успели ребята опомниться, как уже под второй этаж начали подбираться леса
на постройке. Здание строилось громадное, с разными поворотами, вокруг
постройки моментально образовался целый город непривычно запутанных вещей:
сараев, бараков, кладовок, бочек, складов, ям и всякого строительного
мусора. Старшие колонисты приходили сюда по вечерам и молча наблюдали
работу, а четвертая бригада не могла так спокойно наблюдать: тянуло на
леса, на стены, на переходы, нужно было поговорить с каждым каменщиком и
посмотреть, как он делает свое дело. Каменщики охотно разговаривали и
показывали секреты своего искусства. Но чем выше росли леса, тем меньше
становилось разговоров: все темы были в известной мере исчерпаны, зато на
постройке образовалось так много интереснейших уголков! И теперь каменщики
были недовольны:
   - И чего это вас тут носит нелегкая. Свалишься, и кончено!
   - Не свалюсь.
   - Свалишься и костей не соберешь.
   - Соберу...
   - Убьешься, плакать по тебе будут.
   - Никто плакать не будет.
   - Родные будут...
   - О! Родные!
   - Товарищи жалеть будут.
   - Товарищи не будут плакать, дядя, марш похоронный сыграют, а чего
плакать?
   - Ну и народ же... Марш отсюда, пока я тебя лопатой не огрел!
   - Лопатой, это, дяденька, брось! А я и так уйду. Думаешь, очень
интересно?
   Уходить нужно было не столько потому, что прогоняли, сколько по другим
причнам: много дела и в других местах и нужно наведаться к диаграмме, не
повесили ли новую боевую сводку?

                   "Положение на фронте на 15 апреля"
   Правый фланг - девочки, выполняя ежедневно программу на 170-180
процентов, с боем прошли линию 17 мая и ведут дальнейшее наступление на
отспупающего в беспорядке противника.
   Боевой штаб фронта постановил: ометить героическую борьбу правого
фланга за новый завод и поставить на этом фланге красный революционный
флаг.
   Центр продолжает нажимать на синих и сегодня вышел на линию 21 апреля,
идя впереди сегодняшнего дня на шесть переходов.
   Только на левом фланге продолжается позорное затишье, столяры
по-прежнему стоят на линии 15 марта, отставая от сегодняшнего дня на целый
месяц.
   Несмотря на это, под напором центра, и в особенности правого фланга,
противник перевел свои силы даже и на левом фланге на линию 20 апреля:
общий план колонии идет с перевыполнением на четыре дня.
   Девчата впереди! Привет девчатам! Поздравляем пятую и одиннадцатую
бригады!"

   У диаграммы толпа, трудно пробиться к стене, приходиться подскакивать
или нырять под локтями. Ваня закричал:
   - Столяры! Ужас!
   Бегунок поддержал в таком же стиле:
   - Убиться можно!
   Игорь Чернявин лучше бы не подходил - другие столяры ведь не подходят.
Он подошел только потому, что состоял при боевом штабе в качестве
редактора боевой сводки, и ему всегда интересно было прочитать свой
собственный текст. Все-таки приходилось защищаться, хотя и старыми
методами, давно уже опороченными:
   - Что вы понимаете, синьоры? Тоже - токари! Ты сделай чертежный стол!
   Ваня взялся руками за уши:
   - Кошмар, и все! Так и написано: "отставая от сегодняшнего дня на целый
месяц".
   Горохов из-за спин обиженно загудел:
   - Да ты посуди: ведь стол за один день не сделаешь! Чего ты пристал?
   - Убиться можно! - повторил Бегунок. - Страшно смотреть на этот левый
фланг! Левый фланг! А вот девчата молодцы, правда, Ванда?
   - Я не девчонка. Я металлист.
   Даже новенький, недавно прибывший в шестую бригаду, красноухий,
веснушачатый Подвесько  и тот смотрит на диаграмму и, может быть, завидует
правому флангу, на котором так изящно сьоит маленький красный флажок. А
может быть, он и не завидует: бригадир шестой Шура Желтухин очень
недоволен своим пополнением и говорил в совете:
   - Ох, и чадо мне дали, Подвесько этот, придется повозиться!
