкой; и еще
хотелось сказать жене заранее приготовленную, выпестованную в душе  фразу: с
таксистом,  мол, когда  он  привозит домой  такие деньги, случается  за день
столько всяких приключений, сколько с иными людьми не случается и за год.
     Я  надел сухую майку  и лег. Но сон  отлетел. За  окном  стояла  черная
тишина. Дождь кончился, я не мог уснуть...




        "Глава двенадцатая. ПИСЬМО  С ТОГО СВЕТА"


        "1."
     Так я и лежал, глядя в потолок, ни о чем не думая и не замечая, как мое
тело  постепенно   наливается   чем-то  тяжелым...   На  стене,  к  которой,
перевалившись через подлокотник дивана, прислонилась моя подушка, -- полки с
книгами; у окна -- письменный стол...
     Почему мне неуютно среди вещей, к которым я так привык?
     Еще совсем  недавно  как-то  само собой  подразумевалось,  что за  этим
столом, кроме однодневок-радиопрограмм, напишется и что-нибудь  "настоящее":
цикл  рассказов  или повесть --  о  жизни здесь и там.  Но теперь  я стыжусь
прежних   честолюбивых   фантазий,   и  вид  чересчур   громоздкого   стола,
неправомерно  занимающего  чуть  ли не  половину  моей комнаты,  -- вызывает
досаду.
     Иное дело -- книги.  Сказать по правде,  за последний год не купил я ни
одной;  но  и   заброшенные,  запылившиеся,  убого   оформленные,   изданные
ничтожными  тиражами,  -- нищим русским  зарубежьем  --  книги  эти вызывают
совершенно особое, непонятное ни американцу и никакому другому иностранцу --
щемящее  чувство. Ни на  одном другом  языке, кроме  русского,  не  написано
столько книг, за которые их авторы -- заплатили своими жизнями...
     Вот тоненький сборник расстрелянного в застенке поэта, носившего одно с
расстрелянным  царем имя. А  этого поэта  расстреляли  позднее... Еще  томик
стихов:
     Жизньупала.какзарница,
     Каквстаканводы-ресница,
     Изолгавшисьнакорню...
     Зачем автора этих строк  нужно  было швырнуть за колючую проволоку, где
он  в считанные недели  сошел с ума  и погиб? Зачем  всадили пулю  в затылок
одному из самых изощренных в русской  прозе  стилистов? Зачем сунули в петлю
поэтессу, стихи которой живы и по сей день?
     Вот она передо мной -- история великой литературы, созданной мучениками
и заменившей религию миллионам таких, как я... 2.
     Светало;  в  комнате  уже можно было  читать,  не  зажигая  лампы; и  я
подумал, что для книг, хотя их и не прибавилось с тех пор, как я стал водить
такси,  остается  все  меньше  места на  полках  потому,  что одну из них --
нижнюю,   до  которой  я  могу  дотянуться  рукой,  не  вставая   с  дивана,
загромоздили  кипы неразобранных  бумаг,  которые регулярно  подкладывает  и
подкладывает в мой ящичек с надписью "Lobas" добросовестная библиотекарша. С
каждой  промелькнувшей  в  печати  статьи,  которая  может  пригодиться  для
программы  "Хлеб  наш насущный", она снимает копию и кладет в мой  ящичек. И
туда же -- каждый выпуск "Исследовательского бюллетеня", который готовят для
радиожурналистов мюнхенские  советологи. Попадают  в  мой  ящичек  и пухлые,
неисповедимыми  путями доходящие  до  нас  оттуда "самиздатовские" рукописи.
Читать их у меня  нет времени, а выбрасывать -- как-то неловко: за каждой из
этих рукописей -- растоптанная человеческая судьба...
     Решившись доверить  свои мысли бумаге, "самиздатовские"  авторы  всегда
сознают, что совершают  шаг  -- в пропасть.  Что их будут искать и найдут. И
тогда нагрянут обыски, допросы, тюремная психбольница или просто тюрьма...
