детали представляет очень сложную задачу,
разрешение которой связано и с характером станка, и с комплектом многих
приспособлений. В сборке то и дело выясняется, что эту операцию нужно
производить не так, а иначе, что многие детали лучше штамповать, чем
точить. В электросверлилке целая система шестеренок, а с ними хлопот
больше всего. Целую нделю ходил черный как уголь, угрюмый и неповоротливый
инженер Беглов вокруг зуборезного "Марата". Вместе с Семеном Касаткиным
они с замиранием сердца ожидали выхода очередной шестеренки, а когда
шестеренка родилась - ее еще теплое тельце дрожит на ладони Беглова, -
Касаткин чуть не со слезами смотрит на ладонь инженера и говорит:
   - Опять на концах сьело...
   - Стело.
   - А давайте на модуль один попробуем!
   Беглов смотрит в лицо Семена, но видит не серые большие глаза, а
исписанный цифрами листок бумаги, на котором он ночью высчитывал работу
фреза модуль ноль семьдесят пять сотых.
   - Нет... давай еще разок пройдемся этим чертом.
   - Все равно не выйдет, - говорит Семен Касаткин, но покорно пускает
свой сложный станок, и снова они стоят над станком и с замиранием сердца
ожидают.
   По цехам заходили контролеры: Мятникова, Санчо Зорин, Жан Гриф. В руках
у них шаблоны, образцы и прочая точная механика. Между колонистами
поселилось и прижилось слово "сотка". На втором этаже завертелся
круглошлифовальный "Келенбергер", на который Александр Остапчин и Похожай
распостранили весь запас любви и заботы, какой только может поместиться в
душе колониста. Шлифовка валиков и здесь
производилась сначала с ежеминутной проверкой шаблоном. Через две недели
Похожай научился слово "сотка" произносить без всякого почтения.
   - Что прикажете? Снять на полсотки? Есть, товарищ инструктор...
   Поохжай пускает станок и чуть-чуть склоняется к нему: его глаза, его
нервы, его пятые, шестые и десятые чувства - все сосредоточились на
подсчете бесконечно малых движений станка, - и вот хитрый, удирающий,
неуловимый момент пойман. Похожай выключает станок и протягивает
инструктору деталь!
   - Есть на полсотки, товарищ инструктор! Получайте.
   Завод разворачивается: уже в кладовых некоторые полки заполнены
деталями, уже стружек стало выметаться из цехов полные ящики, уже в совете
бригадиров стали поругивать деревянные модели и просили молодого инженера
Комарова дать обьяснения. Комаров пришел с розоватым оттенком на обычно
бледных ланитах и отбивался:
   - Все, что можно было сделать в инструментальном цехе, сделано.
Осталось еще сорок приспособлений, они будут готовы через неделю.
Лимитирует сталь номер четыре, которую Соломон Давидович обещал...
   Колонисты слушают Комарова, верят ему и уважают его, а все-таки
спрашивают:
   - Почему, когда привезли сталь номер четыре, так она два дня лежала в
кладовой, а потом только догадались ее выписать?
   - А почему чертежи кондуктора для детали сто тринадцатой с ошибкой?
   Комаров краснеет еще больше и посматривает на Воргунова, а Петр
Петрович говорит:
   - Ага? Что ж вы на меня смотрите? Вы на них смотрите!
   Филька Шарий сидит, как обыкновенно, на ковре и тоже высказывается:
   - Это потому, что Иван Семенович слишком много внимания... это...
слишкоми много внимания Надежде Васильевне...
   - Филька, - возмущается Торский, - что это такое, в самом деле! Всегда
тебя выгонять нужно из совета!
   Филька надувает губы и отворачивает лицо: он еще не помнит, чтобы к
нему относились справедливо. Но и у Комарова положение после
Филькиноговыступления не из легких. Он быстро перебирает в руках
инструментальные бумажонки и бормочет...
   - Я не могу... такие разговоры... Я назначен работать, а не
выслушивать...
   Бригадиры дипломатически смотрят на окна, у Оксаны чуть-чуть
вздрагивают губы. Захаров поправляет пенсне.
   Вечером Комаров пришел к Захарову с заявлением об уходе. Захаров
положил заявление перед собой и разглядывает почерк Комарова
недоверчивым взглядом:
   - Это не нужно, Иван Семенович!
   - Как не нужно? Какое они имеют право... в личные дела...
   - Да что ж тут такого? В наших личных делах нет ничего позорного. Все
знают, что вы влюблены в Надежду Васильевну, все вам сочувствуют,
радуются, а Филька, конечно, ничего не понимает в этих делах.
