загрустила, руку - к глазам, слезы у нее:
   - Он... Сенюшка-то, все говорит... летчиком буду...
   И тут стало видно, что бабушке трудно с Сенькой расставаться.
   И нам это видно, и заведующему, и всем жалко бабушку, а Сенька как
будто неживой. Стоит, чуть-чуть склонился, смотрит кто его знает куда - на
пустую стену, - глазом не моргнет, лицо красное. Разбери, чего ему нужно.
Давно у нас не было такого неповоротливого человека!
   Заведующий у него спрашивает:
   - Ты грамотный?
   А он даже и не отвечает. Хоть бы моргнул или пошевелился как-нибудь.
Бабушка за него ответила:
   - Грамотный, как же! В пятый класс ходил...
   Заведующий не стал больше расспрашивать, распорядился бабушку накормить
обедом и отправить на нашей линейке на станцию, а когда уедет, Сеньку к
нему привести.
   Девчата и хлопцы окружили старуху - понравилась она всем, - потащили в
столовую, а Сеньку пришлось за локоть поворачивать: побрел за ней. И пока
бабушка обедала, Сенька сидел на стуле боком и смотрел куда попало, ни
одного слова не сказал; не могли даже понять, есть ли у него какой-нибудь
голос.
   Потом бабушку усадили на линейку и повезли на станцию. А Сенька совсем
как деревянный, насилу поставили его перед заведующим как следует. Смешно
было на него смотреть; хлопец с виду правильный, даже красивенький, а души
никаких признаков. И заведующему на вопросы не отвечает, только на один
вопрос и ответил.
   Заведующий спросил:
   - Так летчиком... хочешь... Семен?
   Вот тут он и ответил:
   - Угу!
   Заведующий и говорит:
   - Ну, он потом обойдется. Дежурный, веди его куда следует.
   Дежурил в тот день Виталий Горленко. Подошел Виталий к Сеньке, заметил
что-то, просунул руку за воротник и вытащил крестик, маленький, черненький
какой-то, на черном шнурке. Виталий рванул, оборвал всю эту святыню,
швырнул куда-то в угол дивана, да как заорет:
   - Что это!.. Предрассудки такие на шее носишь!
   Мы даже ахнуть не успели. А Виталий покраснел весь, прямо дрожит от
злости.
   - Летчиком он будет! Никакой самолет не выдержит, если крестов
навешать!
   Сенька пришел в себя. Повернулся всем телом градусов так на 35, не
больше, глянул в то место, куда крест полетел, и вдруг как заревет. То
молчал-молчал, а тут - на тебе - такой голосина, да звонко так, с
захлебом. Стоит, как и раньше, без движения и воет. Мы засмотрелись на
него с удивлением: до чего человек дикий! Заведующий напал на Виталия,
почему, го-
ворит, так нетактично: оборвал, бросил, обьяснить нужно... А Сенька все
стоит и ревет. Даже Виталий испугался, до каких же пор он будет кричать.
Заведующий начал было:
   - Дружнов, успокойся! Послушай...
   А Сенька еще выше на полтона взял.
   - Ну и характер, - сказал тогда Виталий. - Но все равно креста не
отдам! Колонист, и с кресто!
   Тут наконец Сенька заговорил. Не то, что заговорил, а тоже по-своему:
повернулся обратно на 35 градусов к заведующему и заладил с растяжкой, с
рыданием:
   - Домой хочу! Домой хочу!
   И еще раз, и еще раз, да все одинаково, на особый лад, по-деревенскому,
на "а":
   - Дамой хачу!
   Заведующий выставил нас из кабинета, а сам его ублажать.
   А мы вышли в коридор и долго еще слышали, доносилось до нас сквозь
дверь:
   - Дамой хачу!
   Народ у нас был боевой. Много видели на своем веку, удивляться не
умели. А тут, честное слово, стоим в коридоре и глазами друг на друга
хлопаем. Виталий говорит:
   - Фу ты, дьявол! Даже перепугал меня! Вы видали когда-нибудь такое?
   - Какой вредный пацан! - сказал Шурка Просянников. - Это он все из-за
креста!
   А Владимир Скопин - он у нас очень умный был человек - не согласился:
   - На чертей ему крест! В лаптях ходит! Ты думаешь, это он из-за
религии?
   - А как же?
   - Да нет! Характер такой! Самостоятельный. С виду тихоня, а глотка:
"Да-мой ха-чу!"