     Именно такой вот автор  и отстукал на свою погибель на машинке "Москва"
-- шестьдесят с гаком страниц густого, через один интервал,  текста, который
я,  поняв,  что наверняка не  усну, достал с полки  и опустил на  пол  возле
дивана; и никак еще не уверенный в том, что стану все это читать -- поднес к
глазам первую страницу:
     "22 сентября в  9 часов 20 минут я вышел из  нашего дома на Тарасовской
улице  N  8,  -- кольнул, кольнул  знакомый  киевский адрес!  --  и  пошел к
Ботаническому  саду.  Светило  солнышко,  на  мне было  легкое  светло-серое
пальто, сандалии.  У  здания пожарной команды стоял, загораживая мне дорогу,
голубой "рафик".  Я хотел  его обойти, когда  справа,  со  стороны  пожарной
команды, возник большеголовый и седовласый человек. И он сказал:
     -- Здравствуйте, Гелий Иванович. Садитесь, пожалуйста, в машину..."
     ...За тонкой перегородкой послышались шаги: из  спальни -- в ванную, из
ванной  -- в  кухню. Это поднялась жена; она теперь училась  в Манхеттене на
курсах операторов  электронных машин. Я  лежал в своем  кабинетике. В  своей
бруклинской квартире. И читал рукопись одного из старых киевских  приятелей,
о котором знал совершенно точно, что его уже нет в живых...
     Примерно  с полгода назад --  или  больше? -- сюда, в  Нью-Йорк,  дошло
известие, что  Гелий Снегирев, помилованный советским правительством, чем-то
заболел и умер. Что похоронен он  на Байковом кладбище. На том же самом, где
похоронена и моя мать.
     Это было письмо -- с того света!.. 3.
     Впрочем  отпечатанный на машинке "Москва" текст меньше  всего напоминал
заявку на "фильм ужасов".  Голубенький "рафик"  все ехал и ехал  по  улицам,
хорошо знакомым  мне с  детства... "Вывернули на Владимирскую".  Значит,  из
окна Гелию были видны красные  колонны  Университета; потом -- музей Ленина,
где меня когда-то принимали в пионеры...  Да, вот и Гелий упоминает,  что из
окна  "рафика" увидел этот  самый музей,  затем ресторан "Лейпциг" и наконец
серое здание  КГБ, почему-то всегда укрытое строительными лесами: "Повернули
на Ирининскую, заехали в ворота и -- приехали!".
     Будничный тон  рассказа  как  бы  приглашал  "на  экскурсию" --  внутрь
зловещего здания, куда был доставлен арестованный диссидент...
     "Начали  обыск. Какие-то бумаги и подписи -- хотя  нет, без подписей, я
сразу  же  заявил,  что  подписывать  ничего  не  буду.  Понятые.   Какое-то
начальство, которое произнесло:
     "Да,  Гелий Иванович,  вы  изрядное ведро  грязи вылили  на нас и  тут,
внутри,  и  там,  за рубежом".  Потом  меня  повели  через  двор,  завели  в
двухэтажное  здание, в  маленькой каморке обшмонали  уже донага...  Коридор,
лестница,  коридор,  в руках  у меня два матраца,  лязг  замков и -- камера.
Сосед: чернявый, симпатичный.  Я  плохо  помнил все эти первые минуты, а он,
Иван  Иваныч,   мне   потом  рассказывал:  я  походил,   осмотрелся,  оценил
наблещенный паркет  и  высоту  до потолка, метров около пяти  (до  революции
здесь  был то  ли дешевый отель,  то ли  бордель),  присмотрелся  к  нему, к
соседу,  и сказал: "О, здесь можно жить, красота!". И, придвинув лицо к нему
вплотную, заговорщицки бормотнул: "Так что, "подсадной"? Ну-ну!.."
     Был он "подсадным"  или нет -- не знаю, как не уверен, что "работал" со
мной и второй мой сосед -- Григорий Тимофеевич. Черт их разберет...
     Ну, вот. И потекла жизнь -- да, жить можно, красота! И с первых же дней
я стал сочинять вирши..."
     "Одна милая дама дала мне совет.
     "Если вам суждено в самом деле тюрьма,
     Сочиняйте стихи там, хоть и не поэт.
     Помогает, от многих слыхала сама..."

     Я тогда усмехнулся, теперь же, в тюрьме,
     Тот совет ее вспомнил и кланяюсь ей:
     Очень трудно, наверно, было бы мне,
     Не засядь я за вирши с первых же дней..."