   Апрельский день куда больше, и сумерки до чего приятные. Вчера как
будто еще была зима, и пальто висели на вешалке, и окна были закрыты, а
сегодня в цветниках старый немец-садовник даже пиджак сбросил и работает в
одном жилете, и в парке расчищают дорожки сводные бригады, по одному от
каждой постоянной, и на подоконниках сидят целые компании и заглядывают
вниз на просыхающую землю.
   А все-таки и в апреле бывают неприяности. Казалось, все благополучно в
колонии и можно забыть таинственно исчезнувшие пальто, как вдруг в один
день: в шестой бригаде у самого бригадира украдены десять рублей, прямо с
кошельком, ночью, из брючного кармана, а в театральном зале исчез большой
суконный занавес, стоимость которого несколько сот рублей. Захаров ходил
как ночь, угрюмый и неприветливый и, говорят, сказал кому-то:
   - Честное слово, собаку вызову!
   Пацаны этому поверили и с особенным вниманием осматривали каждую
собаку, пробегающую через территорию колонии. Но Захаров собаку не вызвал,
а поставил вопрос на общем собрании. Колонисты сидели на собрании
опечаленные и молчаливые и даже слова не просили. Один Марк Грингауз
говорил речь:
   - Стыдно и обидно, товарищи! Стыдно в городе сказать кому-нибудь, что в
колонии им. Первого мая можно безнаказанно украсть занавес со сцены. Надо
обязательно выяснить этот вопрос, надо всем смотреть. А мы ушами хлопаем,
у нас из-под носа скоро денежный ящик сопрут.
   Зырянский не выдержал:
   - Денежный ящик не сопрут, он стоит в вестибюле, и там часовой день и
ночь ходит. Разве в том дело? Что же нам, бросить работу и всем стать
часовыми возле каждой тряпки? Вы подумайте, какая это продажная гадина
действует. Она не хочет рыскать по городу, потому что там везде все
заперто и везде сторожа ходят и милиция. Она сюда прилезла, товарищем
прикинулась, все ходы и выходы знает, с нами за одним столом ест,
работает, спит, разве от нее убережешься? Разве можно смотреть? За кем?
Что же теперь, каждого колониста подозревать, замки повесить, часовых
поставить? Я не умею смотреть, не умею, но говорю: вот этими руками, вот
этими самыми руками, я эту гадину когда-нибудь...
   Зырянский не мог докончить, слов у него не находилось, чтобы
рассказать, что он сделает "этими руками".
   Потом попросил слова Рыжиков. На прошлой неделе ему дали звание
колониста. Рыжиков, впрочем, не потому взял слово, что он колонист, а
потому, что он кое-что знает. Он так и начал.
   - Я, товарищи, кое-что заметил. Вчера возвращаюсь из города, в отпуске
был, вижу: этот пацан новенький идет через лес и все оглядывается. Я его
остановил: покажи, говорю, карманы. Он хэ, туда-сюда, да я его сгреб и все
из карманов... как бы это сказать... вытрусил. Вот все здесь у меня,
смотрите.
   Рыжиков из своего кармана выгрузил много всякого добра: полплитки
шоколада, карандашик-автомат, альбомчик "Крымские виды", билет в кинотеатр
и два медовых пряника. Подвесько вытащили немедленно на середину. Уши
Подвесько от этого отяжелели и сделались большие.
   - Что? Так что? Я взял, да? Я взял?
   - Ты это купил? - спросил Торский.
   - Конечно, купил.
   - А деньги откуда?
   - А мне сестра прислала... в письме... все видели.
   И тут со всех сторон подтвердили: действительно, на днях Подвесько в
письме получил три рубля. Подвесько стоял на середине и показывал всем
свое добродетельное лицо. Торский уже махнул рукой в знак того, что он
может покинуть середину, но Захаров вмешался:
   - Подвесько, а ты воду пил в городе? С сиропом?
   - Пил...
   - Два стакана?
   - Ну два.
   - Два, так, а пряников... вот этих... ты сколько сьел? Четыре?
   Подвесько отвернулся от Захарова и что-то прошептал.
   - Что ты там шепчешь? Сколько ты сьел пряников?
   - И не четыре совсем.
   - А сколько?
   - Три.
   - А какая цена такому прянику?
   - Двадцать копеек.
   - Ты в город на трамвае ехал?
   - На трамвае.
   - И билет покупал?
   - А как же!
   - И обратно?
   - И обратно.
   - А сколько стоит альбомчик?
   Подвесько задумался:
   - Я забыл: или сорок пять, или пятьдесят пять.
