ал плечами, главный бухгалтер сочувственно просиял улыбкой,
товарищеским голосом сказал Евдокии Ивановне:
   - Товарищ Погорелко! Не может быть такого премирования. Нужно акт
составить было, в приказе написать.
  - Так вы напишите, товарищи, написать всегда можно: так и так, за
ударную работу...
   Главный бухгалтер все свои зубы показал директору, и директор ответил
ему вежливой гримассой, которая обозначала только одно: как мало понимает
Евдокия Ивановна в деле бухгалтерской законности.
   А в это время открылась дверь и целая тройка деловых оживленных мужчин
ввалилась в кабинет директора. Евдокия Ивановна отступила к холодной
печке, долго стояла, думала, и слез у нее теперь уже не было. Никто не
заметил, как она вышла из кабинета и побрела через двор к своей свинарне.


2

Евдокия Ивановна живет в старенькой избе у самого вьезда в совхоз. А рядом
с избой крытый соломой сарайчик, и в нем осиротевшая загородка, где еще
так недавно жил веселый чистенький поросенок. Зовут поросенка Шалуном. Он
и теперь живет на свете, только эта жизнь протекает в большой теплой и
светлой свинарне совхоза. Он и теперь отызвается на свое имя, и теперь
считает, что имеет к Евдокии Ивановне особое отношение. Когда она подходит
к станку, он небрежно расталкивает толпу своих сожителей, таких же
четырехмесячных красавцев, как и он, задирает к ней оживленную благодарную
мордочку. Его маленькие глазки способны выразить очень много, и понимать
их умеет только Евдокия Ивановна. Она читает в глазах
Шалуна и любовь, и ребячью шутку, и память о разных деликотесах, которыми
иногда баловала его Евдокия Ивановна. Она напоминает ей те счастливые
четыре месяца, когда Шалун был не простым поросенком, а премией за ударную
работу, когда она могла с гордостью рассказывать всем о случае накануне
Первого мая, когда люди слушали этот рассказ с интересом, и если
завидовали немного, то зависть у них была хорошая. Все хорошо знали, какая
замечательная работница Евдокия Ивановна, как она знает и любит свое дело,
какие образцовые поросята из месяца в месяц выходят из ее питомника. Все
знали еще и другое: Шалун никогда не станет обыкновенной свиньей, которую
можно зарезать и сьесть, он всегда будет другом Евдокии Ивановны и всегда
будет первомайской премией за ее ударную работу. И так было потому, что и
сама Евдокия Ивановна не мгла иначе смотреть на Шалуна.
   Теперь стало иначе. Скоро Шалун перейдет в отделение для взрослых
свиней, а премией он перестал быть две недели назад. И вставало перед ней
трудным вопросом: были ли в ее недавней жизни эти четыре месяца, когда она
считалась премированной ударницей и когда все ей немного завидовали, когда
живым доказательством ее успеха был веселый чистенький Шалун?
   Евдокия Ивановна работала по-прежнему. В ее отделении, и теперь было
что показать: и бело-розовые животики поросят, и сухой пол в проходе, и
свежую солому в станках, и тишину, и даже приятный запах во всем
отделении. И наверное, в бумагах было написано, а если не в бумагах, то в
памяти людей, что не было у Евдокии Ивановны никаких скандалов, ни
повальных смертей, ни голода, ни холода. Все шло по-прежнему, только глаза
у Евдокии Ивановны стали грустные, да иногда подсмеивались над ней
мужчины:
   - Премировали, значит, тебя! Ха!
   В этих словах, может быть, было и сочувствие. Не было сочувствия только
у разных начальников. Кладовщик - тот прямо говорил:
   - Нахально премию себе приспособила. А Семен Иванович - человек такой:
прижал моментально.
   И завхоз чего-то радовался:
   - Не каждый может вообразить себя ударником. Для этого постановление
нужно.
   Директор Семен Иванович часто заходил в отделение, одобрительно
посматривал на поросят, разговаривал вежливо и даже хвалил иногда Евдокию
Ивановну, а один раз сказал с досадой:
   - Эх, Евдокия Ивановна! Как же так можно: получить премию и не
оформить. И никто ничего не знает: ни бухгалтер, ни завхоз, ни кладовщик,
разве так можно?
   Евдокия Ивановна ничего на это не ответила, пожалуй, лучше было забыть
обо всем этом.


