стом, пока не появится в будке
совершеннолетний киномеханик.
   Петр Васильевич кликнул клич. Охотников нашлось не так много, поэтому
были привлечены к драматической затее и новички. Чернявин должен был
играть третьего партизана, нашлась роль и для Вани Гальченко и Володи
Бегунка. Репетиции прошли успешно и быстро, декорации леса и барской
усадьбы сделаны были в естественном стиле: лес - из сосновых веток, а
усадьба - из фанеры.
   В день спектакля, когда уже костюмы были привезены и публика начала
собираться, Игорь заглянул в парк и на первой же скамье увидел одинокую
Оксану. Он очень ей обрадовался. Его настроение было повышенно в
предчувствии сценического успеха. Оксана же сегодня была красивее всех
девушек мира: на ней была замечательно отглаженная розовая кофточка, а в
руках васильки.
   - Оксана! Какая ты сегодня красивая!
   Девушка испуганно отодвинулась от него, а когда Игорь сделал к ней
движение, она вскочила и попятилась от него по дорожке.
   - А еще колонист! Разве так можно?
   - Оксана! У тебя такие глаза!
   Оксана поднесла руку к глазам, в руке были васильки.
   - Уходи! Я тебе говорю, уходи от меня!
   Но Игорь не ушел. Он сделал к ней широкий шаг и одним движением обнял
ее шею, руки и васильки. Он никогда потом не мог вспомнить, поцеловал он
ее или не поцеловал: она пронзительно вскрикнула, отстраняя его, - цветы
попали ему в глаз, и стало больно...
   - Чернявин! - сказал кто-то гневно.
   Он оглянулся: серые ясные глаза Клавы Кашириной смотрели на него, ее
нежное лицо покраснело пятнами.
   - Ты можешь так обижать девушку?
   Больше от смущения, чем от наглости, Игорь прошептал:
   - Наоборот...
   Клава в крайнем и безудержном гневе притопнула ногой:
   - Вон отсюда! Ступай, сейчас же найди дежурного бригадира Воленко и
расскажи ему все. Понял?
   Игорь ничего не понял и бросился по дорожке к зданиям. Но, как быстро
он ни покинул место проишествия, он успел услышать глухие звуки рыданий.
Оглянуться он побоялся.


11. ВЕСЕЛАЯ СОБАКА

Игорь прибежал в театральную уборную не помня себя. Во-первых, стало
совершенно очевидно, что он, Игорь Чернявин, влюблен в Оксану, просто
втрескался, как идиот. Такого несчастья с ним еще не случалось, а сейчас
оно наступило... Все признали налицо: только влюбленные могут так
набрасываться с поцелуями. Во-вторых, он предвидел страшный вопрос на
общем собрании.
   - Чернявин, дай обьяснене...
   Он бежал через парк, страдал и краснел, и все вспоминались ему и брови,
и глаза, и васильки, черт бы их побрал; рядом с ними вспоминался и
Воленко. Ни за какие тысячи Игорь ничего ему не расскажет. Общее собрание,
Игорь стоит посередине, все заливаются хохотом... пацаны, пацаны с голыми
коленями!
   Стремительно открыв дверь в театр, специальный вход для актеров, Игорь
налетел на Вооленко. Воленко глянул на него строго - впрочем, он всегда
смотрел строго, - Игорь посторонился и вспотел.
   - Где ты пропадаешь, Чернявин? Иди скорее.
   В актерской уборной происходило столпотворение. Захаров, Маленький
и Виктор Торский гримировали актеров. Некоторые занимались примериванием
костюмов: партизаны, командиры, офицеры, женщины. Виктор Торский, в рясе и
в поповском парике, сказал Игорю:
   - Чернявин, скорее одевайся. Третий партизан?
   - Третий. Черт его знает, понимаете, никогда партизаном не был...
   - Чепуха! Чего там уметь! Будешь партизан, ивсе. А у тебя и морда
подходящая, кто это тебя смазал?
   Игорь давно уже чувствовал, что у него напухает правый глаз.
   - Да... Зацепился...
   - Бывает... за чужой кулак зацепишься. А выйдет, как будто в бою.
Веревкой, веревкой подвяжись. онучи вот, а вот лапти.
   Игорь уселся на скамью надевать лапти.
   - Как их... никогда лаптей не носил...
   Поручик - Зорин туго стягивает поверх старенькой хаковой гимнастерки,
парадный офицерский пояс:
   - А думаешь, я когда-нибудь погоны носил? А теперь приходится.