   Комаров после этого случая дней десять ходил по колонии мрачный и
старался не встречаться с Надеждой Васильевной. Через десять дней
у него опять было столкновение с советом бригадиров, только уже по другому
вопросу: совет хотел колониста Редьку перевести в механический цех.
Комаров долго возражал против этого, а потом из себя вышел:
   - Так и знайте: заберете у меня Редьку - ухожу с завода!
   И смотрел после этих слов на бригадиров злой и бледный. Бригадиры
удивились, а Филька произнес:
   - А что ж? Он правильно говорит! С какой стати!
   Совет бригадиров уступил, а вечером Захаров сказал Комарову:
   - Видите, отстояли дело, ваш верх.
   Комаров улыбнулся и прямо от Захарова пошел в гости к Надежде
Васильевне.
   Очень трудно в той части горизонта, где помещается сфера Соломона
Давидовича, - там всегда толпятся грозовые тучи. Деньги все истрачены на
строительство и оборудование, старый завод закрылся, новый еще не
выпускает продукции. И Соломон Давидович "парится".
   - Сколько угодно есть предложений. Дадут какой угодно аванс, только
подпишите договор на сверлилки.
   - Сверлилок еще нет, - отвечает Захаров.
   - Но будут же, или они никогда не будут?
   - Первые сверлилки будут, вероятно, плохие.
   - Какое это имеет значение, плохие или хорошие, но их продать можно?
   - Их продать нельзя.
   - Алексей Степанович, говорите такие слова тому, у кого хорошие нервы,
а у меня очень плохие нервы. Как это так: нельзя продать готовую
продукцию?
   Захаров молчит, и Соломон Давидович страдальчески вздыхает:
   - Разве я теперь человек? Я теперь угорелая лошадь!
   Новый завод, как и всякое настоящее дело, оказался трудным. Заедало то
в одном месте, то в другом таинственные секреты открывались там, где,
казалось, все безоблачно и все предначертано. И не только нервы Соломона
Давидовича иногда гуляли, но и в четвертой бригаде начинало дебоширить
беспокойство, то самое беспокойство, которое иначе еще называется чувством
ответственности. Новый завод колонисты воспринимали как небывалое и
невиданное счастье, выпавшее на их долю@73. Если они знали, что
Октябрьская революция принесла людям новую жизнь, то для них эта новая
счастливая жизнь была неотделимо от завода электроинструмента. И поэтому
так страстно хотелось, чтобы скорее выходили сверлилки, чтобы скорее
приехали за ними представители Красной Армиии промышленности, чтобы как
можно скорее Советское правительство издало приказ, запрещающий ввоз
электросверлилок из-за границы.
   Игорь Чернявин получил самый лучший станок на заводе -
плоскошлифовальный "Самсон Верке". Он стоит в углу механического цеха
рядом с шепингом "Кейстон". Игорь Чернявин рассказывал товарищам:
   - Этот станочек - самое симпатичное существо на свете. С ним даже
разговаривать можно, такой он симпатичный.
   Игорь и в самом деле разговаривал со станком, особенно когда приходил
по утрам. Станок, действительно, у Игоря занятный: плоский предмет,
который нужно шлифовать, ничем не прикрепляется к доске, а просто
Игорь тронет выключатель сбоку, и деталь пристанет к столу, как будто они
из одного куска вырезаны.
   - Магнитный стол, - говорит Игорь. - Магнитный стол - это вам не
какой-нибудь дореволюционный патрон@74.
   И все-таки Игоря постиг удар. В маленьком шкафчике, в самом станке,
стоял флакон особого, дорогого машинного масла, которое с большим трудом
добывал Соломон Давидович исключительно для этого станка. И вот однажды
утром пришел Игорь в цех, открыл шкафчик, а флакона не увидел. Может быть,
Игорь забыл поставить его в шкафчик. Игорь обыскал станок, задумался,
произнес тревожно:
   - Синьор! Я вчера смазывал ваши части и поставил флакон в шкафчик! Куда
вы его задевали?
   Но шлифовальный молчал, и было видно по выражению его лица, что он тоже
расстроен проишествием. Рядом на "Кейстоне" работал Филька. Игорь
подозрительно посмотрел на Фильку и на шепинг, но у обоих выражение было
самое добродетельное. Игорь целый день искал свое масло, так и не нашел.
Подобные случаи перестали удивлять колонистов.
