пал в общей тишине. Возвратился Воленко скоро, присел
к столу, у дежурного бригадира всегда найдется дело.
   - Спят? - спросил Захаров.
   - Спят.
   Через несколько минут в палатку заглянул Колька-доктор, хитро подмигнул
на лагери и зашептал:
   - В-видите? Г-говорил... с-спят как м-миленькие!
   Колька с довольным видом, на носках прошел вдоль палаток. Долго
прислушивался возле некоторых, но возвратился счастливый:
   - Р-раз для организма н-нужно... организм с-сам з-знает...
   Он тоже присел на нары к столу, но говорить боялся: в мертвый час
разговаривать не полагается. Он сидел, посматривална часы-ходики. Захаров
шепнул:
   - Как медленно время тянется! За работой - другое дело!
   Колька кивнул в знак согласия.
   За пять минут до конца мертвого часа Воленко вытащил откуда-то Бегунка.
Володя пришел свежий и радостный, лукавые его глаза не могли оторваться от
Кольки-доктора, но трубу свою он все-таки нашел быстро. Воленко посмотрел
на часы и сказал:
   - Давай, Володя!
   Володя по обыкновению своему салютнул трубой и всыкочил на пощадку.
Высокий и раздольный сигнал побудки вдребезги разнес мертвую тишину, но с
первым звуком сигнала в лагерях произошло что-то странное, Захаров
испуганно вскочил с кровати: это была ни на что не похожая смесь из криков
"ура", аплодисментов, торжествующих воплей, хохота и многих других
совершенно невыносимых знаков восторга. Слышно было, что и девочки приняли
участие в этой какафонии. Захаров выглянул из палатки: даже солидные
колонисты кричали "ура" и воздевали руки, па-
цаны носились по лагерю как бешеные, Колька-доктор высунул наружу
покрасневшее лицо:
   - Вот... м-мерзавцы! Они не с-с-спали!
   Возле "штабной" палатки моментально собралась толпа. А Володька с самым
наивным видом ходит по линии и повторяет сигнал побудки. Захаров поправил
пенсне:
   - Видите, как хорошо! Отдохнули, поспали, теперь со свежими силами
можно и за работу.
   Колонисты смеялись откровенно, но никто не возразил против того, что,
действительно, поспать после обеда очень полезно.
   На другой день мертвый час начался без инциндентов. Только через десять
минут Захаров поймал Ваню гальченко и Фильку в разгаре самой
увлекательной игры: выкатившись из палатки под задним ее полотнищем,
они попеременно придавливали друг друга к земле и торжествовали победу.
Никаких слов они в это время, конечно, не произносили, потому что был
мертвый час, но дыхание их и другие какие-то звуки, не то звуки угрозы, не
то выражение торжества, разносились по всему лагерю. Захаров стоял над
ними и укорительно смотрел. Филька первый заметил опасность, сделал
серьезное лицо и недовольно поднялся с Ваньки. У него было такое
выражение, как будто ни для кого не составляло сомнений, что он ни в чем
не виноват, а виноваты какие-то зловредные силы, против которых Филька
ничего не мог поделать, хотя отрицал их с самого начала. Ваня испугался
без всякого притворства, смотрел Захарову в глаза и в замешательстве
ожидал возмездия.
   Захаров обратился к Фильке:
   - Здорово! Будешь оправдываться, конечно?
   Этот прозрачный намек Филька пропустил мимо ушей.
   - Почему же ты не споришь? - шепотом продолжал Захаров.
   Филька таким же шепотом ответил:
   - А чего же оправдывтаься, все равно я буду виноват.
   - И я так думаю. Вон там стоит дневальный, ему нельзя воспользоваться
мертвым часом. Пойди подежурь за него, а он пусть поспит.
   Из-за угла палатки был виден Семен Гайдовский, стоявший с винтовкой под
деревянным грибом. Филька посмотрел на Семена и сказал хмуро:
   - Семен тоже спать не хочет.
   - Откуда ты знаешь?
   - Так никто не хочет.
   - Но вы больше всех не хотите, я вижу. Стань на дневальство до конца
мертвого часа.
   - Так не один же я.
   - Хорошо, разделите. Одним словом, снимите Семена с дневальства.
   И Филька и Ваня одновременно подняли руки и прошептали: "Есть". Захаров
ушел к себе, и снова над лагерем повисла сонная тишина. На этот раз
многие колонисты действительно спали - при самом большом упрямстве не так
долго можно молча пролежать с открытыми глазам.
