ь прекрасным мечтам: сеяли разумное,
доброе, вечное, из года в год делали выпуски и радовалиь, провожая
хлопчиков и девчат в жизнь. А радоваться, собственно говоря, было и
нечего: ни в какую особенную жизнь не было путей для наших учеников. Все
поголовно они уезжали на маленькие станции и полустанки продолжать ту же
степную страду своих отцов.
   А мы продолжали свою - учительскую.
   Где-то там далеко, далеко за степями и курганами, на каких-то
недоступных концах дорог и проводов, протекала все-таки какая-то жизнь,
взбудораженная тысяча девятьсот пятым годом. Она доходила до нас в
сборниках "Знания", в зданиях "Донской речи",в "Журнале для всех" и,
разумеется, в газетах. И в своем захолустьемы видели серую, свинцовую
"обложную" тучу реакции, видели  редкие вспышки молний рабочего движения,
крестьянских волнений, подпольной работы революционеров. Не видели, а
чувствовали и дыхание новой техники, напряженную борьбу человечества с
природой. Все это было дорого и важно для нас, но мы никогда не были
свободны от тяжелого ощущения заброшенности и беспросветности.
   Слышали мы и читали о первых полетах людей, знали имена летчиков, их
удачи и трагические дни катастроф. В их победах много было настоящего
человеческого подвига, но даже этот подвиг какими-то чуждыми силами был
обращен в далекое для нас и "не наше" дело.
   В окнах проходящих поездов мы иногда видели важных господ, с
выражением дорожной скуки рассматривающих наши захудалые фигуры. Иногда на
их плечах блестело золото, одинаково для нас непостижимое, был  ли это
генерал или подпоручик. На самой нашей станции появлялся изредка начальник
жандармского отделения, усатый, обтянутый рейтузами и мундиром щеголь;
один раз он зашел даже в школу, брезгливо заглянул в класс, на полсекунды
задержался в дверях учительской и сказал:
   - Учителя? Дэ... Ну, прекрасно...
   И ушел, сопровождаемый станционным жандармом, до деревянной твердости
набитым почтением и фрунтовой выправкой.
   В нашем представлении было даже не совсем понятно, как могут эти
вылощенные господа летать на аэропланах, слишком уж велико было
противоречие между их блеском и скромной настойчивостью летного подвига.
   И вот первого декабря в морозный бесснежный день в тишину наших
классных занятий ворвался непривычный и непонятный звук мотора. Он с
напористым и настойчивым усилием шел на нас все заполняющей волной и
наконец поглотил все, звенящим грохотом упал у самых дверей школы и вдруг
замер. Мы бросились наружу. По широкой площади перед школой катился прямо
на нас крылатый легкий аппарат. Ребята бросились в стороны, а потом
испуганными глазами загляделись на невиданное чудо. Аэроплан остановился у
самого крыльца здания. Сбоку мы увидели две головы в шлемах, торчащих из
крохотной кабины. Мы побежали к ним.
   На землю спрыгнул ловки человек и помахал нам рукой. На его плечах ярко
выделялись на черной коже куртки золотые погоны: одна дорожка и три
звездочки.
   Офийер присел и глянул на колеса. Потом поднялся и сказал мне весело:
   - Фу, черт! Счастливо отделались!
   Веселый его звонкий тенор все-таки не мог скрыть страшной бледности
лица и тонкого вздрагивания побелевших губ. Даже узкие усики над губами
вибрировали еле заметно. Меня захватила волна горячей симпатии к этому
небесному гостю, мне хотелось и торжественно славить его и пожалеть.
   Он прожил у нас три дня, пока его механик сьездил в Киев за какой-то
частью для мотора. Поручик Яблонский совершал засекреченный перелет из
Киева в Севастополь. Посадка ему полгалась в Николаеве, но пришлось сесть
на нашей станции, так как в бензопроводе случилась какая-то авария.
   Поручик оказался очень простым и милым человеком. На нашей станции
все-таки была кое-какакя аристократия: начальник участка, начальник
станции, следователь. Они устроили в честь его пребывания банкет, но
поручик не пил ни вина, ни водки, и устроители банкета были очень
разочарованы и с горя напились сами до той степени, какая обычно была
принята на нашей станции даже по менее важным поводам. А поручик
предпочитал общество моих учеников.
   Целый день он проводил в нашей школе, а вечером устраивался в бедном
нашем общежитии и рассказывал ребятам жуткие истории о первых полетах
аэропланов, о будущях днях авиации, о погибших летчиках. Ни в нем самом,
ни в его рассказах не блестели офицерские погоны, он ни разу не назвал ни
одного чина, да и свою тужурку повесил у меня и полюбил мой меховой
полушубок, более приспособленный для степных ветреных морозов.
   Занятия в школе производились кое-как: ребятам было не до занятий,