   Кражи в колонии продолжались. С открытием нового завода они
сосредоточлись на инструментах. Не было дня, чтобы не пропадало что-нибудь
возле того или другого станка: микрометр, штанген, приспособление, ключи,
дорогие резцы. Захаров отдал приказ - после конца работы все сдавать в
кладовую, кроме необходимых "текущих" вещей, приписанных к данному станку,
а такие вещи запирать под замок в тумбочках. Это не помогло, потому что и
из тумбочек, из-под замка, вещи все равно пропадали. Заведующий
инструментальной кладовой, бывший литейщик Баньковский, только и делал,
что составлял акты на пропавшие инструменты, приносил к Воргунову на
подпись и говорил:
   - Тут... в этой колонии, воров... половина. Вот увидите, они все
раскрадут.
   Воргунов неохотно, морщась, подписывал акты, отворачивался от
Баньковского, а потом шел к Захарову:
   - Что делать? Нельзя же работать! Микрометры - ведь дорогая вещь, их не
так легко достать.
   Захаров молча выслушвал, круто поворачивался на стуле, опирался руками
на колени: на одну ногу кулаком, на другую ногу локтем, закусывал нижнюю
губу. Воргунов следил за ним и спрашивал:
   - Как вы думаете, сколько воришек есть в колонии?
   Захаров отвечал, не меняя позы.
   - Петр Петрович, воришки есть, конечно, но наши воришки - люди с
чувством и сердцем, они на заводе красть не будут.
   - А кто крадет? Кто? Я сплю и дрожу: если будут украдены фрезы, мы
остановимся надолго. Таких фрезов во всем городе нет, они никому не нужны,
кроме нас, а сделать фрез, вы знаете, что это значит?
   Говорят, если у человека на лице родимое пятно, то он к этому
привыкает. Кражи в колонии были тоже неприятным родимым пятном, которое
искажало светлое человеческое лицо коллектива, но привыкнуть к нему
колонисты все-таки не могли. Игорь несколько дней искал свое масло, другие
искали свои микрометры и штангены, но думали все уже не о своих
обиженных станках, а о большом всеобщем горе, о всеобщем бессилии
коллектива.
   Игорь еще искал свое масло, когда перед обедом в кабинет Захарова
пришел дежурный бригадир Рыжиков и забыл даже стать как следует.
   - Алексей Степанович, новая кража: все фрезы с зуборезных, до одного!
   - Что?
   - Ни одного фреза не осталось - восемнадцать штук!
   Захаров снял пенсне, положил на стол, крепко прижал пальцы к глазам,
потом долго натирал ладонями щеки, наконец сказал:
   - Есть!
   - Обыск нужно, Алексей Степанович.
   - Не нужно... обыска.
   Рыжиков вздохнул, молча поднял руку и вышел.


20. ВРАГИ

В пять часов вечера Филька и Ваня Гальченко вышли из кабинета Захарова.
Володя Бегунок трубил сбор бригадиров. Рыжиков услышал сигнал и удивился:
почему трубят без ведома дежурного бригадира? Он пошел к Захарову.
   - Ах, да, - сказал Захаров, - ты извини, срочно нужно. Я все равно
хотел тебе сказать, ты задержи ужин, потом поужинаем.
   Но раньше, чем собрались бригадиры, Игорь Чернявин стал перед
Захаровым:
   - Я знаю: масло сперли Филька и Ванька. И я прошу: вы их построже
допросите.
   - Но ведь у тебя нет доказательств?
   - Если бы были доказательства, я вас не беспокоил, а прямо в совет
бригадиров. А вы их хорошенько допросите. Они работают рядом на "Кейстоне"
и сперли.
   В кабинете сидели Воргунов, Соломон Давидович и Надежда Васильевна.
Игорь не стеснялся их присутствия, теперь было все равно, никого нельзя
жалеть и ни с кем считаться. Захаров почему-то улыбался и явно не
сочувствовал Игорю:
   - Что же я могу сделать?
   - Их нужно в работу взять, Алексей Степанович. Я позову.
   - Позови.
   Звать было недолго. Игорь открыл дверь в комнату совета и сказал:
   - Эй вы, ступайте сюда.
   Очевидно, обвиняемые прекрасно догадались, кому нужно "ступать сюда".
Филька и Ваня вошли в кабинет, аккуратно салютнули Захарову. Ваня тихонько
присел на диване и сразу засмотрелся на потолок. Филька стал перед столом,
готовый разговаривать с Захаровым. Захаров поправил пенсне и спросил
голосом средней строгости.