   Ваня встал на дневальство первым. В первую минуту ему показалось, что
жизнью можно наслаждаться и под деревянным грибком, с винтовкой в руках.
Но сонный покой лагеря был такой сочный, так единодушно обьединялся с
жарким солнцем, что Ване скоро стало скучно. Он поднял
винтовку одной рукой и потихоньку побрел по границе лагеря. Посмотрев
влево, он вдруг заметил, что и-под тыльной части третьей в ряду палатки
торчат чьи-то голые ноги. Ваня остановился и продолжал смотреть. Ноги
лежали неподвижно, можно было подумать, что их обладатель тоже придается
мертвому часу, но по неуловимому колебанию белого полотнища палатки можно
было догадаться, что человек что-то делает. Через минуту и ноги заерзали
по траве и вытащили из-под палатки сначала прикрытый трусиками зад, потом
голую спину, и наконец вылезла рыжая голова. Рыжиков смотрел на Ваню
сначала пристально, потом сонно-небрежно, потом совсем забыл о нем и стал
смотреть на небо. А в это время его руки снова протянулись по земле и
скрылись в палатке. Ваня подошел к нему с винтовкой:
   - Чего ты здесь делаешь? - спросил он глухим шепотом.
   - А тебе какое дело? - шепотом ответил и Рыжиков.
   - Это палатка десятой бригады, а почему ты здесь лежишь?
   Небрежным движением Рыжиков вытащил руки из-под борта и потянулся
сладко:
   - А так... люблю на открытом месте... поспать.
   - Иди отсюда, - приказал Ваня.
   Рыжиков вдруг по-настоящему проснулся. Ослепшими от сна глазами он
осмотрелся:
   - Смотри ты куда закатился! От... смотри ты!
   Он нехотя поднялся на ноги и побрел к палатке первой бригады, что-то
бормоча и оглядываясь во все стороны. Может быть, он надеялся увидеть те
таинственные силы, которые незаметно перенесли его к чужой палатке. Ваня
удивленно смотрел ему вслед, а когда он скрылся, Ваня быстро присел,
поднял борт палатки и заглянул внутрь. В десятой бригаде все спали. На
земле у самого борта лежали чьи-то брюки, а рядом с ними черненький с
замочком кошелек.
   Ваня опустил борт и озабоченно поспешил к своему посту.


9. СЕРДИТЫЙ ДЕД

В четвертой бригаде все прибавлялось хлопот и впечатлений, не говоря уже о
делах, но души не уставали все перемалывать. Уставали к вечеру только
ноги, Филька, впрочем, уверял: это оттого, что босиком.
   Каменщики давно закончили стены и перешли к новым делам: гараж,
фундаменты для станков, какя-то сложнейшая сушилка в новой большой
литейной. На стенах ходли плотники и кровельщики. Дем бегал по колонии
расстроенный, каждому встречному жаловался:
   - Дефицитное дело, кругом дефицит: плотники - дефицит, бетонщики -
дефицит, чернорабочие - тоже, представьте себе, дефицит!
   Даже четвертой бригаде Дем рассказал о всеобщем дефиците и еще
прибавил:
   - Вы понимаете, товарищи колонсты, до чего разболовался народ. У нас
срочное дело, а они все на Турбинстрой! Обязательно им подавай
Турбинстрой, все туда хотят, потому... конечно... там и спецовку дают...
   Четвертая бригада не успевала зародить в своих душах сочувствие Дему:
Турбинстрой - легко сказать - Турбинстрой! Что-то неопределенно
торжественное и величественное возникало при этом слове, и пацаны
спрашивали Дема:
   - А где это?
   Дем шевелил пушистыими усами, и круглые глазки страдальчески щурились
на пацанов:
   - Да везде: вот сейчас нужно вагранку...@69
   - Нет, где этот... Турбинстрой?
   И только в этот момент Дем соображал, что он напрасно разговаривает с
мальчишками. Они способныц задавать ему глые вопросы о Турбинстрое,
который для Дема имел только одно значение: он отвлекал рабочую силу. И
Дем бежал дальше, а пацаны продолжали жить с еще более ошеломленными
душами, ибо к Турбинстрою вдруг прибавилось вагранка. Это слово давно
мелькало в мире, самое замечательное и самое металлическое слово, оно даже
встречалось в стихотворениях, но его роскошь всегда казалась роскошью
недоступной. А теперь Дем произнес его с невыносимой будничной миной, он
сказал, что нужно... вагранку!
