лифе
и в нижней рубашке, и Захаров ему страшно понравился. Ваня подумал еще,
какие это нервы, но глаза закрылись, нервы перемешались с собачьими
голосами, и куда-то все покатилось в сладком, замирающем, теплом счастье.


7. СЕРДЦЕ ИГОРЯ ЧЕРНЯВИНА

Школа заканчивала год. Колонисты умели, не забывая о напряженных делах
производственного фронта, забывать об уставших мускулах. Каждый в свою
смену с головой погружался в школьные дела.
   В школе было так же щепетильно чисто, как и в спальнях, лежали дорожки,
везде стояли цветы, и учителя ходили по школе торжественно и говорили
тихиими голосами.

   Подавляющее большинство колонистов любило учиться и отдавалось этому
делу с скромной серьезностью - каждый понимал, что только школа откроет
для него настоящую дорогу. Колония успела сделать уже несколько выпусков,
в разных городах были студенты-колонисты, а из фонда совета бригадиров
студентам выплачивались дополнительные стипендии по пятидесяти рублей@68.
Многие из бывших колонистов были в военных и летных школах.
   На праздничные и на летние каникулы студенты и будущие летчики
приезжали в колонию. Старшие встречали их с дружеской радостью, младшие -
с балговейным удивлением. И сейчас ожидали их приезда и разговаривали о
том, в какой бригаде остановится тот или иной гость. Путь этих старших был
соблазнительным и завидным, и каждому колонисту хотелось подражать
старшим.
   Игорь Чернявин школой увлекся нечаянно. Сначала повезло по биологии, а
потом открылись в нем какие-то замечательные способности литературные.
Новая учительница Надежда Васильевна, очень молодая, комсомолка, прочитала
одно сочинение Игоря и сказала при всем классе:
   - Игорь Чернявин... очень интересная работа, советую обратить серьезное
внимание.
   Игорь улыбнулся саркастически: вот еще не было заботы - обращать
внимание! Но незаметно для него самого литературные тексты и свои и чужие
- писательские - стали ему нравиться или не нравиться по-новому. Вдруг так
получилось, что над любым заданием по литературе он просиживал до
нестеренковского протеста. По другим предметам брел кое-как до тех пор,
пока однажды Надежда Васильевна не подсела к нему в клубе:
   - Чернявин, почему у вас так плохо стало с учебой?
   - По литературе? - удивился Игорь.
   - Нет, по литературе отлично. А по другим?
   - А мне неинтересно... знаете, Надежда Васильевна.
   Она вздернула верхнюю полную губу:
   -Если по другим предметам плохо, то вам и литература не нужна.
   - А вдруг я буду писателем?
   - Никому такой писатель не нужен. О чем вы будете писать?
   - Мало ли о чем? О жизни, например.
   - О какой же это жизни...
   - Понимаете, о жизни...
   - О любви?
   - А разве плохо о любви?
   - Не плохо. Только... о чьей любви?
   - Мало ли о чьей...
   - Например...
   - Ну... человека, любит себе человек, влюблен, понимаете?
   - Кто? Кто?
   - Какой-нибудь человек...
   - Какого-нибудь человека нет. Каждый человек что-нибудь делает, ра-
ботает где-нибудь, у него всякие радости и неприятности. Чью любовь вы
будете описывать?
   Игорю стыдно было говорить о любви, но, с другой стороны, вопрос поднят
литературный, ничего не поделаешь...
   - Я еще не знаю... Ну... мало ли, чью. например, учитель влюбился,
бывает так? - Бывает учитель... учитель какого предмета?
   - Например, математики.
   - Видите, математики. Как же будете описывать, если вы математики не
знаете? Наконец, не только же любовь - тема. Жизнь очень сложная вещь,
писатель должен очень много знать. Если вы ничего не будете знать, кроме
литературы, то вы ничего и не напишите.
   - А вы вот... знаете... только литературу.
   - Ошибаетесь. Я знаю даже технологию волокнистых веществ, кроме того, я
знаю хорошо химию, я раньше работала на заводе и училась в техникуме. Вы
должны быть образованным человеком, Игорь, вы все должны знать. Горький
все знает лучше всякого профессора.