     Ох, Гелий!  --  подумал  я,  вспоминая, как  он, сорокалетний,  женатый
(такой же, как и большинство киношников и журналистов -- пьянчуга), влюбился
в молоденькую, чуть ли не вдвое моложе его студенточку, как охаживал  ее и в
конце  концов женился на ней.  С годами, однако, студенточка стала настоящей
советской  мадам  и  ушла  от  мужа,  исключенного  из  Союза  писателей  за
антисоветские взгляды... Но неугомонный "Гаврила" -- уже лишенный  средств к
существованию, уже изгой, которого  вчерашние знакомые при встречах на улице
"не узнавали",  уже без пяти минут арестант, за которым неотступно следовали
филеры  -- снова  влюбился.  И  снова женился! И  вот,  пожалуйста:  даже  в
следственной тюрьме КГБ у него на уме -- дамы...
     Я  перелистал страниц десять стихов, сочиняя которые  заключенный лечил
тюремную тоску: ученических, косноязычных,  читать  их было неинтересно... И
уже вскоре после того, как окунулся в эту рукопись едва  ли не с трепетом, я
довольно бегло ее просматривал...
     "С самого начала я завел со следователем весьма странные  отношения: не
здоровался,  хамил, а в устных и письменных ответах (все ответы в протоколах
допросов писал своей рукой) остроумничал и изгилялся, как мог...."
     Действительно, странные отношения... На первый же допрос Гелий входит в
кабинет следователя, капитана госбезопасности, напевая модную песенку:
     Я его оскорбил. Я сказал: "Капитан,
     Никогда ты не станешь майором!.."
     Это он -- со значением, в том  смысле, что "большеголовый и седовласый"
капитан Слобоженюк  на нем,  на его деле, майорской звезды не заработает. Но
еще неожиданней -- реакция гебиста. Что же -- он?  Кулаком по  столу? Отнять
курево, лишить передач, прогулки? Не только ведь  офицерский гонор побуждает
обломать наглецу  рога -- служба такая. Не получишь необходимых показаний --
какая уж там звезда?! Долго ли строгому начальнику вытурить седого  капитана
-- на  пенсию? И тем  не  менее  капитан  не  вызверился, а  только напомнил
развязному остряку,  дескать,  вы,  Гелий  Иванович, как-никак  находитесь в
серьезном учреждении, и песенки распевать на допросах у нас не  положено. Да
еще вроде бы пожаловался (?) заключенному на свой хомут:
     --  С меня за  это, знаете,  как  стружку  снимут?!..  Впрочем,  ничего
невообразимого не было  в  том, что  Гелия поручили  такому  захудалому,  не
вышедшему в чины гебисту. Ибо какой еще выдающийся контрразведчик требовался
для дознания  по  делу, основное  обвинение  по  которому  именно  в  том  и
заключалось, что  преступник не желал скрывать свои  преступные мысли: "Ваша
конституция  -- ложь  от  начала и  до  конца!.." И если диссиденту поначалу
могло  что-нибудь показаться необычным  в  его  простоватом  и незлобивом по
натуре следователе, то -- лишь степень бесцветности этого чиновника, который
постоянно,  изо дня в день бубнил одно  и то же: "Да, Гелий Иванович, именно
так у  нас и положено" или  "Нет,  Гелий Иванович, так у нас не положено..."
Однако  же  изумляться, даваться диву  тоже особого  повода не было: обычный
продукт советской системы -- ничтожество, каких полно и в Союзе писателей, и
на любой киностудии, и, по-видимому, -- в КГБ... 4.
     Порой,  правда.  Гелию  казалось,  что следователь прикидывается эдаким
дураковатым бюрократом,  "дубогрызом";  хотя,  если  вдуматься, то  с какой,
собственно,  целью гебист мог взяться играть  такую, чуть  ли не комедийную,
роль?..
     Гелий обращался с жалким этим капитаном именно так, как тот заслуживал,
не отказывая себе в удовольствии при случае и подразнить следователя:
     -- "Скажите, капитан, вас при входе на работу и про уходе обыскивают?
     -- С чего вы взяли? Нет, конечно.
     -- Неправда, еще как шмонают!..
     -- Что за глупости?
     --  А вот и  не  глупости. Меня по дороге к вам  на допрос и  от вас --
шмонают.