2

Что вы думаете о таком характере? Можно сказать, вредный действительно, и
с таким человеком жить, ну его? А у нас у всех, сколько ни есть колонистов
по свету, нет лучшего друга, как Сенька. Вот вам и характер.
   С тех пор десять лет прошло, а может, немного меньше. Вспомнить то
время, десять лет назад! Дикости у нас тогда куда больше было. Если
сравнить, скажем, сегодняшнюю культуру и как тогда было. А все-таки
Володька Скопин был прав: в Сеньке никакой дикости не было, хоть по
какой-то там глупости крест и висел у него на шее. Этот крест, наверное,
бабушка повесила. Думала: раз в колонию ехать, надо как можно лучше. На
ноги лапотки, на шею крест, вроде как парадный костюм.
   Заведующий с Сенькой долго тогда разговаривал с глазу на глаз. О чем
они говорили, так мы и не узнали, а только потом ни заведующий, ни Виталий
Горленко, да и никто вообще про тот крест не вспоминал. Так, будто его и
не было.
   Мы прожили с Сенькой в колонии пять лет, а после разьехались, кто в
вуз, кто в командиры, кто в летчики. Только у нас принято: всегда встреча-
емся, письма пишем, друзьями остались, а лучший друг у всех - Сенька
Дружнов.
   Характер у него всегда был одинаковый, молчаливый. Можно по пальцам
пересчитать, сколько Сенька за нашу совместную жизнь слов сказал.
   Но не думайте, он не уединялся, не прятался, бирюком никогда не был.
Где компания, там и он. А ребята, знаете какие болтуны бывают: говорит,
говорит, трещит, вертится туда-сюда, и смеется, и зубы скалит, и хвостом,
и крыльями - сорока, настоящая сорока. Другие, допустим, поменьше
разговаривают, а все-таки... А Сенька как-то умел без слов. Стоит,
слушает, к тому чуть-чуть повернется, к другому. С лица он всегда был
румяный, брови густые, черные. Как-нибудь там егозить или суетиться он
никогда не умел. И смеяться как будто не смеялся, а все-таки смотришь на
него и видишь: улыбается человек, а почему видишь, ни за что не разберешь:
по краскам что ли, по румянцу, а кроме того, и губы у него иногда
морщились. Думаешь, сейчас что-нибудь скажет, но только это редко бывало,
чтобы он в самом деле сказал.
   Мы любили ходить слушать, как Сенька перед заведующим "отдувается".
Приходилось все-таки.
   Заведующий говорит:
   - Это ты неправильно сделал, результаты нехорошие получились.
   А Сенька?
   А Сенька молчит.
   Заведующий присмотрелся к нему и снова начинает:
   - Надо лучше разбираться, товарищ Дружнов, нельзя так... Надо точнее,
гораздо точнее, понимаешь?
   Молчание.
   - Понимаешь?
   И вот Сенька наконец отвечает:
   - Да.
   И заведующий на него смотрит, и мы смотрим, и видим, что в этом одном
слове Семен больше сказал, чем другой в целой речи наговорит. Видно, что
Семен действительно согласен, что он все понимает. Не такой он человек,
чтобы зря свое "да" потратить.
   Учился Семен на "отлично" и работал по-стахановски. А если приходилось
ему где-нибудь старшим быть или бригадиром, так уже кругом никаких
разговоров не было. Хватка у него была железная: посмотрит только
удивленно, поднимет одну бровь, и каждый понимает, что разговоры кончены.
   В этом году он приехал в Москву, а нас здесь целая колония бывших
колонистов. И вдруг узнаем, едет Семен Дружнов получать орден. Конечно,
чевствовать. Встретились, обнимались, целовались и спрашиваем, за что
орден. А он молчит.
   - Да говори, это же ни на что не похоже!
   Пришлось ему все-таки разговориться:
   - Да... за боевую подготовку.
   - Ну?
   - Я же сказал.
   - Ничего ты не сказал... Какая боевая подготовка? Что ты делал?
Летаешь? На чем летаешь?
   - Эсбэ.
   - Скоростной, бомбардировщик?
   - Угу.
   - И что?
