равляетесь?
   - Ничего... управляемся.
   - Э... э... расскажите какой-нибудь случай... такой, знаете, потруднее.
   Захаров с тоской ищет портсигар:
   - Да зачем вам?
   - Очень важно, очень важно. Мы понимаем... перековка... конечно, они
теперь исправились, но... воображаю: как вам трудно!
   - Перековка...
   - Да, да! Пожалуйста, какой-нибудь яркий случай. И, если можно,
снимок... Как жаль, что у вас нет... до перековки.
   Захаров роется в памяти. Что-то такое очень давно, действительно,
было... вроде перековки. Он смотрит на любопытного романтика и про себя
соображает: как легче отделаться - доказывать ли посетителю, что никакой
перековки не нужно, или просто соврать и рассказать какой-нибудь анекдот.
Второе, собственно говоря, гораздо легче.
   В подобных недоразумениях было для Захарова много трагического. А еще
трагичнее вышло, когда приехали к нему приятели из Наркомпроса.
   Они видели людей, машины, цветы, рассмотрели цифры и сводки. Вежливо
щурились на предметы реальные и вежливо мычали над бумагой. Захаров видел
по их лицам, что они просто ничему не поверили.
   - Это беспризорные?
   - Нет, это колонисты.
   Володя Бегунок на диване неслышно хихикнул.
   - А... вот этот мальчик! Был беспризорный?
   Володя встал, бросил на Захарова секретный, дружеский взгляд:
   - Я колонист четвертой бригады.
   - Но... раньше, раньше ты был беспризорным?
   Почему-то Володе стало неудержимо смешно, он быстро посмеялся в угол
дивана. Отвечать все же нужно:
   - Я... забыл.
   - Как это забыл? Забыл, что ты был беспризорным?
   - Угу...
   - Не может быть!
   - Честное слово!
   Володя сказал это с искренной убедительностью, но им показалось, что
мальчик над ними издевается, и это было вполне возможно, если принять во
внимание, что здесь все в чем-то сговорились.
   Приятели уехали расстроенные. Редко им приходилось встречать такой
единодушный заговор. А разве в таком случае можно установить, где правда,
а где очковтирательство. Во всяком случае, у Захарова чересчур уж
благополучно.
   - Не может быть!
   - И если даже так, где же борьба? Где же сама педагогика? И где,
наконец, беспризорные? Откуда он набрал этих детей?
   У этих людей никогда не было оптимизма.

2. ВАНЯ

Только один месяц прошел после совета бригадиров, памятного для Вани на
всю жизнь. Над колонией стоял июль - жаркий, солнечный. Школьный костюм
Вани лежал в тумбочке. Бригадир четвертой никому не разрешал надевать
школьных костюмов.
   - Вам, пацанам, только и погулять теперь в трусиках, вроде как
солнечная ванна... - говорил он.
   И Ваня и другие члены четвертой бригады ходили в трусиках и голошейках,
а в парадных случаях добавочно к трусикам наряжались в просторную,
блестяще отлаженную "парусовку", одежду полноценную, с рукавами,
воротником и карманом на груди. На ноги при этом надевались голубые носки
и "спортсменки", а на голову - золотая тюбетейка. В этом костюме пацаны
имели вид великолепный.
   Ваня быстро входил в колонисткую жизнь, все ему нравилось в ней и все
ему было по плечу. Он отказался от своего законного права погулять два дня
и на второй день после приема пошел работать в литейных цех шишельником.
Литейный цех помещался в старом каменном сарае. В одном углу здесь стоял
литейный барабан, в другом - работали шишельники. Литейный цех отливал из
меди масленки. Ване нравилось, что они важно назывались "масленкки
Штауфера". Нравилось Ване и то, что масленки Штауфера были очень нужны для
разных заводов - без них ни один станок не мог работать: так, по крайней
мере, утверждала вся четвертая бригада. Ваня нарочно выбегал смотреть, как
полная подвода, нагруженная небольшими ящиками, отправлялась на вокзал. В
ящиках лежали масленки, никелированные, совсем готовые, завернутые в
бумагу.
