сделала несколько шагов
вперед, не отрываясь взглядом от Левитина, и остановилась прямо против
него, заложив руки за спину. Левитину было неудобно, он крепче оперся на
диван, еще больше отвернулся к стене. Ванда сказала тихо, с трудом выбирая
слова, с трудом проедолевая гнев:
   - Ты! Слышишь? Моя жизнь... как ты написал! Ты написал... ну и что же?
Все равно, пускай знают! Здесь товарищи! Пускай знают! А только в
другом... дело. Кто меня довел до такой жизни?! Такие люди... понимаешь...
такие, как ты! Такие, как ты... такие, как ты...
   Последние слова Ванда произноила в забытье, уже оглядываясь по
сторонам, с трудом подавляя рыдания. Потом она бросилась к дверям, но
Нестеренко сильной рукой перехватил ее по дороге, и она, не разбирая,
заплакала на его плече. Ее слезы никого не испугали и не удивили.
   Нестеренко спокойно сказал Левитину:
   - Слыхал, паскуда? Ванда замечательно сказала. ты написал, а мы Ванду
теперь еще больше уважаем. Она наша сестра, понимаешь ты, гад? А тебя мы
выгоним. будь покоен, и через полчаса забудем, как тебя звали.
   Зырянский перебил его:
   - Сейчас! После совета! Я сам тебя выведу  на дорогу. Ты со мной еще
глаз на глаз поговоришь!
   Лида Таликова стояла рядом с зырянским, говорила задумчиво, как будто
про себя:
   - Никогда так не голосовала, а сейчас буду голосовать: выгнать! Ты в
нашу жизнь... Тебя нужно раздавить... башмаком.
   Зырянский не мог больше выносить прений. Он подошел вплотную к
Левитину:
   - Довольно! Противно! Ты не писал? Скажи еще раз!
   Левитин молчал. И молчали все бригадиры. Хорошенький Илья Руднев
беспомощно оглянулся на Захарова - нужно было что-то делать. Но неожиданно
раздался голос Рыжикова:
   - Я скажу... Торский...
   - Да, да, я для того тебя и позвал.
   - Я скажу: конечно, Левитина нужно выгнать. Конечно: сидит и пишет. Ему
нужно чужую жизнь заедать!
   Левитин с силой повернулся в углу:
   - Да ты же мне и сказал!
   - Ага! - крикнул кто-то один, но все лица поддержали этот возглас.
Рыжикова он не смутил, Рыжиков знал жизнь и умел разговаривать с
людьми. Только выражение лица Игоря Чернявина немного смущало его, но
Игорь Чернявин потом. Рыжиков даже добродетельно улыбнулся.
   - Я тебе сказа как товарищу. И я тебе сказал, что тут ничего плохого
нет. Говорил?
   - Да... ты это говорил.
   - Я тебе как товарищу... А ты... нагадить тебе нужно! Я тебе сам
говорил, ничего плохого нет! Два раза говорил...
   рыжиков разошелся. Рыжиков благородно вскрыл событие. Но откуда-то
вдруг появилось против его лица перекошенное лицо Игоря:
   - Брось! Помниишь, я тебе сказал: утоплю. Забыл? Забыл?
   Рыжиков отступил, испуганный, Чернявин шел на него. Кто-то взял Игоря
за локоть, но он нетерпеливо сбросил чужую руку:
   - Здесь совет, тебя не судят! А только я тебе этого не прощу! Никогда!
Я тебя, все равно... ты свое получишь. - Игорь в знак еще большего
подтверждения кивнул головой и вышел из комнаты. Рыжиков посмотрел на
всех, но все смотрели на него отчужденно. Он сел на диван.
   Торский сказал:
   - Тебе здесь нечего рассиживаться, убирайся!
   Рыжиков спешно прошел к двери, Ванда брезгливо посторонилась. Когда
дверь закрылась за ним, Нестеренко протянул:
   - Да-а! Все понятно!
   Торский поставил вопрос:
   - Так что будем делать с этим... с Левитиным?
   Зырянский бросил на Левитина небрежный взгляд, махнул рукой:
   - Да ну его к черту! Стоит о нем говорить! Я предлагаю наказание:
оставить без обеда завтра. Он и то будет плакать и клянчить: дайте
пообедать!
   В совете рассмеялись. Захаров сказал серьезно:
   - Нельзя так издеваться над человеком! Я решительно протестую. Выгнать
- это другое дело! А что вы в самом деле: оставить без обеда. У Левитина
есть тоже свое достоинство. Иногда наказать человека значит выразить
уважение к нему.