   Незаметно для себя Игорь заслушался учительницу. Она говорила спокойно,
медленно, и от этого еще привлекательнее казалась та уверенная волна
культуры, которая окружала ее слова. На другой день Игорь нажал и на всех
уроках активно работал. Понравилось даже, прибавилось к себе уважения,
Игорь твердо решил учиться. И вот теперь, к маю, он выходил отличником по
всем предметам, и только Оксана Литовченко не уступала ему в успехах.
Прзевал как-то Игорь тот момент, когда переменился его характер. Иногда и
теперь хотелось позлословить, показаться оригинальным, и, собственно
говоря, ничего в нем как будто не изменилось, но слова выходили иные,
более солидные, более умные, и юмор в них был уже не такой. И однажды он
спросил у Санчо Зорина:
   - Санчо, знаешь, надо мне в комсомол вступить... Давай поговорим.
   - Давно пора, - ответил Зорин. - Что ж? У тебя никакой дури не
осталось. Мы тебя считаем первым кандидатом. а как у тебя... вот...
политическая голова работает?
   - Да как будто ничего. Я к ней присматривался - ничего, разбирается.
   - Газеты ты читаешь, книги читаешь. Это не то, что тебя... натягивать
нужно. Пойдем поговорим с Марком. Игорь начал ходить на комсомольские
собрания. Сначала было скучно, казалось, что комсомольцы разговаривают о
таких делах, в которых они ничего не понимают. В самом деле, Садовничий
делает доклад о семнадцатом сьезде партии! Какой может сделать доклад
Садовничий, если он только и знает то, что прочитал в газетах? Садовничий,
действительно, начал рябовато, Игорь отмечал для себя неоконченные
предложения, смятые мысли, заикание. Но потом почему-то перестал отмечать
и незаметно для себя начал слушать. Как-то так получалось, черт его знает:
Игорь тоже читал газеты, но кто его знает, решился ли бы Игорь сказать те
слова, которые очень решительно произносил Садовничий.
   - Конечно, мы не захватили старой жизни, но зато остатки и нам пришлось
расхлебать. Царская Россия была самой отсталой страной, а сейяас мы знаем,
что семнадцатый сьезд Коммунистической партии подвел итоги. Мы закончили
пятилетку в четыре года и не с пустыми руками: Магнитогорск есть? Есть. А
Кузбасс есть? Тоже есть. А Днепрогэс, а Харьковский тракторный есть? Есть.
А кулак есть? А кулака нет! Наши ребята кулака
хорошо знают, многие поработали на кулака, а сейчас кулак уничтожен как
класс, а мы построили первое в мире социалистическое земледелие,
основанное на тракторном... тракторном парке, а также и комбайны. Мы
знаем, как троцкисты говорили и как говорили оппортунисты. каждый коммунар
на своей шкуре их хорошо понимает: если поступать по-ихнему, то тогда все
вернется по-старому. А такие пацаны, как мы, опять будем коров пасти у
разной сволочи... извините, у разной мелкой буржуазии, которая хочет иметь
собственность и всякие лавки и спекуляцию. Колония им. Первого мая не
пойдет на такую провакацию. Конечно, каждый колонист хочет получить
образование, а все-таки мы будем делать электроинструмент и развивать
металлообрабатывающую промышленность. А что пояс подтянуть придется, так
это не жалко, ничего нашему поясу от этого не сделается, потому что мы
граждане великой социалистической страны и знаем, что к чему. Вот я вам
сейчас расскажу о постановлениях семнадцатого сьезда Коммунистической
партии большевиков, а вы сразу увидите, как все делается по-нашему, а не
по-ихнему.
   Игорь слушал и все понимал наново. Еще лучше стал он понимать, когда
заметил в соседнем ряду Оксану Литовченко. В том, как слушала она, было
что-то трогательное: вероятно, Оксана забыла, что она хорошенькая девушка,
что многим хочется полюбоваться ее лицом, она сидела чуть склонившись
вперед, заложив руки между колен, отчего еще теплее собирались складки
темной юбки и отчего притягательнее становилась мысль, что Оксана - сестра
и товарищ. Так склонившись, она неотрывно, не моргая смотрела на сцену,
слушала оратора Садовничего, а Игорю стало до очевидности ясно, что Оксана
лучше понимает то, что говорит Садовничий, и глубже переживает. И Игорь
тихонько отвернул от нее лицо и нахмурил брови. Ему страшно захотелось,
чтобы он, Игорь Чернявин, всгде быд настоящим человеком. Он долго,
внимательно и доверчиво слушал Садовничего и наконец понял, что Садовничий
комсомолец, а Игорь еще нет. И тогда, посмотрев на зал, он подумал, что с
такой компанией можно идти очень далеко, идти честно и искренно, так же,
как говорипт Садовничий, как слушает Оксана.
