него наказание за те записки, помните, в
течение месяца расчищать дорожки в саду. Он этим делом очень увлекается,
хочет, чтобы его простили, старается здорово, он красть не пойдет. Горохов
как будто больше всего думает о своем шипорезном, а теперь план новый
повесили, так у него в голове только и стоит: косой шип, прямой шип, да
еще какое-то приспособление делает, чтобы сразу больше концов запускать в
машину. скажите, разве в таком положении человек может украсть? Не может.
   - Горохов не украдет, - сказал просто Торский.
   - А Рыжиков? Рыжиков - пожалуйста, у Рыжикова совести, как у воробья.
Но зато Рыжикову не нужно. Он сейчас зарабатывает больше всех в колонии.
Он положил в сберкассу пятьдесят, а книжку мне отдал, чтобы не растратить.
Он только об одном и думает, как бы заработать больше... Для чего ему
красть? Да Рыжиков еще и новый, никого не знает, а без Каина обойтись
невозможно.
   - Будь покоен, - сказал Брацан. - Это ты не знаешь, а Рыжиков знает,
что ему нужно.
   - Да нет, рано ему знать, - протянул Нестеренко.
   - Хорошо, это по первой бригаде. А у тебя, Левка?
   Бригадир второй, Поршнев, счастливый был человек, может быть, самый
счастливый в колонии. У него всегда добродушно-красивое настроение, всегда
он доволен жизнью, никогда еще "не парился", и за какое дело ни возьмется,
дело у него в руках тоже начинает улыбаться. И сейчас он только плечами
пошевелил:
   - Да... откуда ж у меня? У меня все народ... верный.
   - За всех ручаешься?
   - Да... чего за них ручаться? Они сами... поручиться за кого угодно...
могут. Вы же знаете.
   Поршнева все любили в колонии особой, добродушной, спокойной любовью.
Приятно было на него смотеть и следить за ленивой волной радости, которая
всегда играла в его неторопливом взгляде, в движении чертных, тенистых
бровей, в улыбчивом подрагивании полных, хорошо напряженных губ. А глядя
на Поршнева, вспоминали и вторую бригаду: семнадцать мальчиков, как будто
нарочно собравшихся в бригаде. Им всем по шестнадцать лет, все они одного
роста, все более или менее хороши собой и постоянно заняты делом и делом
этим оживлены.
   Почти вся вторая бригада работала в машинном цехе на фуговальных,
рейсмусных и других станках. И производство у них говорливое, задорное,
и вто же время по-настоящему деловому.
   - Да, - скзаал Нестеренко. - Во второй бригаде некому.
   По остальным бригадам были кандидаты на подозрение; но тот чтением
увлекается, у того первый корнет занимает половину души, у третьего -
модельный кружок, у четвертого - дружба с Маленьким, у пятого - дружба с
Колькой-доктором, у шестого - пятерки по географии. Пятая же и
одиннадцатая бригады даже не позволили вспоминать о них по такому
оскорбительному поводу.
   И когда кончили просмотр последней, десятой бригады, просмотр очень
короткий, потому что Руднев согласился подозревать только себя и помощника
бригадира, в совете стало тепло и радушно, а Захаров сказал:
   - Черт возьми! Какие люди у нас хорошие, просто прелесть, а не люди!
   Бригадиры обрадовались, засмеялись, теснее уселись на диване, как будто
до утра собирались просидеть здесь в кабинете. Нестеренко потирал руки от
удовольствия:
   - У нас люди, Алексей Степанович, мировые.
   Захаров встал за столом, швырнул на окно какую-то бумажку, придавил ее
рукой и задумался:
   - Значит, так: один человек... завелся! Я думаю, не нужно его искать.
две шинели - это пустяк. Посмотрим, что будет дальше. Может быть, это
его последняя кража. Прошу вас об этой краже не говорить в бригадах.
Сделайте такой вид, будто кражи никакой ене было. Согласны?
   - Согласны, Алексей Степанович.
   - Просто првык человек, - Захаров снисходительно улыбнулся. - Витька,
распорядись, чтобы завтра же были выданы шинели Чернявину и Новаку.
   В бригадах не спал ни один человек, все ожидали возвращения бригадиров.
Воленко пришел в спальню серьезный.
   - Ну как, нашли? - спросил Садовничий.
   - Мы... о других делах... больше.
   - Не нашли?
