естом парикмахера сдергивает с нее простыню.
Оксана несмело подымается со стула:
   - Спасибо.
   Ванда бросила простыню на пол, вдруг обняла Оксану, затормошила ее.
   - Ах ты, моя миленькая! Ты, моя родненькая! Ты, моя батраченка!
   Девочки взволнованно засмеялись, Оксана подняла на них карие глаза,
улыбнулась немного лукаво. Клава сказала:
   - Довольно вам нежничать! Идем к Алексею.
   Ванда спросила задорно:
   - Чего к Алексею?
   - Поговорить ему нужно.
   - И я пойду.
   - Идем.
   Были часы "пик", когда у Торского и у Захарова народу собиралось
множество. Только у Торского можно сидеть сколько угодно на бесконечном
диване, сколько угодно говорить и как угодно смеяться, а в кабинете
Захарова можно все это проделывыать вполголоса, чтобы не мешать ему
работать. Впрочем, бывали и здесь отступления от правила в ту или другую
сторону: то саам Захаров заговорится с ребятами, смеется и шутит, а то
вдруг скажет сурово:
   - Прошу очистить территорию на пятьдесят процентов!
   Он никогда не позволял себе просто выдворить гостей.
   Девочки вошли в комнату совета бригадиров. Их встретило общее
изумление. Оксана в колонистском костюме! Какая новость! Только Володю
Бегунка никогда нельзя было изумить. Он открыл дверь кабинета и вытянулся
с жестом милиционера, регулиряющего движение:
   - Пожалуйте!
   Захаров встал за столом, гости его тоже притихли, пораженные,
   - Ну что же... хорошая колонистка. Ты училась в школе?
   - Училась в седьмом классе.
   - Хорошо училась?
   - Хорошо.
   Игорь Чернявин, сидящий на диване, сказал весело:
   - Только ты, Оксана, посмелее будь. А то ты какая: деревенская.
   Ванда оглянулась на него оскорбленно:
   - Смотри ты, городской какой!
   Захаров поправил пенсне:
   - Хорошо училась? Если умножить двенадцать на двенадцать, сколько
будет, Чернявин?

   - А?

   - Двенадцать на двенадцать умножить, сколько?
   Игорь поднял глаза и быстро сообразил:
   - Сто четыре!
   - Это по городскому счету или по деревенскому?
   За Игорем следило много возбужденных глаз. Головы гостей склонились
друг к другу, уста их шептали не вполне уверенные предположения, но
Игорь еще раз посмотрел на потолок и отважно подтвердил:
   - Сто четыре!
   Захаров печально вздохнул:
   - Видишь, Оксана, милая? Так и живем. Приедет к нам такой молодой
человек из города и гордится перед нами, говорит: сто четыре. А того и не
знает, что недавно один американский ученый сделал такое открытие:
двенадцать на двенадцать будет не сто четыре.
   Девушки смотрели на Игоря с насмешкой, ребята заливались на диване, но
Игорь еще раз проверил и наконец догадался, что Захаров просто
"покупает" его. И в присутствии Оксаны Игорь захотел показать
настойчиволсть души, которую нельзя так легко сбить разными "покупками".
Правда, Ваня Гальченко, сидящий рядом, толкал его в бок, и этот толчок
имел явный математический характер, но Игорь не хотел замечать этого:
   - Амеркианцы тоже могут ошибаться, Алексей Степанович. Бывает так, что
русские сто очков вперед американцам дают.
   - Оксана, видишь? Самый худший пример искажения национальной гордости.
Игорь дает американцам сто четыре очка.
   Оксана не выдержала и рассмеялась. И тут обнаружилось, что она вовсе не
стесняется, что она умеет смеяться свободно, не закрываясь и не жеманясь.
Потом она обратилась к Игорю с простым вопросом:
   - А как ты считаешь?
   - Да как считаю: десять на десять сто, дваджды два - четыре, сто
четыре.
   Оксана изумленно посмотрела на Захарова. Захаров развел руками:
   - Ничего не скажешь! Правильно! Сто да четыре будет сто четыре.
Признаем себя побежденными, правда, Оксана?
   Захарова перебил общий возбужденный крик. Колонисты покинули теплые
места на диване, воздевали руки и кричали разными голосами:
   - Да он неправильно сказал! Неправильно! Алексей Степанович! Тоже
считает! Кто же так считает, Чернявин? Сто четыре!