   Часто, оставаясь наедине, Игорь думал о том, что он, безусловно, любит
Оксану. Игорю нравилось так думать. Он много прочитал книг за этот год в
колонии и научился разбираться в тонкостях любви. Слово "влюблен"
казалось уже ему мелким и недостойным словом для выражения его чувств.
Нет, Игорь именно любит Оксану. Иногда он сожалел, что эта любовь прячется
где-то в груди, и сам черт не придумает, как ее оттуда можно вытащить и
показать. Ему нравилась история Ромео и Джульетты, он ее прочитал два
раза. Те места, в которых высказываются слова любви, он перечитывал и
думал о них. Может быть, если бы пришлось, Игорь нашел бы еще более
выразительные слова, но ему не хотелось умирать вместе с Оксаной
где-нибудь среди мертвецов. С этой стороны "Ромео и Джульетта" ему не
нравилась. Он находил много непростительных глупостей в действиях героев
трагедии, во всяком случае, было одно несомненно: эти герои были очень
плохие организаторы - в самом деле, было одно несмоненно: эти герои были
очень плохие организаторы - в самом деле, придумать такой девушке дать
снотворное средство, а потом похоронить! Интересно, что твуого же мнения
был Санчо Зорин, которого Игорь заставил почитать "Ромео и Джульетту":
   - Чудаки какие-то... эти... Лоренцо - старый черт, а с таким пустяком
не справился, кого-то послал, а того не впустили - на обьективные причины
сворачивает. Вот если бы он знал, что ему за это отдуваться на общем
собрании, так он бы иначе действовал. И Ромео твей  шляпа какая-то. Мало
ли чего? Кто там в ссоре и кто там не позволяет. Раз ты влюбился, так
какое кому дело - женись, и все!
   Игорь смотрел на Санчо свысока. Санчо понятия не имеет, что значит
влюбиться, нет, не влюбиться, а полюбить. Женись, и все! Дело совсем не в
женитьбе, а жениться вовсе не обязательно, Игорю жениться не хотелось.
Во-первых, потому, что нужно кончать школу, во-вторых, потому, что даже
представить трудно, какой хай поднялся бы в колонии, если бы Игорь
обратился в совет бригадиров... Ха!
   Игорь никому не говорил о своей любви, и Оксана, может быть, ни о чем
не догадывалась. Странное дело: пока Оксана жила у этого самого...
адвоката, ничуть не страшно было демонстрировать свое исключительное к ней
внимание. С того дня, как она стала колонисткой, Игорь боялся с нею
разговаривать даже об африканском циклозоне, с которым она возилась в
биологическом кружке и который, между прочим, всем надоел. Потом Оксана
вступила в комсомол, и в ее лице появились новые черты - самостоятельности
и покоя. от всех девочек она отличалась удивительно приятным соединением
бодрости, быстроты и в то же время мягкой, внимательной тишины. Она
несколько раз уже выступала на общих собраниях, и как только она получала
слово, в зале все начинали выглядывать из-за соседей, чтобы лучше видеть
Оксану. Произнося речь, она умела с особенной мягкой стремительностью
поворачивать голову то к одному, то к другому слушателю, смотреть ему в
глаза, чуть-чуть улыбаясь, убеждать, внушать ласково, просто уговаривать.
И каждый такой обьект неизменно заливался краской, а Оксана спешила
обратиться к другому. В таком стиле она произнесла однажды речь о
необходимости помочь соседнему колхозу в прополке картофеля:
   - Мои товарищи! Как же вы не поможете людям, если у них еще не
устроено? У них трудное время, они еще коллективно не привыкли робыть, а
вы привыкли, так как же вы не поможете? Мы сильные люди, последователи
Ленина, кажу вам, товарищи, пойдем и поможем, с музыкой пойдем, не в том
только дело, сколько мы картошки пройдем прополкой, а в том, что и они
глазами побачут, как красиво и богато можно жить при социализме. А потом
они к нам придут, может, в чем помогут, а может, и так потанцуют с нами та
посмеются. Вот я вам и говорю: дорогие хлопцы и девчата, не нужно так
говорить, чем мы там поможем, а решайте по-хорошему.