   - Да как же ты найдешь? Кто-то один...
   - Один... черт бы его побрал. Ой, поймать бы!
   Рыжиков стоял посреди спальни, заложил руки в карманы, весело пыхнул
улыбкой:
   - Это все зарплата виновата.
   - Почему? - заинтересовался Садовничий.
   - Я вот много зарабатываю, а другому завидно.
   Руслан Горохов внимательно посмотрел на Рыжикова:
   - А кто... тебе завидует?
   - Да есть такие, что и на столовую не зарабатывают: Горленко, Толенко,
Васильев и эти самые Гальченки, Бегунки...
   Горохов прищурился:
   - Ты на Бегунка думаешь?
   Рыжиков не любил таких пристальных взглядов:
   - Да нет, я не думаю.
   Он не спеша отправился к своей постели. Руслан перевернулся на месте,
провожая его взглядом.
   - Чего смотришь? - вдруг оглянулся Рыжиков.
   - Очень... ты мне... нравишься! - побурчал Руслан. - хороший ты
человек!
   Воленко опустил глаза, поднял, посмотрел внимательно на Рыжикова, на
Руслана, что-то тревожное дрогнуло у него в губах.


31. "ДЮБЕК"

В четвертой бригаде были души впечатлительные и непреклонные: они не могли
допустить, чтобы два пальто остались неотомщенными@65.
   Никто в колонии не знал, какие совещания состоялись в недрах четвертой
бригады, никто не заметил ее операций, кроме... Захарова, дежурные
бригадиры, может быть, и заметили, но исключительно с точки зрения своих
дежурных (державных) интересов. Раньше члены этой славной
"непобедимой"бригады щеголяли двумя особенностями. С одной стороны, их
глотки отличались самой неумеренной склонностью к forte. Даже секретные
разговоры они проводили так оглушительно, что трудно было разобрать, о чем
говорит каждый. Иногда они напрягали глаза до самой таинственной
конспиративной выразительности, но глотки их все равно удержать было
невозможно. Люди постарше, если им нужно кого-нибудь позвать, сначала
оглядываются, имеется ли поблизости нужное лицо. Пацаны были против такой
безрассудной траты дорогой зрительной энергии и не менее дорогого времени,
тем более что в их распоряжении всегда находится этот
оглушительно-универсальный инструмент - глотка. И поэтому приглашение
нужного лица совершалось очень просто: нужно выйти на площадку лестницы
или на центральную дорожку парка и благим матом заорать, прищуривая глаза
и даже приседая от напряжения:
   - Володька-а-а!!!
   Потом прислушаться и, если никто не отвечает, снова закричать еще более
противно:
   - Воло-о-одбка!
   Вблизи этот призыв воспринимался довольно ясно: зовут какого-то
Володьку. но как раз вблизи звуки призыва не имели практической цели,
данный Володька должен находиться где-то далеко, в таких местностях, куда
призыв доносился в самой неопределенной форме:
   - О-о-а-а!
   И тем не менее эти почти условные звуки производили всегда самое
полезное действие. В колонии было десять или пятнадцать Володек, но
узнавал свое имя только один, тот самый, которого в эту минуту звали.
Остальные, находившиеся в данный момент на территории колонии, только
морщились. Дежурные бригадиры очень преследовали подобную форму связи,
особенно если она употреблялась в коридорах или на площадках лестницы.