   Масленки были разных размеров, от двадцати до восьмидесяти миллиметров
в диаметре, таких же размеров делались и шишки. С первого же дня Ваня стал
входить в работу. Конечно, техника ему давалась не сразу. Бывало, что
шишка развалится у него в руках, когда, проткнув ее песчаное тело тонкой
проволокой, он укладывал шишки на фанерный лист, чтобы отправить их в
сушилку. Но уже через неделю он научился деревянным молотком придавать
шишке определенную плотность в форме, научился сообщать песку необходимую
влажность, осторожно вынимать шишку из формы и протыкать проволокой и если
еще не умел делать ста шишек за четыре часа, то шестьдесят выходило у него
свободно. Соломок Давидович платил ребятам по копейке за каждую шишку:
Филька, Кирюшка и Петька говорили, что это очень мало&27.
   Но не одни шишки владели Ваниной душой. Каждый день приносил что-либо
новое. Перед каждым днем он останавливался, чуть-чуть задыхаясь от силы
новых впечатлений, оглядывался на новых друзей и требовал от них
разьяснений.
   Например, оркестр. Все пацаны четвертой бригады преклонялись перед
оркестром, многое о нем рассказывали, умели напевать "Марш милитэр" и марш
из "Кармен", а "Смену караула" напевали на такие слова:
                        Папа римский вот-вот-вот
                        Собирается в поход.
                        Видно, шляпа - этот папа -
                        Ожидаем третий год.
   А после этого следовало тарараканье, очень сложное и красивое. Но в
настоящих тайнах оркестра разбирались немногие: Володя Бегунок, Пеьтька
Кравчук и Филька Шарий, потому что Володя играл на второй трубе, Петька на
пиколке&28, а Филька был самый высокий класс - первый корнет. Ване тоже
захотелось играть на чем-нибудь, но приходилось ожидать, пока он получит
звание колониста: воспитанников в оркестр не принимали. А пока наступит
этот счастливйый момент, Ваня не пропускал ни одной сыгровки. Услышав
сигнал "сбор оркестра", он первым приходил в тот класс, где обыкновенно
оркерстр собирался. В первые дни дежурные по оркестреу старались его
"выставить", но потом к нему привыкли, так уже и считали, что Ваня
Гальченко - будущий музыкант. В оркестре Ване все нравилось: и блестящий
белый хор инструментов - с серебром, как уверял Володя Бегунок, - целых
тридцать штук, и восемь черных кларнетов, и хитрые завитки тромбонов, и
пульты, и строгость полного, веселого старика-дирижера Виктора Денисовича,
его язвительные замечания.
   - Ты был в цирке? - обращается Виктор Денисович к "эсному басу"&29
Данилу Горовому, после очередного недоразумения с си-бемоль.
   - Был, - отвечает Горовой и краснеет.
   - Был? Видел - морской лев на трубе играет?
   Данило Горовой, массивный, с могучей шеей, славный кузнец колонии,
молча облизывает огромный мундштук своего баса. Виктор Денисович сердито
смотрит на Горового; подняв лица от своих мундштуков, смотрят на Горового
и все сорок музыкантов. Виктор Денисович продолжает:
   - Так это же морской лев! Морской лев, а как играет!
   Горовой подымает недовольный взгляд на дирижера. Известно всей колонии,
что он не отличается остроумием, но не может он молчать сейчас, не может
оставить без возражения обидного намека на морского льва. Морской лев - у
него даже ног нету, а голова собачья. И Горовой с пренебрежением отводит
глаза от дирижера и говорит тихо:
   - Как он там играет!
   После этого радостно заливаются смехом и музыканты, и Виктор Денисович,
и Ваня Гальченко, и сам Данило Горовой. Чей-то голос прибавляет к смеху
одинокую реплику:
   - Морской лев си-бемоль тоже не возьмет, Виктор Денисович!
   Но Виктор Денисович уже серьезен. Он холодно смотрит через головы
оркестра, стучит тоненькой палочкой по пульту:
   - Четвертый номер. Тромбоны, не кричите! Раз... два!
   Ваня замирает рядом с малым барабаном, в его уши вливается прекрасная
сложная музыка. Но оркестр притягивает его не только музыкой. В колонии
говорили, что оркестр, существуя пять лет, ни разу не отдувался на общем
собрании. Старшиной оркестра ходил Жан Гриф, высокий, черноглазый юноша из
девятой бригады. Ваня и смотреть на него остерегался, а не то
разговаривать... Если же смотрел, так только тогда, когда Жан выделывал
какое-нибудь соло на своем коротеньком корнете, и ничего, кроме нот и
палочки дирижера, не видел.