   Она красиво говорила, Оксана, в особенности мило выходили у нее
украинские редкие срывы и нежное "л" в таких словах, как "прополка" или
"хлопци". И хотя никто и не думал возражать против помощи, но всем
казалось, что это Оксана их убедила. И потом на колхозном поле все
смотрели на Оксану, как на хозяйку, радовались ее оживлению, и только
пацаны не могли иногда удержаться и докладывали Оксане с серьезными
лицами, но с итальянским проносом:
   - Наша славная четвертая бригада уже прополола!
   Они бросали на нее проказливые взгляды. но далеко не прочь были с
радостью принять от Оксаны ласковую улыбку и ласковый ответ:
   От и добре, хлопци!
   Игорь не обладал такой смелостью, какая была у пацанов. Он иногда
разговаривал с Оксаной о классных и колонистских делах, но, если никого не
было третьего, не позволял себе острить и больше всего боялся, как бы
Оксана не заметила, что он может покраснеть. Зато, если собиралась целая
группа колонистов и колонисток, Игорь острил на полный талант. Он тогда
уверял слушателей, что африканского циклозона обязательно украдет
Рыжиков, украдет, зажарит и слопает. Бывало, что Рыжиков стоит тут же и
слушает, а потом хохочет вместе со всеми, как и полагается хорошему
товарищу. Игорь был доволен вниманием товарищей, но истинной наградой за
остроумие могла быть только улыбка Оксаны. Она и улыбалась всегда, но
Игорь понимал, что эта улыбка - мелочь, из приличия. Досадно было, что,
улыбаясь, Оксана обращалась немедленно с каким-нибудь посторонним
вопросом к соседке-подружке. И получалось как-то очень прохладно:
остроумие Игоря признавалось, как одно из самых обыденных приятных явлений
вроде хорошей погоды. Только один раз Оксана пришла в настоящее восхищение
и хотя смеялась недолго, но посмотрела на Игоря взглядом... буквально
любовным. Это вышло после того, как все хвалили красоту прошедшего мимо
дежурного бригадира Васи Клюшнева, а Игорь сказал, воспользовавшись
недавними впечатлениями восьмого класса:
   - Он похож на Дантеса, хотя с Пушкиным не знаком.
   Вася Клюшнев был хороший бригадир, но по литературе у него были очень
плохие дела.


8. МЕРТВЫЙ ЧАС

Когда окончились школьные занятия, Захаров сказал на общем собрании:
   - Дела наши идут хорошо. Завод строится, скоро начнут прибывать
станки, план мы выполняем, а на текущем счету прибавляются деньги. И в
коллективе у нас более или мнеее благополучно, если не считать печального
события с театральным занавесом. Сейчас вы будете отдыхать от школьных
работ, но полных каникул в этом году мы устроить не можем, все колонисты
это понимают. Все-таки нужно подумать и о здоровье. Николай Флорович
сейчас скажет об этом.
   А потом на трибуну вышел Колька-доктор и такого наговорил, что
колонисты только шеи вытягивали от удивления. Во-первых, нужно
восстановить пятичасовой чай, всеобщий и самый подробный медицинский
осмтор, в-третьих, какие-то особые купанья, в-четвертых, мертвый час после
обеда, в-пятых, в-шестых и т.д. Еще Колька-доктор не кончил, а со всех
сторон посыпались возражения: для Кольки новый завод, очевидно, не
представляет никакого интереса. Колька хочет, чтобы деньги растрачивались
на разные пятичасовые чаи, которые все равно пить некогда, а потом, что
это такое за новость: мертвый час? Что колонисты - больные люди или
какие-нибудь отдыхающие, все равно никто на этом самом мертвом часе спать
не будет. Сейчас оканчиваем работу в четырке часа, а то будем оканчивать в
пять, а потом пить чай, а когда жить? По-Колькиному выходит: спать,
чаевать, ходить к доктору, так это называется жизнь? А если в во-
лейбол или еще что, так некогда, потому что Колька будет все лечить и
лечить.
   Колька все эти возражения слушал со злым лицом и снова взял слово:
   - К-какие некультурные л-люди! Ч-черт его з-знает, ч-чепуху к-какую...