   Сумрачный бригадир третьей Брацан не понял Захарова:
   - Не бойтесь., Алексей Степанович! Никто его без обеда не оставит. Ты
не волнуйся, Левитин: будешь обедать. И выгонять его не следует: пускай
живет, и кормтиь его, конечно, нужно. А только я об одном прошу: Левитин,
сделай для меня одолжение: когда будем идти на демонстрацию седьмого
ноября, не становись с нами в строй, посиди дома. И для тебя спокойнее, и
нам будет как-то... приятнее. Потому... мы идем под знаменем, а тебе...
какое тебе дело до нашего знамени?
   Поршнев сказал, как всегда, добродушно и тепло:
   - Я дежурю седьмого. Куда-нибудь... я его... пристрою. Дежурным по
кухне, хочешь, Левитин?
   Это был последний удар презрения, который свалил Левитина на диван. Он
забился в мягкий его угол и заплакал негромко, заплакал для себя, не
обращая внимания на то, что происходит в совете. На его склоненную фигуру
посмотрели с секунду, и Виктор Торский обьявил:
   - Все! Можно расходиться. Обьявляю заседание совета бригадиров
закрытым.
   Все двинулись к дверям, но Левитин вскочил с дивана и, обливаясь
слезами, заорал:
   - Товарищи! Накажите как-нибудь. Товарищи, нельзя же так! Товарищи!
Алексей Степанович! Накажите как-нибудь!
   Никто ан него не посмотрел. Только пацаны из коридора вторглись в
комнату и, удивленные, окружили Левитина. Он снова упал на диван и зарыдал
отчаянно громко, приговаривая что-то.
   Захаров прикрикнул на пацанов:
   - Марш отсюда! До чего народ любопытный!
   Они исчезли мгновенно. Захаров положил руку на плечо Левитина:
   - Идем! Не нужно так убиваться! Иди сюда, я тебе назначу наказание.
   Левитин перестал рыдать и, всхлипывая, побрел за Захаровым в кабинет.


27. КТО ЧТО ЛЮБИТ

На второй день праздника Захаров в тишине работал в кабинете. Пришли в
кабинет Володя Бегунок и Ваня Гальченко и сели тихонько на диване. Захаров
посмотрел на них, ничего не сказал, что-то подсчитывал на большом листе.
   Володя наклонился к уху приятеля:
   - Все равно не скажешь...
   - Нет, скажу.
   - Слабо тебе сказать.
   - Нет, не слабо.
   - А чего ж ты сидишь и не говоришь?
   - А я еще скажу.
   - Посидишь и уйдешь.
   Ваня быстро поднялся, подошел к столу Захарову. Захаров не обратил на
него внимания. Ваня подошел ближе, коснулся стола животом и положил руки
на его край. Потом вкось посмотрел на Володю, покраснел. Захаров, не
прекращая работы, спросил:
   - Ну?
   - Алексей Степанович! Тот... сегодня ж восьмое ноября?
   - Восьмое.
   - А новых опок еще не сделали.
   Захаров улыбнулся, посмотрел на Ваню:
   - Не сделали.
   - Значит, Алеша правду говорил?
   - Выходит, так...
   Ваня что-то еще хотел сказать, но... не выдержал, бросился к двери.
Володя снялся с якоря на диване, в дверях Ваня обернулся:
   - Значит, Соломон Давидович не сдержал слова?
   Захаров покачал головой. мальчики захлопнули дверь.
   Авторитетное подтверждение Захарова было необходимо ввиду крайне
противоречивых толкований, распостраненных в четвертой бригаде. Находились
такие, вроде Кирюшки Новака, которые утверждали, что вопрос о слове,
данном Соломоном Давидовичем в свое время, снят с очереди. Этому
оппортунистическому течению в четвертой бригаде способствовало то
обстоятельство, что на производстве почему-то стало очень мирно. Станки
по-прежнему хрипели и останавливались, пасы и шкивы по-прежнему выходили
из строя по нескольку раз в день, но колонисты заявляли об этом Соломону
Давидовичу вежливо, терпеливо выслушивая его обещания. Нужно, впрочем,
сказать, что Соломон Давидович теперь не столько обещал, сколько разводил
руками и говорил нежно:
   - Вы же понимаете, дорогие товарищи!