   Старшие мудро ухмылялись. Захаров расхохотался:
   - Что такое, Игорь? И русские против тебя? Хорошо! Это вы там на
свободе разберете. Клава, кто будет шефом у Оксаны?
   - Я хотела назначить Марусю, но вот Ванда... а Ванда еще не колонистка.
   Ванда выступила вперед, стала рядом с Оксаной, сказала серьезно:
   - Алексей Степанович! Я не колонистка! Только...&51.
   Захаров внимательно посмотрел в ее глаза. Гости притихли и вытянули
шеи.
   - Так... Это очень важно! Значит, ты хочешь быть ее шефом?&52
   - Хочу.
   Наступило общее молчание. Ванда оглянулась на всех, встряхнула головой:
   - И пускай все знают: я ее защищаю.
   Захаров встал, протянул Ванде руку:
   - Спасибо, Ванда, хороший ты человек.
   - И вы тоже!
   Теперь только ребята дали волю своим чувствам. Они бросились к Оксане,
окружили ее, кто-то протянул звонко:
   - Вот это - да!
   Поздно вечером, когда уже все спали, Захаров прибрал на столе, взял в
руки фуражку и спросил у Вити Торского:
   - Да, Витя, откуда ребята взяли, что Оксана батрачка?
   - Все колонисты так говорят.
   - Почему?
   - Говорят - батрачка, у адвоката прислуга. Только такая прислуга, на
огороде. А разве нет?
   - Оксана Литовченко - дочь рабочего-коммуниста. Он умер этой зимой, а
мать еще раньше умерла. Оксану и взял к себе товарищ Черный, не адвокат
вовсе, а профессор советского права; они вместе с отцом Оксаны были на
фронте.
   - А почему она в огороде работала?
   - А что же тут такого, работать в огороде? Она сама и огород завела,
значит, любит работать. Разве только батраки работают?
   Торский хлопнул себя по бокам:
   - Ну что ты скажешь! А у нас такого наговорили: эксплуататор.
   - Наши могут... фантазеры!
   - Надо на собрании разьяснить.
   Захаров надел фуражку, улыбнулся:
   - Нет, пока не надо. Никому не говори. Само разьяснится.
   - Есть, никому не говорить!
   Захаров вышел в коридор. В вестибюле горела дежурная лампочка. Часовой
поднялся со стула и стал "смирно".
   - До свиданья, Юрий!
   - До свиданья, Алексей Степанович!
   Захаров направился по дорожке мимо литеры Б. Во всех окнах было уже
темно, только в одном склонилась голова девушки. Голос Ванды сказал
оттуда:
   - Спокойной ночи, Алексей Степанович!
   - Почему ты не спишь, Ванда?
   - Не хочется.
   - А что ты делаешь?
   - А так... смотрю.
   - Немедленно спать, слышишь!
   - А если не хочется?
   - Как это не хочется, есвли я тебе приказываю?
   - Ванда ответила, смеясь:
   - Есть, немедленно спать!
   Из-за ее плеча голова Клавы:
   - С кем ты разговариваешь, Ванда? Алексей Степанович, вы скажите ей,
чтобы она не мечтала по ночам. Сидит и мечтает. С какой стати!
   - Я не мечтаю вовсе. Я просто смотрю. А только я больше не буду,
Алексей Степанович.
   - Клава, тащи ее в постель!
   Девушки завозились, пискнули, скрылись. И это окно стало таким же, как
и все остальные.


19. СЧАСТЛИВЫЙ МЕСЯЦ АВГУСТ

Было сделано по секрету: вдруг Зырянский приказал четвертой бригаде после
ужина надеть парадные костюмы. Удивительно было, что никто в бригаде не
спросил, почему. О чем-то перешептывались и пересмеивались, и Ваня по этой
причине шепотом спросил у Фильки:
   - А зачем? Скажи, зачем?
   И Филька ему шепотом ответил:
   - Одно дело будет... Стр-рашно интересно!
   А когда проиграли сигнал на общее собрание, Алеша Зырянский построил
всех в одну шеренгу и гуськом повел в зал. В вестибюле их ожидал Володя
Бегунок со своей трубой и тоже занял место в шеренге впереди всех, рядом с
Зырянским. В "тихом" клубе их встретили улыбками, заапладировали. И
четвертая бригада не расселась на диване, а построилась перед бюстом
Сталина, лицом к собранию. Потом пришли вдвоем и весело о чем-то между
собою разговаривали, лукаво посмотрели на четвертую бригаду Захаров и Витя
Торский. Витя открыл собрание и сказал:
   - Слово предоставляется бригадиру четвертой бригады товарищу
Зырянскому.