   Каждый день прибывают станки. Их привозит Петро Воробьев на своем
грузовике, они запакованы в аккуратные ящики. Соломон Давидович,
пребывающий обычно в каком-нибудь дальнем производственном захолустье,
одним из последних узнает о прибытии грузовика. Поэтому он, испуганный,
выбегает из-за угла здания и на бегу в ужасе воздевает руки и кричит:
   - Что вы делаете? Что вы делаете?!
   Он врывается в толпу вокруг полуторки, и некогда ему поднять руку к
старому сердцу, некогда перевести дыхание:
   - Немедленно слезьте с грузовика! Это вам не акая-нибудь коза, это вам
"Вандерер"!
   Четвертая бригада всегда прибегает к станкам первая и всегда отвечает
Соломону Давидовичу:
   - Мы разгрузим, Соломон Давидович, мы разгрузим!
   Соломон Давидович выпячивает гордо нижнюю губу:
   - Как вы можете такое говорить? Кто это вам позволит разгружать
импортное оборудование? А куда это старшие подевались?
   Но уже и старшее поколение спешит к полуторке: Нестеренко, Колос,
Поршнев, Садовничий. И Соломон Давидович обращается к ним почти как к
равным:
   - Будьте добры, товарищ Нестеренко, вы же понимаете: это
универсально-фрезерный "Вандерер", удалите отсюда этих мальчиков.
   Нестеренко делает движение бровями, пацаны слетают с грузовика и
терпеливо наблюдают, пока на руках старших огромный ящик с "Вандерером"
мягко сползает с платформы. Широкая дверь склада с визгом раскрывается, в
руках старших появляются ломы и катки, теперь для всех найдется дело.
Когда пацаны бросаются к лому, Нестеренко досадливо морщится, но потом его
досада принимает приемлимые формы:
   - Да шо вы там сделаете вашими руками! Животами, животами! Наваливайся
животами.
   И четвертая бригада в полном составе дрыгает ногами, морщит лбы и
носы. Сорокапудовый ящик приподнимается ровно настолько, чтобы подложить
каток. Нестеренко смеется:
   - Сколько на килограмм идет этого пацанья? Наверное, десяток!
   Когда ящик с "Вандерером" скрывается в полутемном складе и кладовщик
вкусно гремит засовами и замком, четвертая бригада спешит к новым делам и
по дороге спорит:
   - Это фрезерный!
   - Понимаешь ты, фрезерный! Не фрезерный, а универсально-фрезерный!
   - Это по-ученому универсально, а так просто фрезерный!
   - Ох! Сказал! Просто! Есть вертикально-фрезерный, а есть
горизонтально-фрезерный, а это универсально!
   - Вот смотрите! Какой фрезеровщик! Вертикально! А ты и не понимаешь,
как это вертикально!
   - Вертикально! А что, нет?
   - А как это вертикально? Ну скажи!
   - Вертикально - это значит вот так, видишь?
   Грязноватый палец торчит перед носами слушателей, потом он торчит в
горизонтальном положении.
   - А универсально?
   - А универсально это... как-то еще...
   - Вот так?
   - И не так вовсе...
   - А может, так?
   - Чего ты, Колька, задаешься? Так, так... Я тебе говорю "универсально",
а ты пальцем крутишь. Не веришь, так спроси у Соломона Давидовича.
   Однако и Соломону Давидовичу некогда и четвертой бригаде некогда. Не
успели поспорить о "Вандерере", как пришли еще более знаменитые станки:
"Цинциннати", "Марат", "Рейнекер", "Людвиг Леве" и маленькие, совсем
маленькие токарные, которые Соломон Давидович называл "Лерхе и Шмидт", а
четвертая бригада считала, что благозвучнее будет называть "Легкий Шмидт".
Каждый станок приносил с собой не только странные имена, но и множество
новых спорных положений. Вокруг шлифовальных спор разгорелся на целую
неделю, и Зырянский однажды вечером закатил выговор всей бригаде:
   - Чего вы спорите! С утра кричите, говорить из-за вас нет никакой
возможности!
   - А чего он говорит: шлифовальный, чтоб блестело! Разве для этого
шлифовальный? Это для того, чтобы точность была, а блестит совсем не от
этого.
   Прибывали и инженеры. Разобраться в них было труднее, чем в стану\ках.