3

В конце августа приехал в совхоз новый городской начальник, товарищ
Голубченко. Другие здорово волновались, когда узнали о его приезде, а
Евдокия Ивановна была спокойна: все у нее в порядке, придраться не к
чему. В отделение зашли целой кчей: и Голубченко, и Семен Иванович, и
главный бухгалтер, и завхоз с кладовщиком. Голубченко сказал весело:
   - Ну, здравствуй, хозяюшка! Как дела?
   Евдокия Ивановна скромно ответила:
   - Обыкновенные дела, живем.
   Голубченко хорошо осматривал, зашел в каждый станок, многих поросят
просто рукаи попробовал, за ушами посмотрел, за хвостики подергал. Сначала
молчал, а потом улыбался, а когда дошел до конца, обернулся ко всем и
засмеялся даже:
   - Прямо скажу: класс! Настоящая работа, квалифицированная! Гордиться
можете таким поросятником. Как вас зовут?
   - Погорелко.
   - Имя и отчество! Для таких работников мало Погорелко. Имя и отчество
все должны знать, весь совхоз!
   Завхоз зашел сбоку и ответил убежденно:
   - Так и делаем, так и делаем: Евдокия Ивановна зовут!
   - Евдокия Ивановна? Давно работаете, Евдокия Ивановна?
   - А девять лет.
   - Сколько раз премированы?
   Испугалась Евдокия Ивановна, даже побледнела, косо глянула на главного
бухгалтера. Но главный бухгалтер другнул одобрительно головой, и глаза у
него сделались довольными:
   - Недавно была премирована за ударную работу поросенком.
   - Это работа образцово ударная. Единственное отделение в совхозе.
Продолжайте, Евдокия Ивановна, продолжайте. Я пришлю к вам из других
совхозов посмотреть. Покажите им...
   Уходя, Голубченко пожал руку Евдокии Ивановне и пожелал ей дальнейших
успехов. А когда он уехал, директор Семен Иванович молча посмотрел на
главного бухгалтера и ушел к себе.


4

   - Ну, - строго произнес Семен Иванович, - как вы смели врать, что она
не была премирована! Бред, говорили, сон! Немедленно составьте акт!
   Главный бухгалтер пожевал сухими губами и сказал:
   - Акт вот у меня. Можете получить.
   Евдокия Ивановна взяла в руки бумажку, посмотрела на директора
внимательно и доверчиво улыбнулась:
   - Спасибо.
   - И поросенка можете сегодня взять. Сейчас же.


5

   Через неделю Семен Иванович, когда зашел в поросятник, спросил:
   - Взяли вашего поросенка?
   - Да... пускай здесь живет. Ему и здесь хорошо.
   - Не годится, Евдокия Ивановна, не годится. Раз премировали, нужно
получить.
   - А у меня бумажка есть, Семен Иванович. Называется "грамота".
А он пускай здесь живет. И подрос к тому же, уже перевели его.
   - Так как же... надо же получить премию.
   - Я бы вот этого маленького взяла, Семен Иванович. Вот этого.
   Семен Иванович посмотрел на копошащееся в соломе розовое существо,
пожал плечом:
   - Хорошо... Я скажу.


6

   Главный бухгалтер стоял перед столом директора и застенчиво говорил:
   - Как же она может взять маленького, если акт составлен маем месяцем, а
сейчас август месяц? Это невозможно будет провести.
   Директор встал за столом, приблизил свой ежик к подслеповатым глазам
главного бухгалтера и прошипел:
   - Знаете что? Черт бы вас побрал! Переделайте май на август! Поняли?
   Главный бухгалтер прошептал, удаляясь:
   - Попробуем.