   Зырянский встал впереди своей шеренги и громко скомандовал:
   - Четвертая бригада, смирно!
   И сказал такую речь:
   - Товарищи колонисты, собрание колонистов четвертой бригады в составе
четырнадцати человек единогласно постановило просить общее собрание дать
нашему воспитаннику Ивану Гальченко звание колониста. Иван Гальченко -
хороший товарищ, честный работник и веселый человек. Подробно о нем скажет
его шеф  - колонист Владимир Бегунок. Гальченко, пять шагов вперед!
   Ваня, смущенный и краснеющий, встал рядом с бригадиром. Володя тоже
вышел вперед и очень сдержанно, официальным голосом рассказал кое-что о
Ване. Ваня живет в бригаде только три месяца, но за это это время можно
все увидеть. Ваня ни с кем никогда не ссорится, никогда нигде не опоздал,
всякую работу делает хорошо, быстро и всегда веселый. Он ни к кому не
подлизывается, ни к бригадиру, ни к дежурному бригадиру,
ни к старшим колонистам. Теперь в один рабочий день он делает восемьдесят
шишек, и все довольны. Каждый день читает "Пионерскую правду", знает про
Октябрьскую революцию, про Ленина и также хорошо знает, как побили
Деникина, Юденича и Колчака. Еще знает про Днепрострой, про
коллективизацию, про кулаков. Это он все хорошо знает. Он говорит, когда
выйдет из коммуны, так сделается летчиком в Красном Армии; только он не
хочет быть бомбардировщиком, а хочет быть истребителем. Это он так
говорит, а, конечно, это еще будет видно. Колонию Ваня очень любит. Знает
все правила и законы в колонии, уже выучил строй и хочет играть в
оркестре. Вот он... какой! И я был его шефом, а только мне было совсем не
трудно. Потом взял слово Марк Грингауз и сказал, что комсомольская
организация поддерживает просьбу четвертой бригады. Ваня за три месяца
доказал, что он заслужил первомайский вензель. И очень стыдно тем
бригадам, где есть воспитанники старше, чем по четыре месяца.
   Сказали короткие слова и другие колонисты. Все подтвердили, что Ваня
   Гальченко заслужил почетное звание. Клава Каширина прибавила:
   - Хороший колонист! Ваня всегда в исправности, очень вежливый, все у
него в порядке, и, безусловно, наш человек, трудящийся.
   И Алексей Степанович поднялся, подумал и развел руками:
   - Моя обязанность, вы знаете, и привычка тоже - придираться все. А вот
к Ване... не могу придраться. Только боюсь, четвертая бригада, вы там его
не перехвалите, не забалуйте. И ты, Ваня, если тебя хвалят, старайся не
очень верить... все-таки... больше от себя самого требуй. Знаешь, нет хуже
захваленного человека. Понял?
   Ваня был как в тумане, но ясно видел, чего хочет Захаров, и кивнуцл
задумчиво.
   Когда высказались все ораторы, Витя Торский сказал:
   - Голосуют только колонисты! Кто за то, чтобы Ване Гальченко дать
звание колониста, прошу поднять руки!
   Целый лес рук поднялся вверх. Ваня смтоял рядом с бригадиром и
радовался, и удивлялся.
   - Принято единогласно! Прошу встать!
   Еще более едивленный, Ваня увидел, как ве встали, в дальнем углу дивана
отделился и через блестящий паркет направился к четвертой бригаде Владимир
Колос, первый колонист по списку.
   Владимир Колос держал в руках бархатный ромбик, на котром нашиты
золотом и серебром буквы вензеля.
   - Ваня Гальченко! Вот тебе значок колониста. Теперь ты будешь
полноправным членом нашего коллектива. Интересы колонии и всего Советского
государства ты будешь ставить впереди своих личных интересов. А если тебе
потом придется стать на защиту нашего государства от врагов, ты будешь
смелым, разумным и терпеливым бойцом. Поздравляю тебя!
   Он пожал Ване руку и вручил ему значок. Весь зал заапладировал, Алеша
Зырянский взял Ваню за плечи. В это время Торский закрыл общее собрание, и
все окружили нового колониста, пожимали ему руки и поздравляли. И Алексей
Степанович тоже пожал руку и сказал:
   - Ну, Ваня, теперь держись! Покажи значок! Лида, я по глазам вижу, ты
ему пришить хочешь...