   Намечались и другие линии примирения между колонистами и Соломоном
Давидовичем. В конце декабря предстоял годовой праздник - день открытия
колонии. Теперь, после годовщины Октября, началась развернутая подготовка
к этому празднику. Петр Васильевич Маленький напомнил как-то на общем
собрании, что по старой колонистской традиции все к этому празднику должно
быть сделано руками колонистов. Выходило так, что без Соломона Даивдовича
обойтись будет трудно. Работала уже праздничная комиссия, составленная из
представителей всех бригад. От восьмой бригады в эту комиссию вошел Игорь
Чернявин, от четвертой бригады - Ваня Гальченко, от пятой - Оксана. Ваня в
это время играл уже в оркестре, правда, только во втором, учебном составе.
ему был поручен второй корнет. Но не было никаких надежд, что к празднику
он успеет пройти всю учебную программу второго корнета. Поэтому Ваня
значительную чатсь души мог отдать подгтовке к празднику.
   На первом же заседании комиссии выяснилось, что без помощи Соломона
Давидовича  вечер самодеятельности устроить будет трудно. И комиссия
постановила: выделить для переговоров наиболее искушенных в дипломатии
товарищей. Таковыми оказались, по общему признанию, Игорь Чернявин, и Шура
Мятникова, которая даже в библиотеке умела каждому выбрать книгу по вкусу.
   У Соломона Давидовича Игорь начал:
   - У нас будет вечер самодеятельности...
   Соломон Давидович перебил его:
   - Вам нужно сделать декорации? Я уже согласен. Так, чтобы не испортить
доски, пожалуйста! А когда будет вечер?
   - Через полтора месяца.
   - Это очень хорошее дело. Очень хорошее начинание. Я сам бы с
удовольствием принял бы участие.
   - Соломон Давидович! Давайте! Давайте, и все!
   - Я и декламировать могу. И танцевать. Давайте я вам такой гопак
станцую, пальчики оближете, хе-хе! Я вам покажу молодость, черт возьми!
   - С Оксаной?
   - А что же вы думаете: если Оксана, так я испугался?
   - По рукам!
   - По рукам!
   Соломон Давидович рассмеялся весело, а Игорь побежал порадовать
комиссию. маленький очень одобрил результаты его посольства:
   - Во-первых, это будет оригинально: Соломон Давидович тоже учавствует,
а во-вторых - мы получим и доски, и фанеру, и бязь, и лампочки, и всякие
сценические эффекты.
   Еще через неделю Игорь предложил в комиссии более подробный план
участия Соломона Давидовича. Его проект был встречен взрывами хохота.
Маленький с горящими глазами слушал подробности:
   - Шикарно! Только... догадается.
   - Ни за что на свете!
   Ваня сказал:
   - Убиться можно!
   Оксана была смущена смелостью проекта:
   - Игорь, не нужно так делать.
   - Оксана! Это будет замечательно. Замечательно! И Соломон Давидович
доволен будет. Очень будет доволен.
   Маленький подтвердил:
   - Будет доволен! Эт-то... шикарно! Когда Игорь отправился к Соломону
Давидовичу, Ваня увязался с ним, только Игорь предупредил его:
   - Глаза! Глаза у тебя - прямо невозможно! Спрячь глаза.
   Ваня спрятал глаза, как умел, т. е. в разговоре с Соломоном Давидовичем
прикрывал их рукой. Другого способа спрятать глаза Ваня еще не знал.
   Предложению Игоря Соломон Давидович обрадовался:
   - Монолог Бориса Годунова?
   - Пушкина!
   - Нет, вы говорите ясно: Бориса Годунова или Пушкина? Нельзя же
смешивать!
   - "Борис Годунов" - сочинение Пушкина.
   - Так и нужно говорить во избежание недоразумений. Так это я должен
обьявить: "Борис Годунов" - сочинение Пушкина?
   - Нет, вы не беспокойтесь, это конферасье обьявит.
   - Тем лучше. Борис Годунов - это такой полководец?
   - Царь.
   - Допустим, не царь, а бывший царь. Я что-то такое помню. Его кто-то
зарезал такой.
   - Нет, это он зарезал... царевича Димитрия.
   - Ну, я же знаю. Какие-то у него были там неприятности... Хорошо, я
прочитаю.
   - И гопак.
   - С Оксаной?
   - Только... нужно ходить на репетицию. Разве у меня есть время ходить?
   - Не нужно, Соломон Давидович, на репетиции. Мы хотим, чтобы это было
для всех сюрпризом, понимаете, для всех... Мы так... потихоньку...
прорепетируем.
   - Будьте покойны!
   - Так вот мы вам принесли.
   - Что это такое?
   - А это слова!