   Но и оркестр не поглощад целиком душу Вани Гальченко. Замирала его душа
и на физкультурной площадке. С таким же почтением смотрел он на Перлова, у
которого голова всегда победоносно забинтована: о нем гремит слава
отчаянного форварда. Затаив дыхание, Ваня слушал рассказы о величественных
матчах волейболистов. Славились и городошники. Их капитан Крусков говорил:
   - В нашей команде "письмо" выбивают с одного удара.
   - Ну, это врешь, положим, "письмо" не выбьют.
   - Выбиваем. Как "не выбьют"? А про "аэроплан" и говорить нечего. У
наших пацанов хоть и не сильный удар, а зато как повернет, каждым концом
зацепит.
   А в коридоре главного здания висел еще и ребусник&30. Ваня подолгу
останавливался перед ним, прочитывал сотни его потрясающих вопросов,
картин, загадок, чертежей, труднейших математических формул. Нарисованное
окно, в окно смотрит девочка, а внизу вопрос:
   - Сколько этой девочке лет?
   Потом еще вопрос: где можно построить такую избу, чтобы все ее четыре
стены смотрели на юг? И тут же нарисована симпатичная избушка, а на ней
флаг.
   За спиной Вити стоит Семен Гайдовский, он человек серьезный:
   - Это пятая серия, она теперь так висит - для красоты; уже решили и уже
премии получили. А когда будет осень, Петр Васильевич повесит новую. Я в
прошлую зиму четыре тысячи очков заработал на ребуснике.
   Познакомился Ваня и с Петром Васильевичем, фамилия у которого была
странная: Маленький. А на самом деле он был страшно большой, самый высокий
человек в колонии и худой-худой. У него были и ноги худые и шея худая, и
нос худой, а все-таки это был веселый, неутомимый человек. Самое же
главное - он был какой-то "не такой", как говорили пацаны. Они
рассказывали о нем много смешных историй, но в то же время стаями,
обуреваемые сложнейшими планами, проектами и начинаниями, ходили за ним.
Видно, у Маленького был приметливый глаз. Уже на второй день он увидел
Ваню, пробегавшего через двор, и закричал:
   - Эй, пацан! Паца-ан!
   Ваня задержался.
   - А иди сюда!
   - А чего?
   У Маленького были такие длинные ноги, что он сделал только три шага и
очутился возле Вани:
   - Новенький?
   С высоты, с неба, смотрело на Ваню носатое, худое лицо. Под носом
что-то такое растет - не то усы, не то как будто нарочно; глаза
ярко-голубые, напористые.
   - Новенький? Зовут как? Ваня Гальченко? Ты перемет умеешь делать?
   - Перемет?
   - Перемет - рыбу ловить? Не умеешь? А радиоприемник? Тоже не умеешь? А
может, ты стихи пишешь? А что же ты умеешь делать?
   Ваня был смущен многими вопросами, но ему захотелось не ударить лицом в
грязь, и он сказал, подняв лицо и прищурив один глаз:
   - А я сделал ящик.
   - Какой ящик?
   - Ботинки чистить...
   - Сам делал?
   - Сам.
   - И чистил?
   - Чистил.
   - Щеткой намазывал?
   - Ага, маленькой такой, а потом большой.
   - А! Видишь? Значит, мы с тобой завернем.
   - Кого?
   - Не кого, а дело завернем. Гребной автомобиль! Ваня Гальченко!
Кажется, ты человек деловой.
   И, больше не сказав ни слова, Маленький сделал в сторону несколько
шагов и исчез между двумя зданиями. Через цветник, он, кажется, просто
перешагнул.
   Это было интересно. Гребной автомобиль! Ваня расспросил всю четвертую
бригаду, но никто не знал, что такое гребной автомобиль. Млух о том, что
Петр Васильевич Маленький собирается с Ваней делать гребной автомобиль,
сильно взбудоражил четвертую бригаду. Оказалось, что у колонистов
четвертой бригады были свои планы на Маленького: с теми в воскресенье он
идет ловить рыбу в каком-то таинственном озере в десяти километрах, с
другими затевает сложную игру, с третьими отвоевал у совета бригадиров
комнату и в ней устраивает что-то.
   - А кто он такой? - спросил Ваня.
   - Петр Васильевия? А... он... он - никто.
   - Почему никто?
   - Он считается учитель, так это он учит по черчению в старших группах,
а так он никто, просто себе...