Один Воргунов был ясен. Сразу видно, что он - главный инженер. Он тяжелой,
немного угрюмой, немного злой поступью проходит мио пацанов, и кто его
знает, нужно с ним здороваться или не нужно? Ни на кого он не смотрит,
никому не улыбается, а если и удается послушать его беседу с кем-нибудь,
так она всегда с громом и молнией. Недавно он посреди двора поймал
молодого пижонистого инженера Григорьева и кричал:
   - К чертовой матери, понимаете? Вы сказали через три дня будут чертежи?
Где чертежи?
   Григорьев прижимал руки к груди и пискливым голосом оправдывался:
   - Петр Петрович, не пришли еще гильдмейстеры! Не пришли, чем я виноват!
   А Воргунов наклоняет тяжелую голову, дышит злобно и хрипит:
   - Это невыносимо! На Кемзе восемнадцать гильдмейстеров! Сейчас же
поезжайте и снимите габариты. Чтобы фундаменты были готовы через неделю!
   - Петр Петрович!
   - Через неделю, слышите?
   Последние слова Воргунов произносил таким сердитым рыком, что не только
Григорьев пугался, но и пацанам становилось страшно. Они смотрел на
Воргунова сложным взглядом, составленным из опасения и неприязни, а он
оглядывался на них, как на досадные мелочи, попадающиеся под ноги. Витя
Торский рассказывал, что в кабинете Захарова по вечерам часто происходили
стычки между Воргуновым и другими. В этих стычках учавствовал Соломон
Давидович, для которого нашествие инженеров казалось затеей слишком
дорогой, и он не всегда мог удержаться от укорительных вздохов:
   - Каждую копеечку, каждую копеечку с каким потом, с каким трудом
зарабатывали. А теперь приехали на готовое и пожалуйста: пуф-ф-ф! пуф-ф-ф!
- конструкторское бюро, кондуктора, измерительные приборы, лаборатория,
инженеры! Сколько инженеров! Ужас!
   Воргунов выслушивал эти слова с миной ленивого презрения и отвечал
вполголоса:
   - Обыкновенная провинциальная философия! Копить деньги по копеечке, это
мы мастера. И, наверное, вы их в чулок прятали, Соломон Давидович?
   - Вы получаете наши деньги из Государственного банка, так почему вы
говорите про чулок?
   - Отстаньте, прошу вас, с вашими деньгами. Я строю завод не для вас, а
для государства.
   - Государство само собой, а колонисты само собой. Вы строите завод для
колонистов, к вашему сведению. И если вам не угодно их замечать...
   - Эх, да ну вас, тут с фундаментами несчастье! Да! Иван Семенович! Где
вы этого идиота нашли, черный такой? Вы ему поручили наметить сталь?
   Молодой инженер Иван Семенович Комаров поднял к Воргунову встревоженное
лицо:
   - Да, наметить серой и желтой краской!
   - Ну, так он ее выкрасил с одного конца до другого!
   Комаров побледнел, вскрикнул что-то и выбежал из кабинета. Воргунов
усталыми глазами зарылся в широкой записной книжке, вдруг нахмурился,
что-то прошептал свирепо и вышел вслед за Комаровым.
   - Какой сердитый дед! - сказал Торский.
   Захаров ответил, не прекращая своей работы:
   - Он не сердитый, Витя, но страстный.
   - К чему у него страсть?
   - У него страсть... к идее!


10. ЗДОРОВО КРИЧИТ

Боевые сводки по-прежнему выходили ежедневно, и ежедневно Игорь Чернявин
находил новые краски, чтобы изобразить в словах боевые подвиги
колонистского народа. С тех дней, когда приняли его в комсомол, в боевых
сводках стали встречаться и такие строки:

   "Наш краснознаменный фланг в борьбе за индустриализацию страны и за
усиление нашей обороноспособности сегодня нанес новый удар отступающему
противнику..."
   "Товарищи колонисты! Наши победы все закрепляются и закрепляются.
Сегодня прибыли в колонию токарные "Красные пролетарии", целых шесть
штук. Наши старшие товарищи сделали эти станки, чтобы помочь нам
окончательно разбить нашу техническую отсталость!"
   "Товарищи бойцы! Видели вчера "Самсон Верке" шлифовальные с магнитным
столом? В нашей стране еще не умеют делать таких станков, но завтра будут
уметь! Догнать и перегнать! Электроинструмент тоже сейчас не делают в
Союзе, но завтра будут делать в нашей колонии. наш враг - наша техническая
отсталость - сегодня отступил под напором наших сил на линию 12 августа.