   - Это - с одной стороны. С другой стороны, пацаны всегда были склонны к
некоторому сепаратизму. Дежурные бригадиры имели основания относиться к
этому явлению подозрительно. Излишний сепаратизм всегда
грозил окончиться либо разбитым окном в оранжерее, либо изорванным
костюмом, либо другой какой-либо каверзой. Для дежурного было ясно, что в
основании сепаратных действий лежит всегда сущий пустяк: муравьиная куча,
соловьиное гнездо, старое колесо, брошенное кучером где-нибудь на заднем
дворе, обнаруженная свалка консервных коробок. Подобные причины вызывали
бешеную деятельность пацанов, крики в разных концах двора... Возбужденные
глаза, настороженные уши, открытые рты, предельные скорости, визгливые
протесты и долгие восторженные крики где-нибудь за углом - все это не
могло не тревожить дежурных бригадиров. Вся колония помнит, как в начале
прошлой весны бригадир седьмой Вася Клюшнев отсидел пять часов под арестом
за невнимательное дежурство. У Захарова в кабинете Вася не отрицал, что
среди пацанов еще с утра наблюдался какой-то ажиотаж, после обеда они
много кричали и переносились от одного дома к другому и вокруг домов с
такой быстротой, что невозможно было разобраться, кто, собственно,
учавствует в этой тревоге. Но Вася подумал, что это обычный пустяк, вроде
муравьиной кучи, а потом оказалось, что дело было гораздо серьезнее: вся
операция была крикливой до тех пор, пока протекала их неугомонные глотки
каким-то чудом были приведены к молчанию. В полной тишине, почти не делясь
впечатлениями, пацаны сбросили с крыши жилого дома для служащих, с высоты
трех этажей, кошку конторщика Семенова, кошку дорогую - сибирскую. Этот
акт не был вызван ни жестокостью, ни мстительностью, ни пустым
любопытством - в основе его лежала научная экспертиза: из салфетки был
сделан довольно добротный парашют, кошка поместилась в двух уютных петлях,
из них она, конечно, не могла выпасть. Вечером все участники этого опыта
стояли перед захаровым с виноватыми лицами, но в глубине души не разделяли
его возмущения. Захаров смотрел на них сердитыми глазами. Он сказал:
   - Я решительно не могу допустить такого дежурства. Это безобразие, это
раззявство, это полная неспособность держать в руках день! Товарищ
Клюшнев, я не ожидал от тебя такой беспомощности! Получи пять часов
ареста!
   На глазах у "парашютистов" растроенный Вася Клюшнев принял пять часов
ареста, поднял руку и сказал "есть". Тогда Семен Гайдовский сделал слабую
попытку осветить событие. Он произнес отчаянным дискантом:
   - Алексей Степанович! Так салфетка нашлась! Она уже нашлась! И мы
выстираем!
   Захаров, однако, нисколько не обрадовался тому, что салфетка нашлась.
Он как будто даже забыл, что салфетка была тайно взята на кухне -
обстоятельство, считавшееся самым опасным во время проектирования
операции. Нет, Захаров на салфетку не обратил внимания:
   - Что это такое? Целый десяток колонисов прется на крышу трехэтажного
дома! Для чего? Какая цель? Сбросить оттуда эту несчастную кошку!
   У пацанов радостно загорелись глаза: Алексей Степанович преувеличивает
несчастье! Какое несчастье?! Семен Гайдовский закричал на весь кабинет:
   - Да Алексей Степанович! Алексей Степанович! Вы не знаете! Она ничего!
Она благополучно приземлилась!
   И все пацаны закричали:
   - Приземлилась!!! Она даже не мявчала! Разве она падала? Она ничуть не
падала! Она же на парашюте!! Она приземлилась на четыре ноги... и тот...
побежала... взяла и побежала!
   Все предпологали, что лицо Захарова просияет при этом радостном
известии, все смотрели с ожиданием на его лицо, но... оно не просияло.
Этот человек не способен был упиваться достижениями парашютизма. Он
поправи пенсне и спросил в упор:
   - У кошки был парашют. А у вас был? Кто из вас был с парашютом? Кто?
   Только вэтот момент пацаны поняли, какое преступление они совершили:
полезли на крышу, не вооружившись парашютами. оказывается, Захаров кое-что
понимает в парашютизме. К сожалению, он не принял во внимание, что для
человека требуется парашют очень большой, салфетка для этого дела не
подходит.
   Конечно, после этого случая никто больше не влезал на крышу, но всегда
подвертывались другие случаи. Дежурные бригадиры именно к этим случаям и
относились подозрительно и поэтому терпеть не могли сепаратных начинаний
четвертой бригады.
   В последние дни в колонии вдруг стало тихо, никто не звал оглушительным
дискантом Володьку, нигде не собирались стайки пацанов  и никуда с
тревожным щебетанием не перелетали. И каток успел замерзнуть, на катке
сияли электрические фонари. Колонисты скользили на коньках то по
стремительной прямой, то по кругу, то взявшись за руки, то в одиночку.
даже дежурные бригадиры иногда становились на коньки, их красные повязки
далеко были видны и по-прежнему внушали уважение.