   Через неделю Ваня встретил Маленького в лесу. Он ходил между деревьями,
заглядывал на их вершины, но Ваню сразу узнал:
   - Ага! Ваня! Гребной автомобиль - замечательная вещь. Иы с тобой завтра
сядем и поговорим.
   Но завтра Петр Васильевич заболел, и говорили, что он заболел
туберкулезом. Известие об этом с большой печалью повторялось в четвертой
бригаде. И не столько таинственный гребной автомобиль, сколько сам Петр
Васильевич запомнился Ване: такой большой, быстрый и занимательный и так
печально заболевший туберкулезом, тоже таинственной и, кажется,
смертельной болезнью...
   Но, по совести говоря, больше всего нравилась Ване самая жизнь в
четвертой бригаде. Было здесь по-дружески тепло, интересны были все
ребята, и в такой строгости держал всех Алеша Зырянский. Каждый день
хотелось Ване поскорее закончить работу и вернуться в чистую, уютную
спальню, слушать, говорить, смеяться, жить&31. Хотелось, чтобы Алеша
что-нибудь приказал, даже самое трудное, и чтьоб салютнуть и сказать ему:
   - Есть!

3. СТАРЫЕ И НОВЫЕ СЧЕТЫ

Игорь Чернявин каждый день работал - зачищал проножки. Руки егоо были
покрыты ссадинами и царапинами, и рашпиль по-прежнему вызывал отвращение.
Игорь не скрывал своего отрицательного отношения к работе над проножками,
но считал себя обязанным ее выполнять, потому что дал слово в совете
бригадиров. Однако он скрывал свой панический страх перед пчелами и мухами
и с осторожным вниманием поглядывал на них, когда они прилетали к его
верстаку. К счастью, через неделю после начала работы Игоря сборочный цех
был переведен в помещение стадиона. Как ни плохо шла работа над
проножками, Игорь к концу четырехчасового рабочего дня сдвал Штебелю
тридцать проножек, а за это количество полагалось в день заработка
девяносто копеек. Штевель утверждал, что такой молодой человек, как Игорь,
должен сдавать в день, по крайней мере, сотню проножек.
   Работа в цехе отнимала всего четыре часа после обеда. Все остальное
время проходило гораздо симпатичнее. Утром Игорь шел в школу, и там в
одном из классов Николай Иванович полчаса или час занимался с ним. Николай
Иванович был по-прежнему всегда чисто одет, чрезвычайно вежлив и прост. За
это время Игорь познакомился и с другими учителями и учительницами и
заметил, что все они отличаются такой же безукоризненной вежливостью и так
же чисто одеваются. Вообще учителя здесь были какие-то "не такие", да и от
всей школы, помещавшейся в отдельнои здании, исходил приятный запах: в
школе было солидно, чисто, приветливо и даже несколько торжественно.
   Понравилась Игорю и библиотека. Она помещалась рядом с "тихим" клубом.
Книг в ней было много, книги все были переплетены, стояли в порядке на
полках до самого потолка, а у широких дверей с перекинутой поперек
полочкой всегда собиралась очередь читателей. Библиотекой заведовала
древняя старушка Евгения Федоровна, но копошились с книгами,
выдавали, принимали, записывали, чертили, рисовали и мазали
рекомендательные списки три колониста, и между ними главную роль играла
шура Мятникова, тонкая, очень стройная девушка. У нее смуглое лицо и
большой рот.
   - Прочитал? Или картинки посмотрел? - спрашивала она, и при этом в лице
ее была шутливая и серьезная очень живая игра...
   Игорь всегда любил читать. Бродячая жизнь отвлекла его от книг, и
сейчас он с новой жадностью набросился на чтение. Проснувшись утром,
приятно было вспомнить, что в тумбочке лежит книга. Вечером Нестеренко не
позволял долго читать и тушил свет в одиннадцать часов. Игорь
приспособился просыпаться раньше сигнала "вставать" и часок почитать в
постели. Именно с этого утреннего чтения начался день, который потом до
самого вечера был наполнен выдающимися проишествиями.
   Еще с вечера Нестеренко сказал Игорю:
   - Завтра ты дежуришь по бригаде.
   Дежурный по бригаде должен был вставать в шестом часу, чтобы к поверке
успеть закончить уборку. Игорь проснулся рано, но вспомнив о "Таинственном
острове", который лежал в его тумбочке, не вспомнил о дежур-
стве. Когда прозвенел сигнал и поднялась вся бригада, Нестеренко только
ахнул:
   - Что же ты со мной делаешь?