   - Чернявин вот... обвиняет вас в том, что вы взяли у него флакон масла.
   Филька поднял глаза к Игорю:
   - Мы взяли масло? Чудак какой! Ничего мы не брали.
   - А я говорю: вы взяли.
   У Фильки замечательная мимика: она убедительна, серьезна, пышет
здоровьем.
   - Ты посуди, Игорь, для чего нам твое масло? У нас свое есть!
   - У меня было особенное, дорогое!
   - Ах, особенное? Очень жаль! Где оно у тебя стояло?
   - Да чего ты прикидываешься? Где стояло! В станке, в шкафчике!
   Филька даже головой помотал от сильной впечатлительности:
   - Вооборажаю, как тебе жалко!
   - Смотрите, он еще воображает! Вы на это масло давно зубы точили.
   - Мы и не знали, что оно у тебя есть. Правда же, Ваня, не знали?
   Ваню этот разговор, кажется, совсем не интересовал. Ваня больше
разглядывал кабинет, это вполне устраивало его, так как избавляло от
необходимости встречаться с разными взглядами Соломона Давидовича,
Воргунова... Так же, рассматривая кабинет, Ваня завертел головой, значит,
действительно они не знали ничего про масло. Игорь закричал:
   - Вот распустились! Стоит и брешет: не знали! А сколько вы ко мне
приставали: дай помазать! Приставали?
   Филька добродушно согласился:
   - Ну... приставали.
   - И что же?
   - Да... ничего... Что же? Не даешь, и не надо.
   - А сколько раз вы просили Соломона Давидовича купить вам такого масла?
Чуть не со слезами: купите, купите! Что ты теперь скажешь?
   Действительно, что теперь скажет Филька? Этот вопрос всех
заинтересовал: Захаров даже вперед подался и положил голову на кулаки.
Филька повел носом и руку поднял для более убедительного жеста:
   - А что ж тут такого? Просили. Ни с какими слезами только, а просили.
   - А вот уже четыре дня не просите и не вякаете! А?
   Филька отвернулся и прошептал:
   - И не вякаем, а что ж?
   - А почему это?
   - До каких же пор приставать? Не покупает - и не надо! Тебе купил, а
нам не покупает. Значит, он к тебе особую симпатию имеет!
   Блюм не выдержал нейтралитета на своем диване:
   - Ах, какой вредный мальчишка!
   Ваня не повернул головы, мало ли что могут сказать люди. Но Филька
оглянулся и неожиданно для всех подарил Соломона Давидовича
очаровательной улыбкой. Соломон Давидович пригрозил ему пальцем.
   - А мажете вы как? - приставал дальше Игорь.
   Этого удара Филька, пожалуй, и не ожидал. Ваня тоже вытянулся на
диване и навострил уши. Пришлось Фильке снова обиженно отворачиваться:
   - Обыкновенно, как...
   - Я знаю. Встаете, еще вся колония спит, и в цех. Через окно. Филька
мажет, а Ванька на страже стоит. Что, не так?
   Захаров теперь не выпускал Филькиных глаз, а это было очень неудобно.
Хоть на кого так смотреть все время... И Филька не стал вдаваться в
подробности, а ответил коротко:
   - Мажем, как нам удобнее.
   А Ваня Гальченко с дивана поддержал его звонким советом:
   - И ты можешь раньше всех вставать и мазать.
   Игор беспомощно развел руками. Соломон Давидович подумал, что нужно
зайти с другой стороны:
   - Вы такие хорошие мальчики...
   Но Захаров перебил его доброе намерение. Ни снимая головы с кулаков, он
сказал медленно: - Убирайтесь вон! Нахалы!
   Одновременно Филька и Ваня подняли руки. Салют вышел радостный, и
только на долю Игоря пришлась самая незначительная порция вредного,
дразнящего взгляда. Мальчики, подталкивая друг друга, выбрались из
кабинета. Все захохотали громко, только Игорь был недоволен:
   - Ну что ты будешь с ними делать?
   Соломон Давидович утешил Игоря:
   - Я вам, товарищ Чернявин, еще куплю такого масла. А они пускай уже
мажут. Они же влюблены в свой "Кейстон".
   Воргунов посмеивался над Игорем:
   - Так вы ничего не выяснили с маслом, товарищ Чернявин?
   - С ними выяснишь! У меня с ними хорошие отношения, вот они и
пользуются. Когда вымажут весь флакон, сами скажут, а теперь ни за что! Им
масло отдавать не хочется. И где они его прячут, интересно знать, я у них
уже в спальне смотрел.