   Несколько голосов с дивана немедленно закричали:
   - Сорок пять копеек!
   - А шоколад?
   - Я уже забыл... кажется...
   И снова несколько голосов закричали:
   - Восемьдесят копеек! Такой шоколад "Тройка" - восемьдесят копеек!
   И дальше Захаров обратился уже к дивану:
   - Карандашик?
   - Сорок копеек! такой карандашик сорок копеек!
   - Так. А на билете в кино написано: тридцать пять копеек. Правильно,
Подвесько?
   Подвесько без особого оживления сказал:
   - правильно!
   - Выходит, что ты истратил три рубля тридцать пять копеек. Правильно?
   - правильно.
   - У тебя было три рубля, где же ты еще взял тридцать пять копеек?
   - Я нигде не брал тридцать пять копеек. Я истратил три рубля, которые
сестра принесла.
   - А тридцать пять копеек.
   - Я этих не тратил.
   - А сколько ты купил конфет?
   - Конфет? Какх конфет?
   - А тех... в бумажках? Ты купил четыреста грамм?
   Подвесько снова отвернулся и зашептал. Руднев подскочил к середине,
наставив ухо к шепчущим устам Подвесько.
   - Он говорит: двести грамм.
   - Что-то у тебя денег много получается, - улыбнулся Захаров.
   Подвесько энергично потянул носом, провел рукаков мо губам и
засмотрелся на потолок. Руднев, стоя рядом, стал ласково его уговаривать:
   - Ты прямо скажи, голубок, где ты набрал столько денег? А?
   - Я нигде не набирал. Было три рубля.
   - Так покупок у тебя больше выходит. Больше, понимаешь?
   Подвесько этого не хотел понимать. У него было три рубля, все видели,
как он получил их в конверте, Подвесько не хотелось покидать эту крепкую
позицию.
   - Может, ты меньше покупал?
   Подвесько кивнул с готовностью. В самом деле, он мог сделать меньше
покупок, ровно на три рубля, это его в совершенстве устраивало.
   - Может, ты не покупал целого шоколада? Может, ты половинку купил? Там
же половинка осталась?
   - Угу.
   - Половинку купил?
   Подвесько снова кивнул.
   Общее собрание рассмеялось, этот человек не представлял никаких
загадок. И таким же ласковым голосом Руднев спросил:
   - Ты прямо ночью полез в карман, взял кошелек, правда?
   И теперь Подвесько с готовностью кивнул, потому что ему,
собственно говоря, понравилась намечающая ясность положения.
   Торский почесал за ухом, посмотрел, улыбаясь, на Захарова.
   - Иди на место, Подвесько! Ты еще, наверное, красть будешь.
   Подвесько вдруг заострил глаза. В словах Торского ему почудился
какой-то обидный намек. Торский повторил:
   - Красть еще будешь, правда?
   Подвесько вдруг просиял:
   - Честное слово, нет. Это последний раз.
   - Почему же последний?
   - Не хочется.
   - Угу. Ну, добре. Будем наказывать, товарищи?
   Подвесько затопатлся на середине - очень уж весело смотрели на него
колонисты. Воленко поднялся на своем месте:
   - Да бросьте возиться с этим... чудаком! Это хорошо Рыжиков сделал, что
проверил у него карманы, а то на других думали бы. Подвесько обязательно
еще раза два сопрет что-нибудь, за ним смотреть нужно...
   - Товарищ Воленко! Честное слово, больше никогда не буду!
   - Посмотрим, а только отпусти его, Виктор, чего он середину протирает.
Десять рублей - на занавес. Да и Подвесько, что такое, - лежало
плохо десять рублей, не заперто, он и стащил. Он думает, если замка нет,
значит, возьми и купи себе шоколадку. А занавес - другое дело! Когда мы
теперь соберем на занавес? Вот Первого мая праздник, а у нас сцену закрыть
нечем. Тут не Подвесько орудовал. Тут, понимаете, настоящий враг, да и не
один. Такой занавес на руках в город не отнесешь, да и продать нелегко. В
этом случае серьезный человек работал, большая сволочь! Вот кого найти
нужно.