   И давай доказывать. Где-то навыдирал цифр разных, выходило
по-Колькиному, что уничтожение "первого ужина" не составило никакой
экономии: сколько раньше проедали, столько и теперь проедают. И теперь за
ужином лопают так, что повар в ужас приходит!
   - Ничего подобного!
   - К-как ничего подобного? А п-пускай Алексей Степанович с-скажет!
   Никогда не бывало, чтобы Захаров смущался, а теперь смутился, посмотрел
на Кольку сердито, махнул рукой:
   - Да... николай! Как это никакой экономии? Экономия есть все-таки...
все-таки меньше идет на пищу!
   Колька даже зарычал:
   - Меньше? Меньше? А я скажу, ничуть не меньше. Я в-вот в б-бухгалтерии
все в-взял: т-то-же с-самое! Сколько ели, столько и едят. А т-только
неправильно, нужно в пять ч-часов чай.
   Захаров вдруг рассмеялся, сел на место с таким видом, как будто с этим
Колькой вообще разговаривать не стоит. Колонисты бросили вопрос о "первом
ужине", а напали на мертвый час. Выходило так, что Колька напрасно затевал
все эти фокусы.
   Зырянский лучше всех сказал:
   - Все знают, как мы уважаем дисциплину. А только как ты меня, Николай,
можешь заставить спать? даже и глаза закрою, откуда ты узнаешь, что я
сплю? А если мне спать не хочется? Ничего не выйдет.
   Но Колька изменил тон, что-то такое начал говорить медицинское, об
организме, о нормах сна. И Захароа в этом деле поддержал доктора:
   - Ребята! Против мертвого часа даже неприлично как-то возражать.
   Неужели мы с вами такие некультурные люди, ничего не понимаем? Мертвый
час нужно ввести. Это будет очень полезно. Мало ведь спите. Сигнал "спать"
играем в десять, а все равно после сигнала еще час проходит, пока заснете,
а некоторые читатели, например, Чернявин, так и до двенадцати ухитряются.
   После таких разговоров неловко было провалить проект мертвого часа. С
ворчанием с натянутыми лицами подняли руки за мертвый час и уходили с
собрания недовольные. Оглядывались и спрашивали:
   - Так это с какого дня? Завтра? Вот еще придумали, честное слово!
   На другой день в приказе услышали: мертвый час после обеда в
обязательном порядке! Колька прошел через столовую с гордым видом, тоже
организатор, мертвый час организовал!
   После обеда в лагерях Володька бегунок играл сигнал "спать". Светит
жаркое солнце, энергия бурлит и в каждом кусочке тела, а Володька играет
сигнать "спать". И все смотрели на Володьку с осуждением. Но Захаров пошел
по палаткам, и вид у него был такой серьезный, что никто не сказал ни
слова.
   Захаров сидел в своей палатке и прислушивался. Какой же это мертвый
час, если по всему лагерю стоит говор, просто лежат в постелях и стараются
тихонько разговаривать, а тихонько разговаривать не умеют, смеются же
обыкновенно - громко. И у девочек громкий шепотом и смех, а в четвертой
бригаде возня, сопенье, такое впечатление, как будто там боксом
занимаются. Захаров напал на какую-то одну бригаду:
   - Постановили? Чего это разошлись? Сазано: мертвый час, - значит, спи.
Прекратите разговоры!
   Говорил он напористо, вот-вот кому-нибудь наряд или что-нибудь подобное
всыплет. Самые разговорчивые люди сомкнули уста. Захаров послушал-послушал
- тишина. Он возвратился в палатку, где сидел за столом и что-то записывал
дежурный бригадир Воленко.
   - Через четверть часа пройдешь посмотришь, - сказал Захаров.
   - Есть.
   -Честное слово, придется кого-нибудь из бригадиров под арест
посадить...
   Воленко ничего не сказал, он тоже разделял общее мнение, что мертвый
час плохо прдуман. Захаров сидел в палатке и ревниво прислушивался. Тшина
стояла изумительная, даже ночью такой тишины не бывало. Захаров тоже
вытянулся из постели, расправил плечи, сказал тихо:
   - Чудаки! Такое добро, а они еще... топорщатся.
   - Времени жалко, - так же тихо ответил Воленко.
   - Ничего... А смотри, спят, - значит, нужно.
   И на это Воленко ничего не ответил, вышел из палатки. Легкий шум его
шагов моментально про