   - Ага, слова! Так чистенько написано. Кто это такой так хорошо пишет?
   - А это Ваня Гальченко.
   - Это ты так хорошо написал? А почему ты все улыбаешься? У тебя такой
веселый характер?
   - У него всегда такой характер, Соломон Давидович, - сказал Игорь и
ущипнул Ваню за ногу. - Ваня несколько изменил характер.
   - Будьте покойны, - сказал Соломон Давидович на проащние. - Я не
подведу. А то вы думаете: Соломон Давидович - это давай сырье, давай
станки, давай опоки, давай ремонт, все давай, давай! Вот вы увидите.
   Подготовка к празднику пошла полным ходом. На полном ходу пошли и
другие дела. В один из выходных дней состоялась закладка нового завода. На
краю площадки, против цветников, уже несколько дней копали котлованы.
Колхозные подводы свозили кирпич и складывали его аккуратными стопками. На
закладку приехал Крейцер, а с ним еще много людей, между ними был и
толстый инженер Воргунов. Крейцер всем показывал колонию, только Воргунов
ничего не захотел смотреть, сидел в кабинете Захарова и говорил:
   - Закладка - это еще не дело. Это марафет. наши вообще не могут без
марафета. - Кто это "наши", Петр Петрович?
   - Наши - русские!
   - Вы не любите русских?
   - Я люблю борщ с чесноком, а с русскими я предпочел бы работать как
следует.
   - Вот и хорошо: поработаем вместе.
   - Посмотрим. Только... товарищ захаров, неужели и вы серьезно думаете,
что ваши... мальчики способны будут справиться с таким заводом?
   - Совершенно серьезно.
   - Так. Ну, хорошо, пока нужно торжествовать...
   Колонисты в парадных костюмах выстроились на площадке и вынесли знамя с
обычным торжеством. Воргунов стоял возле котлована и ухмылялся. Крейцер
спросил у него:
   - Понравилось все-таки?
   - Да, понравилось. Это их дело, хорошо! Музыка, стройно, красиво. А
только при чем здесь завод электроинструмента? Нельзя смешивать!
   - Смешаем, Петр Петрович. Музыку с заводом, и вас еще прибавим полную
порцию!
   Воргунов снова надул губы:
   - Нет, уж увольте: я стар для таких забав, Михаил Осипович!
   На дне котлована, на кирпичном ложе, уложили большую грамоту, в которой
было написано, когда и кем закладывается новый завод. Укладывали эту
грамоту, придавили ее кирпичом и закрыли известкой два человека: самый
старый и самый молодой представители Советской власти в колонии: Крейцер и
Ваня Гальченко.
   В этот день Ваня Гальченко был дневальным от десяти до двенадцати
вечера. Он стал на пост в момент сигнала "спать". Еще через полчаса
затихло движение на лестнице. Ваня потушил свет в коридорах, крепче стянул
пояс на шинели и заходил по вестибюлю, переставляя винтовку, широким
шагом. В половине двенадцатого Захаров окончил работу. Проходя мимо Вани,
он спросил:
   - Спать не очень хочешь?
   - Хоть до утра стоять, - ответил Ваня.
   - Ну молодец! Спокойной ночи! Ты кому сдаешь дневальство?
   - Володе Бегунку.
   - А сигналы кто завтра?
   - Сигналы Петька будет.
   - Хорошо...
   Захаров ушел. Когда до смены оставалось десять минут, тихо открылась
дверь и рыжая голова просунулась в щель, зеленые глаза смотрели на Ваню
подозрительно.
   - А я... из города. Погулял... немного.
   Зацепив за дверь, Рыжиков пролез в вестибюль, пошатнулся перед Ваней,
бессильно взмахнул рукой:
   - Отметь... пожалуйста... в рапорте. Отметь! Все равно, так и отметь:
Рыжиков опоздал на три часа. Опоздал, ну так что же!
   Он полез по лестнице, именно полез, потому что часто спотыкался и
хватался рукой за ступени. Ваня испуганно смотрел ему вслед.
   Когда прибежал сверху Володя в шинели, туго стянутой в талии, Ваня
зашептал страстно:
   - Рыжиков... пьяный пришел, понимаешь!
   - Рыжиков! Да ну!
   - Пьяный, совсем пьяный, таку шатается и падает все.
   - Попадет! Его все равно выгонят...
   - А если он скажет: кто видел?
   - Ты завтра должен сдать рапорт дежурному бригадру.
   - А если он скажет: вранье!
   - Против рапорта не поспорит!