   Прения по этому вопросу затянулись. Никто не высказывал никаких
подозрений, но сходились в общем гневном утверждении: нужно найти врага и
уничтожить. Все чувствовали, что враг этот и сейчас, вероятно, сидит на
диване и слушает, при нем приходится решать вопрос о том, что нужно
предпринимать. И поэтому всем показалось приятным предположение,
высказанное Брацаном: не может быть, чтобы колонист пошел на такое дело, а
у нас теперь живет в колонии двести человек строительных рабочих, и какой
там народ, никто хорошо не знает. Они ходят в кино, они видели занавес,
наверное, у них есть такая шпана. Залезли хоть бы и через окно и стащили.
Им и продать легче, а может быть, просто поделили, костюмы сошьют.
   На собрании сидел и строительный техник Дем, очень похожий на кота, усы
у него торчком и все шевелятся. Дем попросил слова и сказал:
   - Очень может быть, товарищи колонисты, очень может быть. Народ со всех
сторон пришел. Я все еще хорошо не знаю. Каменщики, конечно, не возьмут,
за них я, можно сказать, ручаюсь. А вот чернорабочие, кто его знает, можно
сказать, не могу ручаться.
   Все это так было похоже на правду, что даже Захаров задумался и с
надеждой посмотрел на Дема...


4. ПЕРВОЕ МАЯ

Все шло в колонии прежним строгим порядком. В шесть часов утра играл
Володя Бегунок побудку:
                     Ночь прошла, вставайте, братья,
                     Наступает новый день,
                     Бросьте лень,
                     За мотор,
                     За верстак и за топор!
                     Нам
                     Встать пора к трудам!
   И уже при весеннем утреннем солнце просыпается колония, шумит в
спальнях и коридорах, затихает на поверку, наводняет вдруг столовую и
потом разбегается по цехам и классам; чуть-чуть звенит рабочая тишина дня.
В обед снова слышится смех, снова жизнь кажется искристой и шумной. И так
до вечера, когда в классах собираются кружки, в парке отдыхающие, пацаны
носятся, долетают звуки оркестра - сыгровка. И деловые, и дружеские, и
серьезные, и зубоскальные движения как будто тонкими ничтоками соединяются
в руках строго, подтянутого дежурства, которое все знает, все видит, всему
дает направление и размах. И, может быть, в душе
дежурного бригадира всегда отражается и та глубоко спрятанная молчаливая
тревога, которая у каждого возникает, когда он вспоминает ограбленный
театр колонии. Может быть, поэтому о занавесе не говорят и не вспоминают,
как не говорит о нем и дежурный, проверяя уборку в театре каждое утро.
   Счастливым, душевным, ясным торжеством пролетели дни Первго мая. В
городе колония прошла мимо трибуны вслед за войсками, прошла прекрасной
взводной колонной с общим салютом, и оркестр играл "Военный марш" Шуберта.
На трибуне радовались привету первомайцев, каждому взводу сказали
отдельное приветствие, и видно было по выражению лица Крейцера, что он
гордится своей колонией.
   Ваня играл уже в оркестре. Второй корнет, на котором все приходится
выделывать "эс-та-та", его, конечно, не удовлетворял, было завидно, что
другие играют на первых корнетах и кларнетах, у них интересные, сложные
"фразы", а у Вани никаких фраз, только "эс-та-та". Но такова уж судьба
всех музыкантов: сначала они играют на вторых корнетах, а потом на первых.
   Второго мая в колонию приехала целая группа военных - все командиры, и
один даже с ромбом. Они осматривали колонию, ужинали с колонистами, а
вечером были на спектакле. Перед спектаклем было общее собрание, бюст
Сталина стоял на сцене, украшенный цветами. Когда оркестр проиграл на
балконе три марша, Захаров подал команду, и знаменная бригада внесла
знамя. Пока шло торжественное общее собрание, знамя стояло рядом с бюстом
Сталина и возле знамени - два часовых с винтовками. Ваня ходил стоять к
знамени вместе с Бегунком, стоять было и сладко и страшновато, а вдруг у
Вани что-нибудь не так выходит.