Еще одно, два усилия, и мы сделаем смертельный прорыв в рядах противника -
мы подорвем его капиталистическое производство, освобождая нашу страну от
импорта электроинструмента!"
   "Колонисты, читайте газеты! Вы узнаете, какие победы совершаются
рабочим классом нашей страны. наш фронт - только маленький участочек
социалистического фронта, но и на маленьком участке очень важно
продвинуться вперед. Сегодня левый фланг - столяры - продвинулись вперед
на целых 28 дней. Да здравствуют столяры, славные бойцы социалистического
наступления!"
   Хотя "боевая сводка" выпускалась от имени штаба соревнования, но все
колонисты хорошо знали, что душой этого штаба был Игорь Чернявин. И
колонисты были очень довольны его работой. Они встречали Игоря улыбкой и
говорили: "Здорово!"
   Иногда рядом со сводками Игорь вывешивал дополнительный лист, на
котором были и портреты, и чертежи, и рисунки, и карикатуры. В
комсомольском бюро косо посмотрели на это дело:
   - Этот материал нужно в стенгазету давать, а не в сводку, а то
стенгазета сдохнет, а ты все в свою сводку. Нельзя же смотреть только с
твоей колокольни!
   Игорь подчинился, но иногда трудно было удержаться. В девятой бригаде
Жан Гриф и Петров 2-й, в седьмой бригаде Крусков и раньше страдали
некоторым зазнайством, а теперь они обьединились в маленькую оппозицию.
Крусков был главой, поэтому колонисты все это движение прозвали
круксизмом. Круксисты, правда, вполне исправно и добросовестно работали на
своих местах, но в вечерних разговорах распостраняли такое
мнение: завод электроинструмента напрасно затеяли, такие заводы должен
строить Наркомтяжпром, а у колонистов есть другие дела: у Петрова 2-го -
кино, у Жана Грифа - музыка, а у Крускова - физкультура. Игорь Чернявин
целую ночь просидел с Маленьким, а на утро "сводка" появилась в прекрасной
рамке.
   О круксистах в этом листке ничего не было сказано, но была очень хорошо
нарисована заставка, было изображено: стоит чудесный город с башнями, у
стен города идет жестокий бой: под красным знаменем идут ряды за рядами и
скрываются в дыму взрывов, в свалке штыковой атаки. Нетрудно узнать в этих
рядах под красным флагом ряды колонистов, у них белые воротники и вензеля
на рукавах. А сзади, между идиллическими кустиками стоит обоз. На подводах
сидят люди. Один держит в руках киноаппарат, другой большую трубу, третий
футбольный мяч. Лица этих людей выписаны чрезвычайно добросовестно,
нетрудно узнать и Петрова 2-го, и Жана Грифа, и Крускова.
   Конечно, возле листа целый день стояла и хохотала толпа, раздавались
более или менее остроумные замечания, вносились дополнительные
предложения. На общем собрании вся тройка крускистов заявила решительный
протест. Крусков говорил:
   - С какой стати Чернявин как ему захочется, так и пишет? Когда я был в
обозе? У меня перевыполнение плана по станку на тридцать процентов, а
если иногда скажешь что-нибудь такое, так это слова.
   - Тебе за слова и попало, - ответил на это Торский, - а за что ж тебе
попало?
   - За слова, конечно, - сказал Крусков, - а только нельзя ж так.
   Крусков полагал, что ему попало слишком сильно. Но на самом собрании
ему и другим попало еще сильнее. Зырянский дорвался по-настоящему:
   - За такие слова нужно с работы снимать. Вам не нужен завод? Не нужен?
А вы посчитайте, раззявы, сколько у рабочего класса до революции было
кинотеатров, а сколько своих оркестров, а сколько физкультуры. Посчитайте,
олухи! Вам дали в руки такое добро, а вы не понимаете, кто это вам дал. А
если у нас не будет заводов, таких заводов - во, каких заводов, так от
вашей музыки и физкультуры рожки одни останутся. Я предлагаю - снять с
завода, направить на черную работу, пусть попробуют!
   Петров 2-й испугался больше всех:
   - Товарищи, товарищи! Разве я что-нибудь говорил против завода? Вот
увидите, как я буду работать! Вот увидите!
   И Крусков каялся и просил все слова ему простить и еще просил, чтобы
перестали колонисты говорить "крускизм", разве можно так оскорблять?
   После этого случ