слишком поразил их воображение этот залетный, простой и веселый гость.
Больше всего вертелся возле него Алешка Сидорин, четырнадцатилетний
серьезный мальчик, сирота, потерявший отца-машиниста в железнодорожном
крушении. Яблонский и сам обратил внимание на Алешку и дошел в беседах с
ним до таких тонкостей, что уже и карандаш появился в его руках, и на
ученической тетрадке начертил он для Алешки схему аэропланных рулей и еще
каких-то хитростей.
   Четвертого декабря перед вечером Яблонский закончил ремонт своего
мотора. С самого утра провозились он и его механик в аэроплане, а мои
ребята и в школу не пошли, а обступили машину тесной толпой, и Яблонский
кричал им сверху:
   - Ничего, ничего, ребята, полетим!
   Он поднялся в воздух очень поздно, уже начало темнеть. Мы уговаривали
его отложить полет на завтра, но у Яблонского были свои соображения. Он
пожал руки почти всем двумстам моим ученикам, потрепал кое-кого по
грустной мордочке и обещал обязательно дать телеграмму о благополучном
прибытии в Николаев, куда он должен был прилететь через час.
   Мы грустно следили за тем, как еле заметная точка самолета исчезла в
декабрьском вечернем небе, а потом всей толпой отправились на станцию
ожидать телеграммы.
   Телеграмму мы ожидали долго. Сначала оживленно обсуждали яркие
подробности последних дней, потом тревожно молчали, а потом девочки
начали плакать. Было двенадцать часов ночи, когда я увел грустных ребят
спать. Алешка Сидорин выпросил у меня разрешения остаться на станции, он
все-таки продолжал верить в телеграмму.
   Она пришла к вечеру следущего дня и была подписана механиком. Он
сообщал, что Яблонский сбился с пути и сел в поле, сел неудачно, в ров,
разбил вконец машину и сам расшибся: находится в Николаеве в военном
госпитале с переломанными руками и ногами.
   Редко можно видеть такие широкое и горячее горе, какое захватило моих
учеников. Они засели в классах за партами и громко открыто рыдали, не
стесняясь друг друга и не оглядываясь. Я очень хорошо понимал их
страдания, потому что и у самого щемило в сердце от сознания обидной и
глупой несправедливости, от наглого хулиганства жизни, оскорбляющего
прежде всего самых лучших, самых смелых и новых людей.
   Алешка Сидорин не плакал. Он бродил по школе молчаливый и суровый и все
о чем-то думал. Только к ночи он оживился и пришел ко мне с листком
бумаги:
   - Хлопцы согласны. Вот тут написали, у кого есть, а у кого нет, и так
хорошо.
   На листке бумаги были в колонку выписаны фамилии и против каждой стояла
сумма: три копейки, пять копеек, одна копейка. Алешка обьяснил, что это
собрано четыре рубля пятьдесят девять копеек, чтобы послать Яблонскому
большую телеграмму, в телеграмме все написать.
   Я ничего не сказал Алеше, и мы сели писать телеграмму. Она вышла
действительно очень большой и подробной. В ней мы не столько обращались к
Яблонскому, сколько к глупой судьбе, и требовали, чтобы она с большим
уваженим относилась к человеческому подвигу. Телеграмма эта обошлась нам в
десять рублей, сложились и учителя. Ее отправка успокоила ребят: грустные,
но уже без рыданий отправились они спать. А на другой день мы получили и
ответ от Яблоскного, в котором он благодарил нас и обещал поправиться и
когда-нибудь снова к нам прилететь.
   Через неделю мы видели на платформе обломки аэроплана Яблонского,
которые проследовали через нашу станцию в Киев. А еще через неделю меня
вызвал на соседнюю узловую станцию жандармский штабс-ротмистр.
   Ротмистр дико глянул на меня:
   - Сегодня сбор денег на телеграмму, а завтра для чего? Сегодня
Яблонскому, а завтра кому?
   - Господин ротмистр, но ведь...
   - Что вы там еще говорите...
   - Но ведь... военный летчик! Поручик!
   Ротмистр дико глянул на меня:
   - Вдолбите себе раз навсегда в голову: военный он или не военный, это
вас не касается. Понимаете? Если не понимаете, смотрите, чтобы я не
обьяснил вам как следует.
   - Я понимаю, - тихо сказал я.
   Он посмотрел на меня подозрительно и отвернулся:
   - Можете идти. На этот раз мы ограничимся увольнением.
   Я ушел. Я действительно все понял. Действительно подвиги военных
летчиков моей страны не имели ко мне никакого отношения. Пусть, это в
конце концов и раньше было ясно. Я не страдал и не жалел себя, но мне до
рыда-
ний стало жалко поручика Яблонского. В таком случае, для кого приносит он
свою жизнь в жертву? Неужели для жандармского штаб-ротмистра?
   Возвратясь домой, я нашел на столе распоряжение немедленно уволить из
школы Алексея Сидорина.