     -- Так это же не меня обыскивают, а вас.
     -- А вы  подумайте: меня ведут к вам и кроме вас я ни с кем не общаюсь.
За мной следит вертухай... Значит, шмонают -- вас: или я вам что-то несу или
вы мне что-то вручили. Разве не так? Вас обыскивают, вас!
     Следователь со скрипом посмеялся:
     -- Шутник вы. Гелий Иванович"...
     Однажды  на допросе  раскапризничавшийся  заключенный  схватил со стола
лист протокола, изорвал его в клочки и швырнул в мусорную корзину...
     Лицо следователя сделалось каменным. Всему есть свой предел; нашла коса
на камень!  Офицер молча  встал, шагнул к бронированному сейфу, открыл его и
достал...  Содрогнулся  Гелий, не понял сразу... Однако в  руках следователя
оказался всего лишь навсего -- флакон канцелярского клея.
     Все  так же  молча седая голова нырнула  в  мусорную  корзину,  капитан
тщательно собрал  ошметки, разложил их на столе и стал  подклеивать.  И лишь
закончив кропотливую эту работу, сказал:
     -- Как же  вы так, Гелий  Иванович? Культурный человек,  а  такое  себе
разрешаете?  Протокол, хоть и не  подписанный, есть документ. С меня за ваши
"художества" начальство спросит, и крепко спросит!
     Неловко  сделалось  Гелию  за  свою выходку:  вовсе не  имел он в  виду
унижать пожилого человека; и, полуизвиняясь, заключенный пробормотал: что же
вы, мол, меня не предупредили? Я уж не стал бы... 5.
     Совершенно,  необъяснимым  однако,  в записках Гелия  выглядело то, что
"странные  отношения"   сложились  у   него,  оказывается,  не   только   со
следователем, а со всеми, решительно со всеми, кто окружал его во внутренней
тюрьме КГБ...
     Прощупывают  два  надзирателя-прапорщика  грязные  носки  заключенного,
резинку  в  его  кальсонах,  а  писатель, кинорежиссер -- барин  -- колет им
глаза:
     -- До какой же мерзкой ерунды опустились вы, хлопцы!..
     А бравые  прапорщики в ответ -- ни звука. Скушали. А  дальше -- больше.
Обнаружив во время очередного обыска упомянутые уже стихи (и  не просто  так
-- стихи, а зашифрованные!), надзиратели поначалу отложили их  в сторону, но
потом к тетрадке не прикоснулись и  даже не доложили о своей находке наверх,
поскольку история эти никакого продолжения не имела...
     С нескрываемой симпатией  относился к диссиденту и  главный следователь
Управления,  полковник Туркин: "обаятельный, умница" -- эпитеты  Гелия... На
допросах  полковник появлялся  нечасто,  но, если и  заглядывал, то,  прежде
всего, справлялся не о ходе следствия, а о самочувствии заключенного, причем
--  не вообще,  из вежливости, а входил в  детали: не шалит ли сердчишко? Не
мучает  ли бессонница? И  даже такое: не сверлит ли геморройчик? Это, знаете
ли, препротивная штука, многих в тюрьме беспокоит...
     Но,  пожалуй,   лучше   всех   относился   к  Гелию  начальник  тюрьмы,
подполковник  Сапожников, хотя лично  ему этот заключенный изрядно въелся  в
печенки. Седьмого  ноября,  в праздник,  когда по  всей  стране  руководство
взыскивает  с  блюстителей порядка  за любое "че-пе" особенно строго,  Гелий
закричал  в  прогулочном  дворике,  что призывает всех политических  узников
встретить годовщину Октября голодовкой протеста!..
     Произошло это  на девятый день голодовки самого  Гелия. В глазах у него
потемнело,  он  потерял сознание,  упал, и был  доставлен в камеру  на руках
надзирателей...
     В советской тюрьме за подобное  нарушение полагается,  уж  как минимум,
карцер;  но подполковник Сапожников  нашел возможным применить более  мягкую
меру...
     "... через два дня, когда я лежал с голым задом в медкабинете  и в меня
насильно заливали питательную клизму, пришел начальник тюрьмы и, обращаясь к
моей  отощавшей  заднице,  огласил  приказ  об  объявлении  мне выговора  за
нарушение дисциплины..."