ДОКТОР

Давно-давно, еще в начале непа, его, Ваську Корнеева, привел в колонию
милиционер. Васька шествовал рядом с милицинером, засунув руки в карманы,
с пренебрежением оглядывался на придорожные бурьяны. С таким же
пренебрежением он потом стоял перед моим столом и руки все держал в
карманах. Я в то время был еще неопытен и в глубине души побаивался
Васькиного хмурого недружлеюбия. Начал с формального вопроса:
   - Сколько тебе лет?
   Васька прохрипел в сторону:
   - Шишнадцать...
   Все же меня обижало его обращение, и я спросил:
   - Чего ты задаешься, Корнеев? Чего ты куражишься?
   Васька повел плечом, но его голубой глаз осторожно наладился, чтобы
рассмотреть меня. Рассмотрел и снова в сторону:
   - Ничего я не задаюсь...
   - Ты знаешь, куда пришел?
   - Пришел! Не пришел, а привели. Ну и пусть!
   - А ты куда хочешь?
   - Хочешь? Я три года с Красной Армией ходил...
   - Врешь!
   Он вдруг подарил меня настоящим активным вниманием, даже одну руку из
кармана вынул:
   - Не вру! Врешь! Ну не три года, а все равно... В Перекопе был. Били
буржуев...
   - А ты, выходит, трудящийся?
   - А чего я буду трудящийся? С какой такой стати? Досадно... конечно...
   - Ты это... с досады в магазин залез?
   Васька не ответил на вопрос, последний раз махнул пренебрежительно
рукой и засунул ее в карман. Я из последних сил зарядил себя
"педагогическим подходом":
   - Оставайся у нас в колонии. Сделаешься настоящм трудящимся...
образование получишь.
   - Слышал, - перебил меня Васька. В его речи было не столько голоса,
сколько блатного профессионального ларингита. - Слышал. Все уговаривают:
трудися, трудися. А почему буржуев никто не уговаривает?
   Он отворачивался, надувался. вооьще "обмануть" его было трудно. Я тоже
"надулся":
   - Тоже - философ! Посидишь в допре несколько раз, опомнишься. Никто
тебе не позволит по магазинам...
   Он неожиданно размяк, грустно задумался.
   - Это, конечно, в допре не мед, и на воле не мед, а только зло берет,
товарищ заведующий: не успел, понимаешь, родиться, на тебе - несчастная
судьба!
   Васька жалостливо морщил лицо и колотил грязным кулаком по груди,
прикрытой полуистлевшей, некогда розовой тканью. Я смотрел на него без
особенного восхищения: привык уже к таким романтическим декламациям.
Все-таки я повторил приглашение:
   - Оставайся в колонии, Корнеев.
   - Оставайся! А чего я здесь буду отдуваться? До чего вы меня доведете,
товарищ заведующий? Вы меня доведете: буду я сапожником. Или, к примеру,
кузнецом... Это тоже не мед, товарищ заведующий!
   Собственно говоря, этот Корнеев попадал не в бровь, а пярмо в глаз. В
колонии действительно не было никакого меда, это обстоятельство меня
самого давно удручало.
   И, кроме того, совершенно верно: я мог предложить только сапожную
мастерскую и кузницу. Но неприлично было уступить первому философу с
улицы:
   - Советская власть буржуям ходу не даст. А до чего я тебя доведу?
Образование получишь.
   - И что с того, товарищ заведующий? Что с того образования? Бумажки
переписывать?
   Я ответил несмело, отражая в словах мою легкомысленную педагогическую
мечту:
   - Доктором будешь!@1
   Васька доверчиво захохотал, размахивая руками, вообще веселился.
   - Доктором! Эх, и сказанули, товарищ заведующий! Вы еще скажете: ученым
будешь! Думаете: он дурак, поверит, красть перестанет.
   Он ушел от меня с веселым, оживленным лицом, высокомерно посмеиваясь
над моей простодушной наивностью.