   - При них?
   - А что ж, церемониться с ними буду?
   - Да. Это... молодцы! Это... Ах, фрезы мне покою не дают...
   В дверь заглянул Баньковский:
   - Меня в совет звали, Алексей Степанович?
   - Да, очень важный вопрос, прошу.
   - О фрезах?
   - И о фрезах поговорим.
   Баньковский скрылся, Воргунов спросил:
   - О фрезах совет?
   Захаров вышел из-за стола:
   - Надеюсь, что фрезы сегодня будут у вас на столе, Петр Петрович.
   Володя Бегунок открыл дверь:
   - Совет бригадиров собрался, Алексей Степанович.
   Торский, несколько удивленный экстренностью совета, открыл заседание.
   - Слово Алексею Степановичу.
   Захаров оглядел своих бригадиров и обычных гостей:
   - У меня слово будет короткое. Я только прошу предоставить слово для
доклада Филе Шарию.
   - Для доклада? Филька докладчик?
   - Да, товарищ Шарий докладчик, и по самому важному вопросу, правда, я
не знал, что к этому важному вопросу прибавилось еще и масло товарища
Чернявина, но все равно, прошу внимательно выслушать докладчика.
   Филька важно поднялся, как полагается докладчику, вышел к столу
Торского, заметил слишком веселый взгляд Лиды Таликовой, опустил на одно
мгновение глаза:
   - Приходим мы сегодня с Ваней гальченко в цех, а еще и сигнала
"вставать" не было...
   - "Кейстон" смазывать, - про себя как будто хрипнул Воргунов.
   Бригадиры рассмеялись, Филька серьезно кивнул:
   - Угу. Мы имеем право смазывать наш шейпинг?
   - Только масло краденое! - сказал Игорь.
   Филька повернулся к председателю:
   - Витя, я прошу... чтоб меня не оскорбляли.
   - Говори, говори, - ответил Витя, - не оскорбляйся.
   - Приходим мы с Ваней в цех, давай смазывать. Только мы наладились,
зашел Рыжиков с Баньковским, из литейной вышли. Мы скорей за Игорин
"Самсон Верке" и...
   В комнате совета вдруг раздался терск, звук удара, шум неожиданной
возни, крик Зырянского:
   - Нет! Я смотрю!
   От дверей Рыжиков с силой был брошен прямо на середину комнаты. Он упал
неудачно - лицом на пол, и когда поднял лицо, рот у него был в крови. Все
вскочили с места, Захаров закричал:
   - Колонисты! К порядку! Зырянским, в чем дело? Брацан, подними этого.
   Но Рыжиков и сам поднялся, стоял посреди комнаты и рукавом вытирал
окровавленный рот. На руке у него яркая шелковая повязка дежурного
бригадира. Зырянский быстро подошел к нему, сильно рванул, повязка
осталась у него в руке. Он размахнулся, бросил повязку на пол, зашипел в
лицо Рыжикова:
   - Даже красную повязку опоганил, сволочь!.. В чем дело? Бежать хотел!
Да я за ним с самого утра смотрю. И сел возле дверей, видно, знал, чем
пахнет в совете!
   - Довольно, Зырянский! Никто ничего еще не знает. - Торский кивнул
Фильке. Рыжиков так и остался стоять на середине, трудно было представить
себе, чтобы ему кто-нибудь позволил сесть рядом с собой.
   Вдруг для всех стало ясно, что Рыжиков - враг, и сам Рыжиков не
возражал против этого. Он не сказал ни слова, не протестовал против
насилия, он смотрел вниз в тот самый пол, на котором только что расшиб
свой мягкий нос. К Фильке теперь все бригадиры обратили напряженные,
острые глаза, кто-то подтолкнул:
   - Расказывай, рассказывай!
   - Да мы спрятались за "Самсон Верке" и сидим. А Баньковский и говорит
Рыжикову: вчера Беглов с фрезами допоздна возился, они здесь, фрезы. И
сейчас же пошли, а отмычек у них... вот столько. Раз, раз, открыли
тумбочку Семена и взяли. А потом Рыжиков и спрашивает: продал штангены? А
Баньковский отвечает: нет, не продал, это неважно, так и сказал: это
неважно! А Рыжиков еще и смеется: ха, говорит, вот потеха теперь пойдет,
без фрезов! А Баньковский ничуть не смеется, а строго так говорит: всякая
рвань стала заводы