   Главный командир сделал доклад о международном положении, а в конце
доклада сказал:
   - Мы приветствуем вашу колонию еще и потому, что она поднимает на свои
молодые плечи замечательное дело: завод электроинструмента. Красная Армия
с гордостью примет вашу продукцию: она будет гордиться тем, что вашими
руками сделаны эти машинки, которые мы сейчас импортируем из-за границы,
конечно, в недостаточном числе, и платим за них золотом. Это прекрасно,
что ваши молодые руки будут производить эти машинки, которые так нужны для
обороны страны и которые избавят нас от импорта! А потом ваши руки возьмут
винтовки, вы тоже будете в Красной Армии, будете стоять на защите нашей
великой страны. И прямо вам скажу, думаю, что со мной согласны и все мои
товарищи, присутствующие здесь: нам нравится, как вы живете, у вас
счастливая дисциплина, красивая дисциплина, у вас замечательный почет
красному нашему знамени, у вас все делается вовремя, с полным сознанием.
Это правильно, и мы вас за это благодарим.
   Ване приятно было слушать эти слова, и он воображал, как придет и его
время, и он тоже будет в Красной Армии, и у него будет в руках винтовка -
пусть попробует кто-нибудь подумать, что Ваня не сумеет защищать свою
страну.
   Он так заслушался командира, что забыл даже пораньше пройти в уборную.
Дежурный бригадир шепнул ему:
   - Тебя Маленький ищет.
   Ваня побежал в уборную, моментально оделся, Маленький его намазал,
привязал к плечам крылышки и дал в руки пальмовую ветку. Пьеса была
написана Захаровым и называлась "Рэд Арми", что значит по-английски -
Красная Армия. Ваня играл роль Мира. У него была трудная роль. Еще труднее
была роль у Фильки Шария, который доказал-таки, что никто лучше него не
сможет сыграть японского генерала.
   На сцене было много всяких буржуйских генералов, они увешаны были
оружием с ног до головы и все ссорились, то из-за угля, то из-за денег, а
бедный Мир ходил между ними и просил:
   - Дядя, дайте копеечку.
   Генералы издевались над Миром и морили его голодом, а только во время
драк прятались за него и кричали:
   - Мы за мир!
   Потом Мир окончательно изнемог и решил, что нужно как-нибудь заработать
себе на хлеб. У него появляются ящик для чистки обуви и щетки. Публика в
зале сильно хохотала, когда Ваня начинал чистить сапоги разным генералам и
спрашивал их предварительно: "Вам черной?" Ваня эту фразу вставил по
собственному почину, и Захарову она очень понравилась. Все-таки работа по
чистке генеральской обуви не поправила жизни Мира. А я в это время за
пограничным столбом росла и росла сила Красной Армии, все прибавлялось и
прибавлялось страха у фашистов. И тогда Мир, радостный, перебрался через
границу. Наступила для Мира хорошая жизнь, его приодели в новую рубашку и
научили стрелять из пулемета. И только тогда стало тихо на сцене, и
фашисты притихли и скалили зубы на красноармейцев.
   Ваня очень удачно изображал Мир. Он умел и громко плакать, и хорошо
чистить ботинки, и с радостным оживлением защищать себя рядом с Красной
Армией. После сектакля его познакомили со старшим командиром, тот поставил
его между колен и сказал:
   - Ваня Гальченко! Молодец! Это вы правильно показали: только Красная
Армия защищает Мир, это правильно. А эти вояки только и думают, как бы
пограбить. Знаете что? А нельзя ли так устроить, чтобы вы к нам приехали,
показали вашу пьесу! А?
   Ваня даже сомлел на секунду от этих слов, побежал за кулисы и рассказал
всем, какое предложение сделал ему командир. А потом и Захаров пришел за
кулисы, и командиры. Было решено, что в ближайший выходной день драмкружок
поставит свою пьесу в Доме Красной Армии.
   И действительно, через неделю приехали автобусы и повезли оркестр и
драмкружок в Дом Красной Армии. Всем зриьелям очень понравилась пьеса.
Оркестр играл вторую рапсалию Листа и "Фауста", и "Кармен", и "Кавказкие
этюды"@67, и "Гопак" Мусоргского, и еще одну вещь, которая всех
развеселила - "Забастовка музыкантов". Она состояла в следующем.
   Виктор Денисович, режиссер, подымает палочку, а музыканты начинают
галдеть: не желаем играть, уморились, до каких пор играть! Так как
действительно сыграли уже много, публика поверила искренности протеста,
многие, конечно, и смутились таким поведением музыкантов, но раздались и
отдельные возгласы:
   - Отпустите детей, надо же им отдохнуть! В самом деле замучили!
   В первом ряду сидел тот самы йкомандир с ромбом и улыбался. Виктор
Денисович сказал публике:
   - Вы не обращайте внимания! У них, действительно