   Игорь склонился над сложной обувью, задумался над двумя длинными
веревками, привязанными к лаптю. Первый партизан - Яновский, невыносимо
рыжебородый, но с бровями ярко-черными, задирает ногу:
   - Видишь, как? Видишь?
   Собственно говоря, Игорь не видит, потому что в дверях уборной стоит
Клава Каширина и смотрит на Игоря. Игорь наморщил лоб и занялся веревкой.
Клава посмотрела на него и ушла.
   Петр Васильевич Маленький, в длинном генеральском сюртуке с красным
воротником, показал на свободный стул:
   - Садись, Чернявин. Кого играешь?
   - Третий партизан.
   - Третий? Угу. Мы тебя сделаем такого... вот эта бороденка. Совсем
бедный мужик, даже борода не растет. Намазывайся.
   Игорь начал намазываться желтоватой смесью. Петр Васильевич натянул на
его стриженую голову взлохмаченный грязный парик, и на Игоря глянуло из
зеркала смешное большеротое лицо.
   По этому странному лицу Петр Васильевич заходил карандашом.
   - Витька, а где мои ордена? - спросил он у Торского.
   - Сейчас Рогов принесет. там еще звезды не высохли, а лента вон висит.
   Он показал на голубую широкую ситцевую ленту, висящую на гвоздике.
   Захаров тоже посмотрел на ленту:
   - Лента лишняя. Это же гражданская война. И звезды... не нужно.
   Виктор изумленно глянул на Захарова:
   - Какой же генерал, если без звезды? И лента... насилу у девчат
выпросил.
   - Голубая лента, выходит, андреевская, такие ленты только важные
сановники носили&41.
   Маленький снял с гвоздика ленту, перекинул через собственное плечо:
   - Ничего, Алексей Степанович, публике понравится. Только вы, ребята,
когда хватать будете, полегче. А то с прошлой репетиции домой пришел...
просто избитый.
   Яновский улыбнулся:
   - Ну а как же с генералом? Цацкаться?
   Хлопнула дверь, в уборную вбежали Ваня и Бегунок. Бегунок закричал:
   - Хорошо? Алексей Степанович, хорошо?
   И на нем и на Ване надеты вывороченные полушубки. Володя опустился на
четвереньки, натянул на голову собачью остромордую маску и залаял, прыгая
к сапогам Захарова и захлебываясь от злости. Ваня проделал то же, уборная
наполнилась собачьим лаем и хохотом зрителей. У Вани выходило лучше, он
умел выделывать особенные нетерпеливо-обиженные взвизгивания, а потом
снова заливался высоким испуганным тявканьем.
   Виктор закричал: - Да хватит! Вот эти пацаны! Когда еще спектакль, а
они уже три дня бегают по колонии, на всех набрасываются.
   Алексей Степанович улыбнулся:
   - По шерсти если считать, больше похожи на медвежат. Но, я думаю,
сойдет. Раз генерал в андреевской ленте, собаки должны быть страшные.
   И Володя, и Ваня, довольные репетицией, на четырех ногах убежали на
сцену.
   Через полчаса начался спектакль. Виктор усадил "собак" за кулисами и
сказал:
   - Только вы так: полайте, а потом промежуток сделайте. Чтобы и другие
могли слово сказать. Поняли?
   - Есть! - ответили "собаки" и с угрожающим видом притаились в дебрях
помещичьего сада.
   На сцене все готово. Генералы и вообще буржуазия сходятся в дом. Окно
открыто, дом освещен, за окном они усаживаются на совещание. Поп
поместился прямо против окна, крикнул:
   - Готово.
   Занавес пошел вправо и влево. В зале кто-то не выдержал:
   - Смотри: Витя Торский!
   На него шикнули, стало тихо; против открытого окна, рядом с худющим
генералом, сидит не Витя Торский, а отец Евтихий, что немедленно и
выяснилось из разговоров буржуазии и генералитета.
   На сцену из-за деревьев пробираются партизаны. Между ними и Игорь
Чернявин. Партизаны крадутся к окну, а часть должна пробраться в дом. Двое
распологаются у самогно окна, поднимают винтовки, готовясь выстрелить. И
вот они выстрелили: наступила самая увлекательная минута. За окном, в
доме, выстрелы и свалка, крики, визг, женский плач. Из-за кулис выскочили
две собаки, очень похожие на медвежат, с злобным лаем набросились на
партизан. В зале все знали, что это Володя и Ванька, но борьба на сцене
так захватывала, всем так хотелось, чтобы партизаны победили, что и собаки
стали собаками и даже вызывали к себе враждебное чувство.