                                  * * *

   Прожил в колонии недолго, всего около двух месяцев. Работал плохо,
лениво. Лопатал или топор в его руках казались сиротливыми, оскорбленными
вещами, и с началом рабочего усилия всегда рождалось в его лице скучное
отвращение. К воспитателям он относился с холодным презрением, а ко мне -
с презрением веселым:
   - Здравствуйте, товарищ заведующий. Вот смотрите: на доктора выхожу! А,
чтоб вас...
   А потом наступило утро, когда он исчез, и вместе с ним исчезло почти
все инструментальное оборудование кузницы: молотки, гладилки, метчики,
клуппы. Так обидно нам было за нашу и без того бедную кузницу, что не
оставалось у нас свободной души пожалеть о пропавшем человеке Ваське
Корнееве. Старший инструктор пришел ко мне серый и похудевший, дергал
закопченный ус:
   - Увольнения прошу. Если бы он знал, подлец, как эти метчики
добываются...
   Это было в июле. А в августе снова привели Ваську Корнеева. Когда ушел
милиционер, Васька стал перед столом и уже приготовил
обиженно-пренебрежительну„ рожу, но он ошибся: теперь в моей душе и
капельки не осталось "педагогического подхода" и не боялся я Васькиной
хмурости.
   - Можешь уходить на все четыре стороны.@2 Пожалуйста!
   Я широко открыл дверь кабинета, выводящую прямо во двор.
   Его голубые глаза трепетно ожили, он глянул на меня с испуганным
удивлением.
   - Уходи, - повторил я, - уходи!
   Он протянул вперед подставленную ковшиком просительную руку:
   - Товарищ заведующий! Куда же я пойду?
   - Куда хочешь!
   На его лице, как и тогда, заиграли блатняцкие жалобные мускулы, кулак
приблизился к груди.
   - Как же это можно... человека... на все четыре стороны? Пропадать,
значит? Да? Пропадать?
   У меня не было к нему никакой жалости:
   - Пропадай! Какой ты человек? Распелся тогда: буржуи его обидели! А
потом взял и обокрал товарищей! Какой ты человек? Нечего жалобную рожу
корчить, иди к чертям! На волю! Пожалуйста!
   Он вышел на высокое крылечко, но не спустился вниз по ступеням, а
прислонился к перилам, задумался. Я закрыл дверь. Через полчаса она
потихоньку открылась и Васька влез в кабинет. Так же тихо Васька прикрыл
ее и остался там, у двери. Я спросил его минут через десять:
   - Чего тебе нужно?
   Он решительно шагнул к столу:
   - Товарищ заведующий? Помните, говорили: "доктором будешь"? Помните?
   - Нет.
   - Товарищ заведующий! Будь я гад, на части разорвусь... что хотите! Я
понимаю: вам, конечно, не мед, если вот такие, как я... с кузницей! А
только... землю буду есть, а доктором буду! Вот увидите!
   Я прислушался. В его голосе ничего не было блатного, никакой романтики.
На меня смотрели страстные и жадные человеческие глаза.
   - Ступай в спальню, - сказал я. И он поспешно, с деловой озабоченностью
метнулся к дверям.