                                  * * *

   Яблонский погиб во время войны с немцами.
   Я сейчас часто вспоминаю этого веселого простого поручика. Его жизнь
так характерна для последних лет царской реакции. Так холодно и так
неуютно было героям в нашем Отечестве, и поэтому так мало люди знали, что
у них есть Отечество. Большому человеческому чувству, чувству любви к
Родине, чувству гордости и радости за нее так мало было простора. И
сейчас, когда невозможно различить, где кончается героизм отдельного
человека и начинается героизм моего народа, когда каждое движение народа и
каждое движение советских самолетов так душевно и так родственно связаны,
я благодарю судьбу, что она позволила и мне жить в наше прекрасное,
горячее и искреннее время.


ГРИШКА


1

Городишко Мирополье стоял на горе. Из окна вагона он казался живописным:
на зеленых склонах кое-где пробивались светло-голубые, светло-зеленые и
темно-голубые маковки церквей, а выше всего поднималось из зелени стройное
белое здание.
   Из окна вагона казалось, что в тени этой зелени рядом с притихшими
древними храмами люди живут уютно и мирно, там пахнут ландыши, там
свежесть листвы, одетые крапивой и цветами дорожки.
   А осенью городок былпохож на оперную декорацию: золото, парча и
торжественные багряные закаты.
   Железная дорога проходила от города в шести километрах; по железной
дороге проносилась мимо города жизнь. Но редко кто-нибудь направлялся
от станции в его таинственные рощи. Чаще всего проезжал на своей лнейке
Илья Иванович Пивоваров.
   Линейка у Пивоварова новая, ее крылья окрашены в розовый цвет, красил
линейку Гришка. Гришка всегда держит в рукаъ темно-красные вожжи и
управляет золотистым могучим жеребцом, только потому не взятым на войну,
что засекается.
   В прошлом году Илья Иванович ездил в губернский центр по делам и
привозил оттуда целые ящики товаров, за которыми выезжал на подводе
Гаврюшка. Кое-что укладывали и на линейке - галантерею. А в этом году
Пивоваров ездит неизвестно за чем, из всех карманов у него торчат газеты,
а портфельчик каким тощим уезжает, таким и приезжает.
   Пивоварову сорок лет, а Гришке шестнадцать.