   А он поднял руку, повертел пальцем в воздухе; пойми, что это значит:
мертвая петля, или штопор, или какое-нибудь там скольжение. Так ничего и
не добились. Не за один день, постепенно кое-что выяснили: отпуск у него
на два месяца; бабушка его еще жива и живет с ним при каком-то аэродроме;
хочет Семен побродить по музеям, по Москве. Мы вообразили, что он
нуждается в нашей помощи. Но однажды он остановился против одной церкви на
Ордынке, посмотрел, помолчал и вдруг говорит:
  - Шестнадцатый век, вторая половина.
  Мы прямо в восторг пришли, хором потребовали обьяснений, кричали,
росили, но добились только одного слова:
   - Шатровая.
   Показал рукой и пошел дальше.
   Больше всего приставал к нему Виталий Горленко. Виталий теперь
авиаконструктор, до зарезу ему нужно было узнать мнение Семена насчет
новой конструкции самолета. На разные лады расспрашивал:
   - А может, так удобнее? А если отсюда залезть? А с этой стороны
неудобно? А если такие приспособление?
   Семен внимательно выслушал все его вопросы, потом молча достал карандаш
и бумагу, оглянулся, дернул Виталия за рукав и потащил его в самый дальний
угол. А ведь мы его друзья уже десять лет. С Виталием он, представьте
себе, разговаривал долго, доносились до нас отдельные непонятные слова:
"угол перемещения", инерция будет мешать". ончили они совещание, мы и
говорим:
   - Что ж, ты нам не доверяешь?
   - Доверяю, - говорит.
   - Так почему?
   Подумал немного, улыбулся даже, сказал:
   - Доверяю, что из любопытства спрашивать не будете.
   Видите, какая речь!
   Однажды мы его поддразнили. Фашисты, говорим, теперь вооружаются, как
ты на это смотришь? Настроят бомбардировщиков, плохо нам придется.
   Тогда он целую речь сказал, первую, может быть, какую мы от него
слышали.
   Понастроить они могут... Только... люди у них какие. Можно послать сто
бомбардировщиков, и ни одна бомба в цель не попадет. А рассеивание...
знаете какое? До десяти километров.
   - Ну, так что? А у нас?
   Семен неохотно хмукныл, даже отвернулся, из скромности, конечно.
   - Да говори!
   - У нас... другое. Можно... двенадцать бомб посадить в одну точку.
Точность прицеливания - очень важное дело.
   - И что?
   - Ничего... ничего не останется.
   Вот тут только мы начали догадываться, за что он получил орден. Мы
представили себе Семена в деле, на высоте семи или восьми километров
в тот момент, когда он прицеливается, когда он собирается спустить на
врага двенадцать, или сколько там, бомб. Мы представили себе его
добродушно-румяное лицо, его спокойно-уверенную точность, его прищуренный
глаз. Мы хорошо знали, что, уничтожив врага, он ничего не изменит в этом
лице, он не захочет и тогда сказать ни одного слова. А может быть, он
тогда и позволит себе сказать свое любимое "угу". Во всяком случае, это
будет хорошо сказано.
   Семен прожил у нас только двенадцать дней. Получил какое-то письмо и
собрался на вокзал. Мы спросили, в чем дело. И неожиданно для нас он
ответил:
   - Дамой хачу.
   Мы узнали старые нотки, это самое деревенское "а", стало как-то тепло
на душе.
   - Домой? Где же это?
   - Там... Аэродром... Поведем наше звено на первое место. Поеду...
домой.
   И уехал.
   У нас на Украине о некоторых характерах говорят: Комусь кыслыци
сняться". Это значит: кому-то плохо придется. Если фашисты вздумают
полезть на нашего "дамой хачу", пускай им лучше заранее снятся кислицы.
   Вот какие интересные бывают на свете характеры!@1



ПРЕПОДАВАТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ

С юношеских наших дней отдельная, какая-то особенная, светлая и тревожная
память осталась о "Слове". Существовал некий "законный" Парнас: русская
литература в нашем представлении начиналась с конца XVII в., а до того -
многовековое однообразное протяжение несчастья, нищеты и косноязычия. И
вдруг вспоминали о "Слове", вспоминали с неожиданным, непонятным
удивлением, с необьяснимой теплотой и благодарностью неведому чудесному
поэту, полному страсти и очарования, искренности и красоты, мужестваи
торжественности.
   Собственно говоря, в то время мы не могли различить, обьясняется наше
впечатление могучей силой самого "Слова" или силою души Мефодия
Васильевича Нестерова, нашего преподавателя словесности.