   Игорь Чернявин, третий партизан, с головой всклокоченной и с жидкой
кущеватой бородкой, возится с попом и кричит:
   - Попался, пузатый черт!
   Непривычная глубина зрительного зала, заполненная сотнями человеческих
глаз, мелькание золотых эполет, орденских звезд и голубой ленты, огромный
крест, сделанный из картона, захлебывающийся собачий лай под ногами,
шипение Вити Торского: "Не хватай за крест" - все это так оглушило Игоря,
что он вдруг забыл вторую свою реплику. Суфлер в будке разрывался на части
и что-то подавал свистящим, злым шепотом, но Игорь
так и не мог вспомнить эту фразу и кричал все одно и то же:
   - Попался, пузатый черт!
   Эта реплика вдруг перестала работать - попа повели в плен. Третий
партизан должен падать раненым от выстрела худенького поручика. Самый
выстрел давно прогремел за сценой, поручик давно тыкал пугачом в живот
Игоря, а Игорь растерялся и снова начал:
   - Попался, пу...
   Он вдруг услышал из зала взорыв смеха и подумал, что это смех по поводу
его возгласа. А может быть, имела значение и веревка на лапте. С самого
начала боя она начала развязываться, потом Игорь почувствовал, что на нее
наступают, наконец его нога выпрыгнула из лаптя. Игорь дрыгнул босой ногой
и тут только вспомнил, что ему давно полагается падать, тем более что и
Зорин зашипел на него:
   - Да падай же, Чернявин!
   Собаки продолжали бешено лаять, но с одной из собак тоже происходило
что-то странное: она добросовестно выполняла свои обязанности, бросалась
на упавшего третьего партизана и даже одной рукой дернула за его лапоть,
но между собачьими звуками у нее стали проскакивать звуки настоящего
мальчишеского смеха. Видно было, что собака старается прекратить это
явление, но смех все более и более, все победоноснее вторгался в ее игру,
и наконец собака расхохззоталась самым неудержимым звонким способом, каким
всегда смеются мальт-чики в веселые минуты. С таким хохотом собака и
убежала за кулисы, но собачью честь сохранила - убежала все-таки на
четырех ногах.
   Игорь лежал раненый и никак не мог разобрать, что такое происходит. Он
слышал высокий, звонкий смех рядом с собой, слышал смех в зале, ему
казалось, что это смеются над ним, над его босой ногой и слишком поздним
падением.
   Когда закрылся занавес, Игорь вскочил и выбежал за кулисы. За первым же
деревом он натолкнулся на Клаву и Захарова. Они стояли вдвоем и о чем-то
серьезно беседовали. Игорь похолодел и кинулся в сторону. Мысль о том, что
нужно бежать из колонии, молнией пронеслась у него, но в этот момент
налетел Витя Торский.
   - Что же ты бросил, - сказал он, протягивая лапоть, - надевай скорей!
   Игорь вспомнил, что его актерский путь далеко не закончен, что
предстоит еще три акта сложных партизанских действий. Он поспешил в
уборную и там встретил общий радостный хохот. Ваня Гальченко, совершенно
обескураженный, сидел в углу, может быть, он даже плакал перед этим, его
щеки вымазаны были в саже. Рядом с ним Володя Бегунок катался по скамье и
не мог остановить смеха:
   - Ты пойми, ты пойми, Ванька! Собака смеется человеческим голосом. Вот
это так собака!
   Петр Васильевич Маленький сдирал с себя орденские знаки. Один он
успокаивал Ваню:
   - Ничего, Гальченко, ты не грусти. Хорошая собака всегда умеет
смеяться, только, конечно, не так громко.


12. ТАИНСТВЕННОЕ ПРОИШЕСТВИЕ

Володя Бегунок хохотал до тех пор, пока в уборную не пришел Захаров. Он
подошел к Ване, теплой, мягкой рукой поднял за подбородок его голову:
   - Гальченко, ты плакал, что ли?
   - Он смеялся, - сказал Володя, - это такая собака, она сначала смеется,
потом плачет.
   Ване было грустно. Он с таким счастливым азартом готовился к спектаклю,
он так хорошо научился лаять - гораздо лучше Володьки, а теперь он
опозорен на всю жизнь, он не представляет себе, с какими глазами он
покажется в бригаде, в колонии. И все из-за этого Игоря, который
выскочил из своего лаптя и который ни за что не хотел падать. Санчо Зорин
только что ругал Игоря за это:
   - Что это такое: я в тебя стреляю, а ты стоишь, как баран, и еще
кричишь. Надо же иметь соображение.