   Игорь бросился к тряпкам и щеткам, но было уже поздно. Поверка застала
спальню в беспорядке и Чернявина в разгар работы. Не повезло еще и в том
отношении, что поверку принимал сам Захаров. Он строго нахмурился, холодно
рассматривал спальню, холодно сказал: "Здравствуйте, товарищи", небрежно
выслушал рапорт и спросил:
   - Кто дежурит?
   Игорь улыбнулся смущенно:

   - Я.

   - Получи один наряд.
   Игорь так же смущенно улыбнулся и услышал шипение Нестеренко:
   - Да отвечай же, как следует! Что это такое?
   Игорь обрадовался выходу из мучительного положения, вытянулся:
   - Есть, один наряд, товарищ заведующий!
   После поверки Нестеренко долго еще читал Игорю нотации, по-старушечьи
деатльно разбирал недостатки его характера и барского воспитания.
   - Даже книга, даже книга, святая вещь, и та тебя с толку сбивает, а
если ж ты повстречаешься с какой сволочью, что тогда будет!
   Но другие товарищи не сильно осуждали. Санчо Зорин даже одобрил:
   - Это хорошо, Нестеренко, чего ты испугался? Боевое крещение! Ты
посуди: какой же из него будет человек, если он ни одного наряда не
получит?
   И Нестеренко не выдержал, улыбнулся:
   - Это, конечно, верно, а только и бригаде неприятность.
   В тот же день дежурил по бригаде Ваня Гальченко. У него дело прошло
гораздо благополучнее и даже со славой. Все еще спали, а Ваня стоял на
подоконнике и мыл стекла, тихонько насвистывая. За окном распускалось
утро, внизу, в цветнике, возились с поливкой, горели на солнце окна в
здании школы. Володя Бегунок давно захватил свою трубу и пошел будить
дежурного бригадира Илюшу Руднева из десятой бригады. Скоро во дворе он
заиграл сигнал побудки.
   Продолжая работать, Ваня лукаво посмотрел на спящих товарищей. Отвечая
сигналу, Филька о чем-то заговорил во сне. У окнап зашуршали шаги. Снизу,
из сада, Володя спросил тихо:
   - Спят?
   Ваня кивнул.
   Через минуту тихонько приоткрылась дверь, в щель продвинулся раструб
трубы. Сигнал раздался страшно громко. Алеша Зырянский мгновенно вскочил с
постели, но Володи уже не было.
   - Вот чертенок! Ну, я его поймаю! Какой же ты молодец, даже окна помыл.
   Ваня, краснея, выслушивает похвалу бригадира и еще сильнее натирает
стекло. В двери снова просовывается серебрянный раструб. Зырянский
вспыхивает и крадется к дверям, но дверь распахивается. Володя налетает на
Алешу, вскакивает верхом на его живот, обнимает его руками, ногами и
трубой и орет:
   - Ребята! Бей бригадира!
   С постелей вскакивают Филька, Петька, оба Семена, и подымается общая
возня. Стоя на подокннике, Ваня громко смеется. В дверь заглядывает
невысокий, собранный, хорошенький мальчик - дежурный бригадир Руднев,
улыбается и спрашивает:
   - Встаете?
   После завтрака Игорь увидел Ваню:
   - Ванюша, как дела?
   - О! Здорово, понимаешь! Сегодня убудет благодарность в приказе!
   - Да ну! За что?
   - А за дежурство по бригаде.
   - За дежурство? Ох ты, черт! И я получил.
   - Благодарность?
   - Нет, один наряд. Говорят, хорошего колониста не бывает без наряда.
   - А кто это говорит?
   - А это мой шеф говорит, Санчо Зорин.
   - Это у тебя такой шеф? Вот у меня шеф, так шеф - Володька!&32
   Лето - школа не работает, и в парке народу много. Кто идет к пруду, кто
к гимнастическому городку, а кто на скамьях расположился поуютнее и читает
книжку. Игорь с книжкой - причиной утреннего скандала - направился в самый
далекий и тенистый уголок. На запущенной дорожке он третий раз в жизни
встретил "чудесную" девушку с карими глазами. Она очень спешила, идя ему
навстречу, быстро перебирала загоревшими ногами, волосы у нее были еще
мокрые после купания. Девушка подняла на Игоря глаза, такие, как и раньше,
прекрасные, с золотисто-синим блеском, но не смутилась, что-то вспомнила,
задорно улыбнулась.