   Был это преклонных лет человек, блестел лысиной и серебром в бороде, и
борода у него была спутанная, милая, стариковская. Но отличался он от всех
преподавателей удивительным выражением достоинства и человеческой
простоты, и мы любили в нем это выражение и прощали старику и строгий
взгляд поверх очков, и суровость требований.
   Доходили до нас слухи о тяжелой и неудачной его карьере, об одиноком
его учительском демократизме, но сам он никогда о себе не говорил. М ы в
то время еще не вполне ясно различали за его фигурой великие тени
революционных демократов, страстных патриотов своей родины -
Чернышевского, Добролюбова, Некрасова.
   Старик читал всегда стоя за кафедрой, предпочитал простую, точную речь,
в которой редко встречалось открытое горячее слово. Но зато в его мимике
было столько эмоций и правды, столько ума, то восхищенного, то
осуждающего, то сомневающегося, столько сдерживаемой силы души, что
мы не способны были оторваться от его лица.Читая нам, он сам жил горячо и
глубоко, хотя и не хотел показывать нам эту свою настоящую, человеческую
жизнь. Не хотел почему-то показывать и сдерживался, может быть, еще и
потому, что уже сорок лет читал он литературу юношам, и уже неловко было
ему волноваться перед ними.
   Но все-таки мы два раза видели, как он плакал во время лекции. Первый
раз это было, когда он говорил о Песне про купца Калашникова", но тогда он
плакал скромно и старался показать, будто у него глаз засорился. А
передавая "Слово о полку Игореве", он плакал свободно и доверчиво, и мы
одновременно преклонились и перед его стариковской слезой, и перед силой
"Слова". Он умел так рассказывать о ем, что его слезы глубоко волновали
нас.
   Начинал говорить о "Слове" Мефодий Васильевич неожиданными словами:
   - Мы с вами уважаем гражданскую литературу, такую литературу, когда к
нам обращается не только поэт, но и гражданин, когда он зовет нас,
волнует, побуждает к действию... Представьте себе, такой поэт, великий
поэт, страстный, настойчивый, жил в XII в. и оставил нам свой горячий
призыв, призыв гражданина! юноши, если кто-нибудь когда-нибудь перед вами
начнет поносить гражданскую поэзию, напомните ему "Слово о полку Игореве".
Впрочем, давайте читать.
   Он поправлял очки, подносил книгу к близоруким глазам и, уже волнуясь,
приступал к чтению. Читал он просто, без приемов декламаторских, но он
умел незаметно вложить в каждое слово столько чувства, такую убежденность,
что древнее слово неожиданно хватало за сердце.
   "А мои ведь куряне опытные витязи: под трубами повиты, под шлемами
укачаны, концом копья вскормлены; дороги им известны, овраги им знакомы:
луки у них натянуты, колчаны открыты, сабли отточены..."
   Мефодий Васильевич опускал книжку, смотрел на нас строго повех очков и
говорил глухо, сберегая старые силы.
   - Видите, были люди, доблестные люди, сильные и воспитанные для
борьбы... Юноши, эти люди были мужественны, и они знали, что за ними стоит
Русская земля. Знали, семь веков назад знали, может быть, не хуже, чем мы
с вами. Смотрите, как они умирали.
   Он читал дальше:
   "С утра до вечера, с вечера до рассвета летят стрелы каленые, гремят
сабли о шлемы, трещат копья харлужные...
   ...На третий день к полудню пали стяги Игоревы!"
   Читая это, старик уже плакал, плакал странно: в его голосе не было
слышно слез, они сбегали из-под очков и терялись в спутанной седой
бороде.
   Он снова опускал книгу, снова смотрел на нас, и мы не могли оторваться
от его лица. Он спрашивал у нас сурово, как будто и мы виноваты в чем-то:
   - Отчего? Отчего погибли эти доблестные сильные люди, любящие свою
Русскую землю?
   Так же сурово, с неотразимым осуждением он читал дальше: "...ибо
говорил брату: "Это мое и то мое же".
   "Не победоносным ли брежием себе волости вы расхитили? К чему ваши
золотые шлемы, и копья польские, и щиты?!"
   - Старик уставал от горя и сдержанности, он опускал голову и говорил
тихо:
   - Юноши! Много страдания у этого поэта. Это было трудно видеть, как
погибает Русская земля, как погибают доблестные люди от эгоизма, от
жадности, от разделения: "Это мое и то мое же". Так погибала красивая,
боагатя, мужественная Русь. Может быть, и сам поэт погиб глде-нибудь в
половецких степях.