     Как говорится,  и смех, и грех:  человек добровольно идет на каторгу, а
начальник  одной из  самых  страшных  советских тюрем (зверюга  ведь  должен
быть!) журит его -- выговором в приказе...
     За стеной  опять  послышались шаги. Из комнаты  сына --  в  ванную,  из
ванной --  в кухню... Ойкнула  и зашуршала  осколками  по  линолеуму  бывшая
тарелка или чашка.  Потом в квартире  стало тихо, как в могиле. Я читал, уже
ничего не пропуская... 6.
     За  окном  струился  снежок, приближался  Новый  год  и, забыв о мелких
личных обидах, седовласый капитан, которому, кроме неприятностей, дело Гелия
и впрямь ничего не сулило, завел со своим подследственным разговор по душам:
о некоторых веяниях в определенных сферах...
     Гуманные веяния  эти  поощряли  применение  закона,  согласно  которому
чистосердечное  раскаяния  иногда  вознаграждается  полным  помилованием.  В
особенности -- на стадии  следствия... Тогда и с  жены, которая помогала  --
ведь помогала! -- распространять клеветнические материалы и которая в  любой
день могла оказаться за решеткой, -- тоже спадут обвинения...
     "Что? Много шуму "за бугром"? Надо бы нейтрализовать?"
     -- поддел следователя Гелий.
     "Да. Не мешало бы нейтрализовать, -- признался следователь.
     -- Подумайте, Гелий Иванович".
     И  тут вдруг  надменный,  насмешливый  диссидент  пообещал  подумать!..
Капитан  не  мог поверить собственным  ушам.  И  поверил только тогда, когда
понял: в обмен на  туманное свое  обещание заключенный --  клянчит поблажку.
Гелию  и  его сокамернику  вздумалось  устроить  в тюрьме на  Новый  год  --
елочку...
     Конечно  же,  заключенный  играл с капитаном, как  кошка с  мышкой,  но
дураковатый  капитан клюнул  на удочку  и  не только разрешил  неслыханное в
следственном  изоляторе  КГБ баловство, а собственноручно принес заключенным
две  или три пахнущие смолой  и морозом хвойные  ветки. И  уж чтоб  все было
честь по чести, позволил  арестантам  сделать елочные  игрушки из  фольги от
полученных  в передаче  плавленых  сырков.  И еще приказал гебист  бессонным
вертухаям  --  не  заметить, что  Гелий и его  сокамерник "тайно" готовят (в
мыльнице?)  --  из  хлеба,  сахару и воды  по глотку хмельной  бражки,  чтоб
чокнуться ею в новогоднюю ночь!..
     Получив  свою  копеечную  радость, Гелий  на первом же после  праздника
допросе  высокомерно заявил, что ни  на  какие  сделки с органами не пойдет.
"Этого не будет. Забудьте!". "А зря вы, Гелий Иванович, -- негромко процедил
капитан. -- Был бы совсем другой разговор". Но у добродушного  следователя и
в мыслях  не  было  мстить  хитровану,  хотя  одного телефонного  звонка  из
укрытого  строительными лесами  здания было бы  достаточно, чтобы искалечить
жизнь сыновьям Гелия...
     "... допросы к  февралю стали редки, все  уже  было обспрошено и на все
мною было нагло и  находчиво  отвечено, но следователь обязан был два раза в
неделю  вызывать меня на  допросы,  и где-то двадцатого февраля я  отказался
ходить  в следственный  корпус. И  опять,  как во  время  голодовки, он стал
приходить для допросов в следственный изолятор..."
     Ну, и о чем же беседовал капитан с Гелием, если все уже было обспрошено
и на все -- отвечено?
     Да  так, ни о чем... Странные отношения следователя  с  подследственным
развивались;  вот  они  и  болтали  о  всякой  всячине...  Например,   Гелий
рассказывал свои тюремные сны... Иногда грустные, иногда смешные...
     И следователь выслушивал подобную чепуху?
     О,  с  полнейшим  вниманием!..  Уже  потом,  почти  ослепший,  лишенный
возможности перечитать написанное слово, уже задыхаясь в предсмертной тоске,
Гелий, спохватившись, с недоумением заметит об одном из этих снов: "Вещий он
был, что ли?.." 7.
     В