   Петр Васильевич на это добродушно отозвался:
   - Ты, Санчо, не придирайся. Соображение иметь - это очень трудная
штука.
   - Ничего не трудная.
   - Трудная. Ты сам сейчас не имеешь соображения: "стоишь, как баран"!
Почему ты думаешь, что если в барана стрелять, так он не будет падать? Ты
ошибаешься, баран у нас не считается самым упрямым животным. Ты, наверное,
хотел сказать: осел.
   Под добродушным взглядом голубых глаз Петра Васильевича Зорин смутился
и машинально подтвердил:
   - Ну да, как осел.
   Все засмеялись тому, как остроумно Петр Васильевич "купил" Зорина. А
Петр Васильевич так же добродушно положил руку на его плечо:
   - Дорогой мой, осел тоже свалится.
   Санчо рассердился:
   - Да ну вас...
   Все эти разговоры и шутки уменьшили было Ванино горе, но сейчас под
ласковой рукой Алексея Степановича оно снова закипело, и снова Ванина
черная рука потянулась к щеке. Алексей Степанович сказал строго:
   - Гальченко, это мне не нравится. За то, что ты хохотал в собачьей
должности, на тебя никто не обижается. Бывают такие положения, когда
никакая собака не выдержит, даже самая злая. А вот за то, что ты слезы
проливаешь, я, честное слово, дам тебе два наряда. Володька, сейчас же
ступайте мыться. Молодец, Ваня! Ты замечательно играл собаку.
   Сбросив с себя не только собачью одежду, но и человеческую, в одних
трусиках они побежали через парк. Никакого горя не оставалось в Ваниной
душе&42. Володя бежал рядом с ним, вглядывался в темную дорожку и успевал
вспоминать:
   - Ты не думай. Я в прошлом году наступил на свой аэроплан. Три недели
делал, а потом наступил. И так было жалко, понимаешь. Я лег на подушку и
давай реветь. А тут он в спальню. Ну, так что это с тобой! Это пустяк. А
на меня он как закричит! Как закричит: "К черту с такими колонистами! Не
колонист, а банка с водой! Два наряда!" Ой-ой-ой! И пошел, сердитый та-
кой. Да еще и дежурный бригадир Зырянский попался: "Вымоешь вестибюль". Я
мыл, мыл, а он пришел, Зырянский, и говорит: "Не помыл, а напачкал;
сначала мой, не принимаю работы". Так я три часа мыл. Вот как было.
   - А ты потом ревел? После этого хоть раз?
   - После наряда?
   - Ну да...
   - Да что ты! А если он узнает, так что? Он тогда... ого... тогда со
света прямо сживет и на общее собрание. Теперь рюмзить... если даже
захотел, так как же ты будешь без слез? Я вон заиграл в прошлом лете
сигнал "вставать" в четыре утра, так такое было... ой, ты себе представить
не можешь. Разбудил всех, а дежурство еще раньше. Чего мне такое
показалось на часах, я и сам не знаю. И все встали, и уборку сделали, а
потом дежурный как посмотрел на часы... И то не плакал.
   Володя вдруг остановился:
   - Смотри!
   Слева вспыхивал огонек, ярко освещал кирпичную стену, лица каких-то
людей. Потом потухал и снова вспыхивал.
   - Кладовка, - шепнул Володя.
   - Какая кладовка?
   - Кладовка. Производственная кладовка. Пойдем.
   Мальчики пригнулись и, ступая на пальцы, побежали к кладовке. Здесь
парк не был расчищен, было много кустов, их ноги тонули в мягкой,
прохладной травке. У последних кустов они остановились: производственный
двор Соломона Давидовича был освещен одним фонарем, кирпичный
сарай-кладовка стоял в тени стадиона. Снова огонек. Было ясно видно -
кто-то зажигал спички.
   Ваня прошептал в испуге:
   - Рыжиков!
   - Верно, Рыжиков. А другой кто? Стой, стой! Руслан! Это Руслан! Это они
добираются! Тише!
   Слышно было, как Руслан сказал напряженным шепотом:
   - Да брось свои спички! Увидят!
   Голос Рыжикова ответил:
   - Кто там увидит? Все в театре.
   Они завозились возле замка, слабый металлический звук долетел оттуда.
   Володя шепнул:
   - Отмычка. Честное слово, они обкрадут и убегут.
   С замком, видимо, что-то не ладилось. Рыжиков чертыхался и оглядывался.
Володя сказал, наклонившись к самому уху Вани:
   - Давай закричим.