   - Очень хочу!
   Золотая голова Лиды склонилась к Ване.
   - Идем к нам!
   В первый раз зашел Ваня в спальню одиннадцатой бригады. Девочки
окружили его, усадили на диван, угощали шоколадом, расспрашивали,
смеялись, потом он снял блузу, и Лида Таликова собственноручно пришила
значок на левый рукав.
   Когда он снова нарядился, девочки завертели его перед зеркалом. Шура
Мятникова наклонилась из-за плеча к зеркалу и засмеялась: зубы у нее
белые, большие и ровные.
   - Смотри, какие мы красивые!
   А когда прощались, все кричали:
   - Ваня, приходи в гости, приходи!&53
   Шура Мятникова растолкала всех:
   - Честное слово, я его в библиотечный кружок запишу! Мне такой нужен
деловой человек. Пойдешь ко мне в кружок, пойдешь?
   Ваня поднял глаза. Он не был смущен, он не был задавлен гордостью, нет,
он был просто испуган и очарован счастьем, которое свалилось на него в
этот вечер, и он был все же очень слабо подготовлен к этому и не знал еще,
какой величины счастье может выдержать человек. У этих девочек были
замечательные лица, они казались недоступно прелестными, в их оживлении, в
их чудесных голосах, в чистоте и аромате их комнаты, даже в шоколаде,
которым они угостили Ваню, было что-то такое трогательное, высокое, чего
никакой человеческий ум понять не может. Ваня ничего и не понимал. Он дал
обещание работать в библиотечном кружке.
   А ведь это был только один из вечеров этого счастливого месяца августа.
Сколько же было еще таких дней и вечеров!
   Вдруг стало известно, что Колька-доктор остался очень недоволен
сделанной вентиляцией и потребовал немедленного перевода всех
малышей-шишельников в другой цех. В кабинете Захарова Соломон Давидович
произнес речь, в которой обращал внимание Кольки-доктора на свое старое
сердце:
   - Вы как доктор хорошо понимаете: если мне будут ежедневные
неприятности с этой самой трубой, то даже самое здоровое сердце не может
выдержать...
   Колька-доктор сердито поморгал глазами на Соломона Давидовича:
   - Ерунда! Сердце здесь ни при чем!
   Вся эта лечебно-литейная история кончилась тем, что совет бригадиров
поставил на эту работу старших колонистов, в том числе и Рыжикова, а
малышей перевел в токарный цех. Столь необыкновенное и непредвиденное
благоволение судьбы так потрясло четвертую бригаду, что она вся целиком
охрипла на несколько дней.
   Токарь! В каких сказках, в каких легендах рассказано о токаре?
Пожалуйста: и баба-яга костяная нога, и золотое блюдечко, и наливное
яблочко, и разговорчивый колобок, и добрые зайцы, и доброжелательные
лисички, и Мойдодыр, и Айболит - вся эта компания предлагает свои услуги.
Хорошим вечером можно широко открыть глаза и унестись воображением в
глубину сказочного леса, в переплеты нехоженных дорожек, в просторы
тридесятых стран. Это можно, это допустимо, это никому не жалко, и
взрослые люди всегда очень довольны и щедры на рассказы.
А попробуйте попросить у них обыкновенный токарный станок, не будем уже
говорить, коломенский или московский, а самый обыкновенный - самарский! И
сразу увидите, что это еще более невозможная радость, чем шапка-невидимка.
Куда тебе: токарный станок! Шишки - пожалуйста, шлифовка планок в
сборочном цехе - тоже можно, а токарный станок по металлу - нет, никогда
никто не предложит.
   И вдруг: Филька - токарь, Кирюшка - токарь, Петька Кравчук - токарь и
Ваня Гальченко, еще так недавно знавший только технологию черного
гуталина, - тоже токарь! Токарь по металлу! Слова и звуки, говорящие об
этом, чарующей музыкой расходятся по телу, и становится мужественным
голос, и походка делается спокойнее, и в голове родятся и немедленно тут
же разрешаются важнейшие вопросы жизни. И глаза по-новому видят, и мозги
по-новому работают. Швейный цех - тоже цех, скажите пожалуйста! Или
сборный стадион! Только теперь стало понятным, как жалки и несчастны люди,
работающие на стадионе и называющиеся "деревообделочниками". Впрочем, были
и такие слова, которых новые токари старались не слышать. Например, когда
привезли самарские станки, Остапчин Александр, помощник бригадира восьмой,
сказал при всех:
   - Где вы этих одров насобирали, Соломон Давидович? Это станки эпохи
первого Лжедмитрия.