2

Ранней весной, когда только что оделись вербы, Гришка выехал на станцию за
хозяином. Это было гораздо приятнее, чем возиться в конюшне или пере-
кладывать в магазине ящики. Кроме того, Пивоваров был приятный и
разговорчивый хозяин, а Гришке только и приходилось с ним поговорить, что
по дороге.
   Гришка учился в школе и умеет довольно ловко читать. Илья Иванович
несколько раз хвалил его. Гришка привык к мировому устройству, даже война
не очень нарушала эту привычку. Была, например, японская война, тогда и
убили Гришкиного отца. А теперь тоже война, и убили на ней Гаврюшкиного
отца - всякому своя очередь. А в Мирополье люди жили без войны, сеяли
жито, гречку и коноплю. Одни были победнее, другие побогаче, но все они в
представлении Гришки были миропольцами. А уже от Мирополья во все стороны
расходился белый свет. Где-то там были города, текли реки, волновали моря,
Гришка о них никогда не думал. Высоко где-то царствовал царь, а еще
дальше, за лесами, за ветрами и тучами, жили разные боги и святые
угодники. И о царе и о боге Гришка тоже никогда не думал, во всяком
случае, всем своим нутром чувствовал, что бог и царь Гришкой совершенно не
интересуются. Гришка тихонько жил в таком именно мировом устройстве,
работал у Пивоварова, получал три рубля на всем готовом. Но вот месяца
полтора-два назад, царя, говорят, скинули. И в мировом устройстве что-то
такое сдвинулось. Гришке, собственно говоря, и дела нет никакого к этому
случаю, а все-таки как-то интересно. И хозяин об этом часто разговаривает.
   На станции Гришка недолго ждал Илью Ивановича. Он вышел на площадь
веселый, румяный, даже подпрыгивал чуточку. Сел на линейку и сказал:
   - Поехали.
   Гришка чмокнул на жеребца, натянул вожжи, жеребец любил ходить на
натянутых.
   - Погоняй, погоняй, Гришук, - сказал хозяин. - Теперь некогда молоко
возить. Раньше мы с тобой были обыватели, а теперь - граждане. Дела другие
пошли, молоко некогда возить.
   В город ведет старенькая мостовая. Она называется "замостьем". На
замостье булыжник от булыжника на аршин, а между ними разная дрянь и ямы.
Кованое колесо провалится в яму - даже жеребец с рыси сбивается, а хозяин
хватается за Гришку.
   - Ишь ты, дорога называется, черт бы ее забрал. Правили, сволочи,
дворцы строили да эполеты цепляли, а дорога хоть завались. Постой, Гришук,
вот мы дорогу построим, дай с немцами управиться! Я тебя тогда н такой
фаэтон посажу, во! Перышко в шапочку, а в руках не две вожжи, а четыре,
пара совсем другое дело!
   Гришка представляет себе и парный фаэтон, и красивую шапку, и двух
жеребцов в запряжке, а хорошую мостовую не может представить - не видал
никогда и вообще предпочитает мягкую, раздольную накатанную ширину
полтавского шляха, который выходит из города с другой стороны  по которому
ездят в Завирье.
   - Пара, конечно, лучше, - говорит он. - А кто теперь будет заместо
царя?
   - Народ будет, вот кто!
   - А народу много.
   - Ну, вот и хорошо, что много. Из двух человек один дурак, а другой с
роду так. А со всего народу умного легче сыскать. Найдется кому.
   Илья Иванович кивает на просторно разместившиеся хаты, стоящие внизу по
сторонам высокого замостья, прикрытые вербами.
   - Ишь живут! Соломенная жизнь! Привыкли - и живут. На крыше солома, на
воротах сорома, на плетнях солома, на соломе спит, и в голове крому
соломы, ничего нету. Другие государства все тебе делают: и часы, и очки, и
коверкот разный, и манчестер, а у нас только солому умеют. А здесь
построить нужно фабрику, например, сукно делать. Сколько людей кормиться
будет! Дело можно какое развернуть. Вот тогда мы с тобой и автомобиль
купим.
   - Это какой же? - спрашивает Гришка, немного пугаяст такой будущей
сложности.
   - О! Это, брат, чудо такое: без лошадей едет!
   - Как поезд?
   - Куда там поезд годится!
   Гришка дальше не расспрашивает. Ему все равно, на чем ездить, главное,
чтобы харчи были хорошие, а то в последнее время с харчами плохо стало, и
хозяин говорит: "Довели Россию".


3

Уже яблоки и арбузы поспели, когда снова выехал Гришка за хозяином на
станцию. Илья Иванович вышел на площадь сердитый и даже "здравствуй" не
ответил. Сел на линейку и сразу в зубах заковырял спичкой. И так до самого
моста возился с зубами. И только когда переехали мост, спросил неласково:
   - Ну, пролетарий, был на этом собрании? Как там эти...
выздоравливающие?
   Гришке почему-то не хочется рассказывать о собрании, он вежливо чмокает
на коня и отвечает между чмоканьем:
   - Был.
   - Солдаты разорялись?
   - Как вы говорите?
   - Солдаты были... Ораторы?
   Гришка начинает вспоминать подробности собрания, и к нему приходит
охота говорить:
   - Солдаты больше говорили, а еще один из Благодухова, здоров так
говорил...
   - Хе! Здорово, говоришь?
   - Здорово говорил!
   - А солдатня радовалась?
   - Там не только солдаты. Всем понравилось.
   - Понравилось? И тебе, значит, понравилось?
   Гришка повернул к хозяину улыбающееся лицо. Из-под растрепанного
козырька глянули на Пивоварова довольные, ясные глаза:
   - Понравилось, а как же? Здорово понравилось!
   - Хе! А что ж тебе, например, понравилось?
   - Да все.
   Гришка оперся черной ладонью на подушку линейки, и жеребец сразу понял,
что можно идти шагом.
   - И как это, чтобы войну кончать, потому что, говорит, довольно кровь
проливали за их, сволочей.
   - За сволочей?
   - Так и сказал: за сволочей, за буржуев, значит. Довольно кровь
проливать. И власть Советам!