   А четвертой бригаде было некогда. Володя Бегунок при всяком удобном
случае вылетал из кабинета и обязательно встречал недалеко кого-нибудь из
четвертой бригады. говорили они при встрече или не говорили, может быть,
только, как муравьи, шевелили невидимыми усиками, этого никто не знал, но
после встречи расходились в разные стороны с задумчивыми глазами,
расходились не спеша, чуть-чуть шевеля бровями. Со стороны казалось, чьто
ничто в жизни их особенно не интересует, что они живут самоуглубленной
жизнью. Но на всех путях колонии они торчали по двое, по трое, тихонько
совещались и еще тише присматривались к чему-то. На вешалке, особенно по
утрам, всегда чьи-нибудь глаза рыскали между одевающимися. Давно забыто
было обыкновение перебегать в цех без пальто. Напротив, четвертая бригада
усвоила привычку без конца одеваться и раздеваться, и дневальные, кто
постарше, недовольно говорили:
   - И чего вы шныряете взад и вперед? Оделся - и гуляй себе.
   Захаров, может быть, заметил нечто таинственное в четвертой бригаде, а
может быть, и не заметил, а иначе как-нибудь узнал, но и у него откуда-то
появилась привычка прогуливаться по двору, по коридорам, заходить в
раздевалку, и почти каждый раз приходилось ему встречаться с тем или
другим представителем четвертой бригады. Он отвечал на салют
сдержанным движением руки и проходил дальше. Его провожали серьезные,
внимательные взгляды. Ваня Гальченко и Филька вечером не пошли на каток, а
прохаживались по главной дорожке парка и поглядывали в сторону колонии,
как будто поджидали кого-нибудь. Мимо них пробегали колонистки и колонисты
с коньками, легкомысленный народ, жадный на развлечения. Не спеша
проходили старшие. Лида Таликова по-приятельски положила руку на плечо
Вани и спросила:
   - Чего ты такой скучный, Ваня?
   Трудно было не улыбнуться Лиде, но и улыбка вышла у Вани деловая:
   - Ничего не скучный. Это мы гуляем.
   Оживились глаза и у Фильки, и у Вани, когда из-за угла литеры Б
показался Рыжиков. Он даже похорошел, этот Рыжиков: есть особый шик в том,
как он идет в новом белом свитере, без шапки. Его ноги ступают широко, и
он весь немного покачивается; это походка человека, довольного жизнью.
Рыжие волосы подстрижены коротко, от этого голова Рыжикова кажется более
элегантной, и лицо у него теперь стало чистое. Рыжиков не спешит, он
закуривает париросу. Филька и Ванька без всякой торопливости направились
на боковую дорожку, Рыжиков их не заметил. Он прошел вниз и небрежно
швырнул в сугробик большую белую коробку.
   Когда он скрылся за деревьями, Филька поднял коробку, Ваня тоже
устремил на нее глаза:
   - Это папиросы. Написано как?
   - "Дюбек".
   - Хорошая какая коробка.
   Через полчаса в клубе они нашли Маленького. Филька, играя коробкой в
руках, спросил небрежно:
   - А сколько стоит такая коробка?
   - О, это очень дорогие папиросы! Эта коробка стоит пять рублей!
   Ваня не мог выдержать, закричал на весь клуб:
   - Пять рублей! За одну коробку?
   Филька был человек бывалый, он не закричал:
   - А что ж ты думаешь? "Дюбек" - это, ты думаешь, пустяк?
   - Ой-ой-ой!
   Маленький ушел в библиотеку. Ваня сказал:
   - Он! Это он, и все!
   - Украл?
   - Украл и продал.
   - А если он больше всех зарабатывает?
   - Больше всех? А сколько он получает? Тридцать рублей? Да? Тридцать
рублей?
   - Тридцать, а может, и сорок.
   - Так все равно, а папиросы одни стоят пять.
   - А вот давай узнаем. Давай узнаем: он в первой бригаде?
   - В первой.
   - А ты спроси, ты всех знаешь: ты спроси, какие папиросы курит Рыжиков?
   - А зачем?
   - А если никто не знает, значит Рыжиков прячет и никому не говорит. Он
так... потихоньку... курит и не хвастается. А ты спроси.
   Филька в тот же вечер выяснил: никто в первой бригаде не знает, какие
папиросы курит Рыжиков. Филька, как хороший актер, спрашивал умеючи.
Просто ему интересно было выяснить, какие папиросы любят в первой бригаде.
После ужина Ваня выслушал рассказ Фильки и зашептал громко:
   - Видал? И никто не знает. А хочешь, я покажу тебе представление?