   Он отдыхал снова, потом говорил сухо и спокойно последние слова:
   - Видите: более семистот лет тому назад так сильно, с убеждением, с
чувством поэты призывали русских людей к единодушию, к защите родины. А
против них стояли не только половцы, стояли и свои хищники, грабители,
нсильники - Гориславичи и другие. Видите? Ну вот. Вы все поняли? Вы
поняли, как это было?
   Мы отвечали ему, преодолевая волнение:
   - Поняли, Мефодий Васильевич! Спасибо вам.
   Тогда он улыбался просто, по-домашнему:
   - Ну и хорошо. Я так и думал, что вы поймете, юноши!


НОВЫЕ ГОДЫ

Большую часть жизни прожил Илья Павлович - пятьдесять пять лет. Правда, и
дальше жить охота, и сил еще много, а все-таки длинная жизнь осталась
позади. Было когда-то и детство, мальчишки, девчонки - все это
вспоминалось в тонком дрожащем тумане: было или не было - далеко-далеко
что-то неясное мерещится. После революции двадцать один год, а ведь еще и
до революции была какая-то жизнь. Странно было теперь вспоминать эту жизнь
до революции, иногда она сама бередила память, но ничего приятного не
нагадывала, да и тяжелое забывалось, и вспоминались почему-то извозчики.
Никак нельзя обьяснить, почему они приходили на ум: Илья Павлович никогда
на извозчиках не ездил, а тем не менее как вспомнится старая Россия, так
обязательно извозчики на первом плане. У одного колеса черные, у других
красные. Они то стоят целыми вереницами в переулках, то грохочут по
улицам. Шуму от них много, а темпы слабые: все кажется, будто он на одном
месте едет.
   В жизни Ильи Павловича было много и перемен, и событий, и радости, и
горя, как будто все видел и все испытал, а все-таки сейчас Илья Павлович
внутренне смущался и посмеивался: такого, как сегодня, кажется, еще
никогда не было. С одной стороны, как будто это и шутка, а с другой
стороны, на душе непривычно хорошо. Илья Павлович тайком поглядывал на
старуху Марию Семеновну. Да какая же она старуха! Она вовсе не смущается,
хлопочет, перебегает из комнаты в комнату, каждый раз спотыкается на
коврике, положенном на пороге, и каждый раз улыбается виновато: это она
случайно зацепилась, а вообще она может прыгать из комнаты в комнату
сколько угодно.
   Собственно говоря, ей и бегать нечего. Все сделано, все приготовлено, а
если что и осталось сделать, так это такая легкая, завершительная работа,
что даже приятно ее отложить. Например, нужно открыть бутылку кагора и
бутылку портвейна. Илья Павлович давно разыскал пробочник - замечательный
пробочник, никелированный, павловской работы, сделанный
очень хитро: он потихоньку вытаскивает пробку из горлышка, можно
остановить ее в любом положении, а когда нужно - в самый хороший момент -
просто рукой бери и открывай.
   За накрытым столом сидит и все приглаживает лысину дядя Нечипор. Дядя
Нечипор никогда не работал на заводе, а все больше по разным делам: и
бухгалтером был, и корректором, и статьи писал о куроводстве, вообще был
человеком деловым и боевым  и все-таки всегда назывался дядей Нечипором,
потому что он и действительно есть дядя Марины Семеновны. Когда-то он жил
на Украине, с тех пор так уж так и называли его по-украински - Нечипор.
Сейчас дядя Нечипор на пенсии, но бодрости у него еще много, язык, как и
раншье, острый, а если выпить и закусить, всегда на первой линии огня.
   Сейчас дядя Нечипор сидит за столом, но на пузатый графинчик даже и не
смотрит, а смотрит на елку, и хотя все понимает старый, а все-таки
спрашивает:
   - Какими же причинами следует обьяснить такое противоестественное
зрелище: люди мы допотопные, порох из нас сыплется, можно сказать, целыми
килограммами, а тут тебе говорят: скидай, детка, пиджак и танцуй кругом
елки.
   Илья Павлович запустил пальцы в грудной карман праздничного пиджака, а
Марина Семеновна, маленька, шустрая, веселая, вдруг прекращает свое буйное
движение из комнаты в комнату и замирает, подняв глаза к стеклянной
верхушке елки. Илья Павлович с молчаливой иронической торжественностью
прот