   - О!

   - Ага. Советы, сказал, должны быть для трудящихся. Кто трудится и
работает. А кто не работает, того, говорит, к чертовой матери выкинуть.
   - Действительно! Выкинуть! Разумный народ!
   - Да, он разумный, - подтвердил весело Гришка. - Такой разумный!
   Прямо все хлопали и хлопали!
   - А солдаты что?
   - Солдаты больше всех хлопали. А он еще про одного говорил: Ленин, есть
такой, и тогда здорово хлопали.
   - И ты хлопал?
   - Ага.
   - А чего ж тебе хлопать, спросить?
   - А как же? А я что ж? Тоже... что ж... работаю.
   - Да ведь ты Ленина не видел? Какой это такой, скажи пожалуйста, Ленин,
тебе какое дело?
   Гришка похлопал рукой по подушке, а на лице все о же довольное
выражение.
   - Ленин за всех трудящихся.
   - Дурак ты, Гришка! Он за тебя беспокоится? Где он за тебя беспокоится?
За тебя я беспокоюсь. Вон башмаки тебе купил? Купеил. Деньги тебе плачу?
Плачу. Кормлю тебя? Кормлю. А ты говоришь - Ленин! Где ж? Пускай он тебе
картуз купит, скажем...
   Гришка поднял глаза на Пивоварова. В серых его зрачках оразились вербы,
какая-то радость и какое-то удивление.
   - Спасибо вам, это я не говорю. А только он за всех.
   - Вот тебе и спасибо. А ему за что спасибо сказать?
   - А тот у Богодухова все обьяснил: вся власть Советам! Буржуев по
шапке, сами будете жить, без буржуев. А там в Петрограде сидит самый
главный Керенский по фамилии, ой и вредный. ему все воевать и воевать...
Кровь проливать.
   - Значит, ты мой магазин заберешь? Хозяином станешь?
   Гришка удивленно воззрился на хозяина:
   - Да что вы, Илья Иванович! Зачем ваш магазин. Это против буржуев. Где
Ленин, а где магазин.
   Гришкины глаза погасли, он сердито глянул на жеребца: с какой стати
шагом плетется и голову даже повесил!
  - Но! Задумался!
  Ехали молча до второго поста. И тут Гришка спросил:
  - А вы видали большевиков? Хоть одного видали?
  Пивоваров ответил неохотно:
  - Вот добра нашел смотреть! Большевики!
  - Интересно посмотреть, какие.
  - Подумаешь!
  Гришка почуял что-то неприятное в ответах Пивоварова. И вообще с не-
которого времени хозяин ему меньше нравился: не такой веселый и все больше
спрашивает, а сам мало говорит. Но сегодня, пожалуй, он и повеселится. У
Гришки приготовлены для него городские новости. Может это и не такие
важные вещи, как политика, а все-таки интересно.
   - А вчера Воротиловка горела! Куда тебе зарево! Ни одной звезды не
видно!
   - Воротиловка? - быстро спросил Пивоваров.
   - Всю ночь горела! Ой и здорово ж горела!
   - Воротиловка?
   - Ага. Мы с Гаврюшкой бегали.
   - Много хат сгорело?
   - Зачем хаты? Хаты все целые. Панский дом горел.
   - Подожди. Шагом. Как ты говоришь?
   - Я говорю: панский дом. Хорошо горел!
   - Да что такое?
   - И солома, и конюшни, и клуни. Все начисто!
   - Ай-ай-ай! - задохнулся Пивоваров. - Лошади там какие замечательные!
Сгорели?
   - Нет! Зачем? Лошади - нет! Лошадей мужики развели. Лошади у мужиков
теперь. И машины. И так еще... Организованно! Все в порядке. Ха! Наша
пожарная приехала, а они говорят: "Чего приехали? Пускай горит!"
   - Ай-ай-ай!
   - А чего? - оглянулся Гри