   Соломон Давидович, как и раньше бывало, презрительно выпятил губы:
   - Какие все стали образованные, прямо ужас: теперь всем подавай эпоху
модерн! Пускай себе и Дмиитрия, и Ефима, а мы на этих станках еще хорошо
заработаем.
   И слова Соломона Давидовича были понятны пацанам, а слова Остапчина
проходили просто мимо и терялись.
   Наступил полный славы и торжества день, когда четвертая бригада
расположилась у токарных станков и впервые правые руки новых токарей
расположились у токарных станков и впервые правые руки новых токарей
взялись за ручки суппортов. Ноги чуть задрожали от волнения, глаза
вонзились в масленки, зажатые в патронах. Соломон Давидович стоял рядом, и
сердце его, старое, больное сердце, было утешено:
   - Хэ! Чем плохие токари! А тот зазнается народ! Давай им эрликоны&54,
давай калиброванную работу. А это по-ихнему - обдирка!
   Кто там зазнается, что такое эрликоны, какой смысл в калиброванной
работе, - ни Филька, ни Кирюша, ни Ваня не интересовались. По их воле
работали или останавливались настоящие, роскошные, чудесные токарные
станки, из-под резца курчавилась медная стружка, стопки настоящих масленок
ожидали механической обработки, тех масленок, которых с таким нетерпением
ждут все советские заводы.
   В том же самом августе произошли и другие события, не менее
замечательные. Начала работать школа. Ваня Гальченко сел на первой парте в
пятом классе. В этом классе размещалась почти вся четвертая бригада, она
же токарный цех. Но в том же классе на последней парте сел и Миша Гонтарь.
Еще в начале августа он выражал пренебрежение к школе:
   - На чертей мне этот пятый класс, когда я все равно поступаю на
шоферские курсы!
   Рядом с Мишей Гонтарем сидел Петров 2-й. И для него пятый класс
был не нужен - что в пятом классе могут сказать о киноаппарате или,
допустим, об умформере&55. Но Алексей Степанович сказал на общем собрании:
   - Предупреждаю - чтобы я не слышал таких разговоров: "Зачем мне школа,
я и так ученый". Кто не хочет учиться добровольно, того, как и знайте,
буду выводить на середину. Если же кто мечтает о курсах шоферов или
киномехаников, все равно, с двойками ни на какие курсы не пущу, забудьте
об этом и думать... А вообще имейте в виду: кто не хочет учиться, значит
плохой советский гражданин, с такими нам не по дороге.
   Миша Гонтарь, хмурый, сидит на последней парте и морщит лоб. Кожа на
лбу все собирается и собирается в горизонтальные складки, и они дружно
подымаются до самой прически. Но когда входит учитель и начинается урок,
складки на Мишином лбу делаются вертикальными. Когда пятый класс
единогласно выбрал Мишу старостой, он вышел перед классом и сказал:
   - Предупреждаю: раз выбрали, чтоб потом не плакали! Так и знайте - за
малейшее буду выводить на середину. Кто не хочет учиться добровольно, того
будем заставлять. Как постоит голубчик смирно да похлопает глазами, он
тогда узнает, за что учителя жалованье получают. Имейте это в виду, я не
такой человек, который будет шутить.
   В пятом классе хорошо знали биографию Миши Гонтаря, в особенности были
известны его прошлые неудачи в школе. Но сейчас перед классом стоял уже не
Миша Гонтарь, а староста. Поэтому ни у кого не возникало сомнения в его
правоте, да и физиономия у Мииши выражала совершенно искреннее и при этом
неподкупное негодование.
   В восьмом классе Игорь Чернявин. Хочется ему учиться или не хочется, он
еще хорошо не знает, но впереди него сидят рядом Ванда и Оксана, и
потому классная комната делается уютной и лицо молодого учителя
симпатичней&56.


20. КРЕЙЦЕР

Сентябрь начался блестяще. В юношеский день - первое сентября - Ваня
первый раз стал в строй колонистов. В парадных костюмах, сверкая
вензелями, белыми воротниками и тюбетейками, выстроились колонисты в одну
линию, а справа поместился оркестр. Ваня знал, что по строю он считается
в шестом взводе, в котором были все малыши. Взводныйь командир шестого
взвода, белокурый, тоненький Семен Касаткин, которого В