   - Представление? Где?
   - А где-нибудь.
   Они долго ходили по колонии, и Ваня никак не мог показать
представление. Коробка лежала у него в кармане так же терпеливо, как
терпеливо Филька ожидал представления.
   Перед общим собранием в "тихом" клубе начал собираться народ. Рыжиков
пришел лдин и сел на диван, вытянув ноги. Ваня толкнул локтем Фильку.
Друзья раза два прошли мимо Рыжикова, он не обратил на них внимания,
рассматривал свои ноги и чуть-чуть насвистывал. Филька и Ваня сели рядом с
ним. Рыжиков глянул на них косо и подогнул ноги под диван: в руках Вани
была коробка с надписью "Дюбек". Ваня повертел ее в руках и прищурил
глаза. Потом открыл и выжидающе замер над ней, внутри коробки крупно синим
карандашом написано:
   А мы знаем.
   Рыжиков сверкнул зелеными глазам, встал, крепко надавил рукой на Ванино
плечо, толкнул его к спинке и ушел в дверь, заложив руки в карманы. Ваня
ухватился за плечо и скривился:
   - Больно... черт!
   Филькино лицо загорелось:
   - Это он! Ваня, ты знаешь, это он! Идем! Идем к Алексею...
   Они побежали в кабинет. Но в кабинете было много людей, бригадиры
собирались к рапортам. Захаров был весел, шутил, сказал Торскому:
   - Ты сегодня не волынь с общим собранием. Вечер хороший.
   А на общем собрании Торский прочитал приказ:
   "Обьявляется благодарность воспитаннику Рыжикову за образцовую ударную
работу в литейном цехе".
   И Филька и Ваня расстроились, покраснели. Они смотрели на Рыжикова и не
узнавали его: он сиял гордостью и смущением, улыбался с достоинством, и не
было в нем ничего нахального, это был товарищ, заслуживший благодарность в
приказе.


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


1. БОЕВАЯ СВОДКА

   Зима прошла.
   В комсомольском бюро и в совете бригадиров до полуночи засиживались и
думали... Марк Грингауз говорил речь:
   - Вы представляете себе: мы делаем сверлилки! Вы видели, какие
сверлилки? Сверху у них полированный алюминий, а в середине у них точность
до одной сотой миллиметра. И притом это же импорт! Вы понимаете, импорт!
Это разве легко сказать - выпрашивать у австрийцев сверлилки для наших
авиазаводов, для наших саперных и инженерных частей! Вы представляете, как
это получается, если саперам нужно делать переправу, а у них нет
электрической сверлилки. Или, допустим, нужно строить танк, а у нас в
руках черт знает что вместо сверлилки! А теперь возьмите - аэропланы. Я
видел аэроплан, так я знаю, сколько там нужно провертеть дырок, и неужели
нужно вертеть австрийской сверлилкой, когда можно вертеть нашей,
первомайской! Надо войти в положение наших рабочих! Надо понимать - вот
это и называется нуждой, о которой без слез и говорить невозможно. До чего
обидно покупать сверлилки у австрийцев, да еще за такую неприятность
платить настоящим золотом. Вот это - нужда, это и я понимаю, и вы
понимаете!
   Разумеется, это все понимали. И поэтому в словах Воленко, сказанных на
бюро, были слова всех одиннадцати бригад:
   - Мы не должны беспокоиться, что колонисты не поймут. У нас семьдесят
девять комсомольцев и сто девяносто, имеющих значок колониста! Как же они
могут не понять? У нас два ужина - в пять часов и в восемь часов. Давно
уже все недовольны: с какой стати два ужина, прямо времени не хватает
ужинать. Допустим, первый ужин похож на простой чай. Все равно, а сколько
хлеба сьедают за этим чаем? И все колонисты очень недовольны. Нужно
уничтожить первый ужин и не отнимать времени у колонистов. Потом мясо. Это
давно уже доказано, что мясо вредно для здоровья, если его много есть, от
этого бывает подагра, и Колька так говорит. И я считаю - достаточно три
раза в неделю мяса, а в другие
дни - вредно. И не нужно к маю шить новые парадные. Самое главное - у нас
хороший строй, красивый, и старые парадные надеть, все равно всем
понравится. Износились белые воротники, новые сшить - нужно сто пятьдесят
рублей. Ну что же? Давайте без белых воротников, форма и так останется,
главное - вензель.