28. ПЛАКАТ-ПЛАН

В конце ноября выпал снег. малыши долго отмечали это событие радостными
кликами и воздеваниями рук. В парке перебрасывались снежками и строили
крепость, но потом оказалось, что строительного материала для крепости еще
очень мало: это был первый слабенький снежок, он мало подходил для
постройки крепости. Поэтому малыши перенесли свое внимание на пруд: он
должен замерзнуть, и тогда в колонии будет каток. Миша Гонтарь в эту эпоху
приобрел большое значение для пацанов: он прекрасно делал пластинки для
коньков. Другие слесари тоже умели делать такие пластинки, но они были
завалены заказами из других бригад, а Миша Гонтарь в качестве старосты
пятого класса специлизировался на пацанах из четвертой бригады. Коньки
были выданы по три пары на бригаду, но четвертой бригаде повезло: все
маленькие номера перешли к ней, другие бригады все были большеногие. Кроме
этих общественных коньков были еще и собственные у отдельных старожилов, а
у Фильки даже две пары. Алеша Зырянский предложил все коньки обратить в
бригадные, указывал на то обстоятельство, что ноги у пацанов растут быстро
и прошлогодние коньки все равно не подходят. Таким образом, в четвертой
бригаде оказалось около десятка пар коньков - такое количество с избытком
покрывало потребность. Но, к сожалению, пруд не замерзал. Берага пруда
покрыты снегом, а поверхность пруда дышит свободной водой и по-летнему
отражает в себе облака. Знатоки уверяли, что раньше льда должно появиться
"масло", но сколько пацаны ни смотрели, "масла" никакгого не появлялось.
   День в колонии сделался "вечерним": вставали, завтракали, начинали
работу при электричестве, только обедали при солнце, а потом снова
зажигались фонари и лампочки. Утром стало труднее просыпаться, появились
охотники спать до "без пяти минут поверка". Особенно страдали старшие,
которым до завтрака нужно было еще и побриться. Гладко выбритые и пахнущие
одеколоном, они приходили в столовую с виноватым видом и старались не
смотреть в глаза дежурному бригадиру. Все это были ветераны колони, и
дежурные бригадиры ограничивались нахмуренными бровями. Конечно, в
дежурство Алеши Зырянского приходилось бриться до поверки, но Алеша
дежурил два раза в месяц, и казалось, что при таких условиях жить вообще
можно. Конец такой сносной жизни наступил неожиданно, в дежурство Илюши
Руднева. Не теряя своего постоянно милого, расположенно-внимательного
выражения, руднев во время поверки произвел демонстративную атаку:
приказал ДЧСК отметить в рапорте всех небритых. Это мероприятие,
исключительное по своей новизне, произвело очень сильное впечатление, и,
как только окончилась поверка, очень многие забегали по коридорам с
мыльницами в руках. Игорь Чернявин с того дня, как получил звание
колониста, также считал для себя обязательным
уничтожение бороды и усов. Очень возможно, что с этим делом можно было и
подождать, но, во-первых, бритва - это солидно; во-вторых, в детской
колонии как-то неудобно было показывать щетину; в-третьих, щетина у Игоря
была рыжеватая, а после первого бритья она приобрела совершенно
несимпатичный вид. Напуганный действиями Руднева, Игорь тоже захватил
бритву, полотенце и мыльницу и полтеле в умывальную. Внизу играли сигнал
на завтрак. В литере Б, в умывальниках и в спальнях раздавался бритвенный
скрип и обильно текла молодая кровь - результат неопытности и быстроты
темпов. Рудннев - самый молодой бригадир, и опоздать на завтра в его
дежурство, хотя бы и на пятнадцать минут, до сих пор не считалось
предприятием невыполнимым. Но сегодня он показал крепкие зубы на поверке,
трудно было предсказать, какие зубы он покажет во время завтрака.
Успокаивало одно: не решится этот пацан оставить без завтрака около трех
десятков стариков. Действительность оказалась и печальнее, и хитрее.
Руднев, правда, не решился на прямое нападение, но о чем-то быстро
переговорил в кабинете Захарова. Во всяком случае, Захарову пришло в
голову изучить плакат-план первого квартала, висящий в вестибюле, при
самом входе в столовую. Изучение этого плаката Захаров начал ровно через
пять минут после сигнала на завтрак. Он стоял перед плакатом, заложив руки
за спину, и внимательно читал его цифры, которые даже пацаны четвертой
бригады давно знали на память. Минут через десять по ступеням лестницы
заумели быстрые шаги ветеранов колонии, успевших к этому моменту
ун