   - А как?
   - Знаешь, как? Я буду кричать: держите Рыжикова. Потом ты... нет...
Давай вместе, только басом...
   - А потом бежать.
   - А потом... потом они нас все равно не поймают.
   Ваня хотел даже громко засмеяться, так ему понравилось это предложение:
   - Ой, ой, Володя, Володя! Давай будем кричать, знаешь как? Только
тихо, только тихо. Будем так говорить: Рыжиков, выходи на середину!
   - Давай, давай, только разом.
   Володя поднял палец. Они сказали басом, пугающим, игровым голосом:
   - Рыжиков, выходи на середину.
   Их слова замечательно явственно легли на всей площадке
производственного двора, мягко, отчетливо ударились в стены и отскочили от
них в разные стороны. Там, у кладовки, очевидно, даже не разобрали, откуда
они идут, эти страшные слова, Рыжиков и Руслан бросились бежать как раз к
тем кустам, за которыми стояли мальчики. Володя и Ваня еле-еле успели
отскочить в сторону.
   Руслан глухо прошептал:
   - Стой!
   Рыжиков остановился, в его руках еще звенели отмычки. Руслан сказал тем
же дрожащим шепотом:
   - Какая эта сволочь кричала?
   - Идем в театр, а то узнают.
   - Все твои спички. Говорил, не нужно...
   Они быстро направились к главному зданию.
   Володя запрыгал:
   - Здорово! Вот потеха!
   - Теперь нужно сказать Алеше, - сказал Ваня.
   - Не надо. Алешка сейчас же хай поднимет и на общее собрание. Сейчас же
скажет: выгнать.
   - И пускай! И пускай!
   - Да, чудак! Их все равно не выгонят. Они скажут, а какие
доказательства? Мы гуляли. И все равно не выгонят. Давай лучше за ними
смотреть. Интересно! Они про нас не знают, а мы про них знаем.


13. ВАМ ПИСЬМО&43

На другой день утром Игорь Чернявин проснулся в плохом настроении. Лежал и
думал о том, что из колонии необходимо бежать, что нельзя с таким делом
стать на середине. Дежурила Клава Каширина. Одно ее появление на поверке
заставило Игоря лишний раз вспомнить вчерашний ужасный вечер. Но Клава с
веселой, девичьей строгостью сказала: "Здравствуйте, товарищи",
снисходительно пожурила Гонтаря за плохо вычищенные ботинки, Гонтарь
дружески-смущенно улыбнулся ей, улыбнулась и вся бригада, в том числе и
Игорь Чернявин. Трудно было не улыбаться: на сверкающем полу горели
солнечные квадраты, дежурство в парадныхкостюмах тоже сияло, голос у Клавы
был, наверное, с серебром, как и корнеты оркестра. И Игорь снова поверил
в жизнь - не может Клава ябедничать, должна она понимать, как человек
может влюбиться. Игорь весело отправился завтракать. Многие колонисты,
даже из чужих бригад, встретили его приветливо, вспоминали и неумирающего
третьего партизана, и веселую собаку, Нестеренко за столом тоже сиял
добродушно-медлительной радостью: собственно говоря, вчерашний спектакль,
о котором сегодня так много говорят, был сделан силами восьмой бригады,
даже новенький - Игорь Чернявин - и тот играл.
   К столу быстро подошелш Володя Бегунок, вытянулся, салютнул:
   - Товарищ Чернявин!
   Игорь оглянулся:
   - А что?
   - Вам письмо!
   В руке Володиной у пояса вздрагивает аккуратный, основательный белый
конверт.
   - Откуда письмо? Это, может, не мне?
   - Вот написано: "Товарищу Игорю Чернявину".
   - Местное, что ли?
   Володя сдержанно улыбнулся:
   - Местное.
   - От кого?
   - Там, наверное, тоже написано.
   - Что такое?
   Игорь вскрыл конверт. И его стол и соседние столы были заинтересованы.
Володя стоял по-прежнему в положении "смирно", но его глаза, щеки, губы,
даже голые колени улыбались.
   Игорь прочитал скупые, короткие строчки на большом белом листе:
   "Товарищ Чернявин.
   Прошу тебя сегодня вечером, после сигнала "спать", прийти ко мне
поговорить.
                                                    А. Захаров".
   Игорь прочитал второй раз, третий, наконец покраснел, что-то холодное
пробежало сквозь сердце.
   Санчо Зорин привстал, заглянул в письмо, положил руку на плечо Игоря:
   - Ну, Чернявин, я к тебе в долю не иду.
   У Игоря