                                  * * *

   С тех пор прошло много лет. Васька Корнеев давно окончил медицинский
институт и... исчез из моего поля зрения. В то время когда другие
колонисты, уйди из колонии, совершая и первые, и вторые, и последующие
свои
жизненные марши - то в вузах, то в Красной Армии, то на фабриках и
заводах, - всегда вспоминали и меня, и колонию, писали письма, приезжали
на свидания, Корнеев просто потерялся в просторных границах СССР и даже
слухов о нем доходило мало. Глухо, с промежутками в два-три года, из
десятых уст доносились неясные отрывки Васькиной биографии, назывались
города, поезда, пароходы, где Ваську встречали, - это все.
   Я имел право обижаться на него, но в то же время всегда помнил, что и в
колонии Васька не отличался нежностью. Свое обещание сделаться доктором он
выполнил с великим, совершенно героическим напряжением. И в грамотности и
в развитии он далеко отстал от сверстников, каждый абзац каждого учебника
он брал медленной, непосильной осадой - в поте лица, в бесконечном
повторе, на границе изнеможения. И улица, и бродяжничество, и "воля", и
недоверие к людям, рецидив дикого, хмурого одиночества всегда тянули
Ваську куда-то назад. Я видел, с каким отчаянным, молчаливым упорством
Васька совершал работу преодоления. И, за исключением только одного
случая, он никогда "не пищал", не просил снихождения, не склонялся на
чей-нибудь жилет. Но очень вероятно, что он ненавидел меня втихомолку,
ненавидел за тяжесть собственного обязательства, выданного на мое имя@3.
И, может быть, поэтому он никогда не приближался ко мне душевно, никогда
дружески не захотел раскрыться, да и к товарищам относился с хмурой
сдержанностью, точно обозначая между дисциплиной и дружбой. И только один
раз он откровенно упал духом, когда уже был на первом курсе медицинского
института. Он пришел ко мне подавленный и смущенный и сказал, не глядя в
глаза:
   - Не могу. Не хватает силы. Все равно не выдержу. Придется бросить.
   Я молча смотрел на него. Он слабо улыбнулся и произнес со стесненным
юмором:
   - Это... учеба эта... не мед - кожа болит, так тяжело. Это совсем не
мед.
   Я долго молчал, раздумывая. А потом ответил ему коротко:
   - Нет. Институт ты закончишь.
   Он ушел от меня грустный и подавленный, и я не был уверен в том, что не
совершил преступления.
   А закончив институт, он исчез. Профессора институтов отзывались о нем
горячо: очень талантливый врач, будет хорошим хирургом, человек мыслящий,
совсем не ремесленник. И я успокоился. А что забыл меня и товарищей - тоже
бывает, у всякого своя ухватка.
   Да я и сам начал о нем забывать, и вдруг после многолетнего отчуждения
я получил от него письмо:
   "Я не писал Вам никогда, не знаю почему, а сейчас душа просит. Это
потому, что я - победитель. Вот когда и мне довелось одержать настоящую
победу. Ничего, что я врач, трудно у нас разграничить, кто сделал больше,
кто меньше. Я учавствовал в защите Хасана, как хирург, но все равно - я
учавствовал в этой великолепной организации, и я сейчас торжествую - я
победитель. Когда они полезли на нас, япошки, я, понимаете, как-то так
оглянулся и увидел, что эт они лезут на весь над двадцатилетний путь, на
мой тяжелый путь освобождения. Признаюсь Вам, одному Вам: мне показалось,
если они нас побьют, они отнимут у меня мое человеческое достоинство. Они
лезли на нас пьяные, и у них неплохая артиллерия. Но что мы с ними
сделали! С каким прахом мы их смешали! И так это прекрасно: у нас
был не только энтузиазм, у нас был хороший расчет. В общем это далеко не
мед - встретиться с нашей Красной Армией на боевом поле!
   Я торжествую, дорогой, и я должен Вам об этом написать. И конечно я так
благодарен Вам за то, что Вы дали первый толчок. А теперь я победитель, и
мне очень весело, хочется много жить, хорошо жить. И говорят, знаете что?
Говорят, что я хороший хирург. Крепко жму Вашу руку и поздравляю с
победой.
                                                    Ваш Василий"@4.


ДОМОЙ ХОЧУ

(Рассказ бывшего колониста)

1

Вот вы говорите: характер. Характеры бывают разные, а какой лучший, какой
худший - это вопрос. Расскажу вам, например, о Сеньке Дружнове.
   К нам в колонию он, собственно, не пришел, а его привели... привела
старенькая-старенькая бабушка. Что это за такое дело, когда человека
приводят разные родственники: маменьки, бабушки, тетеньки.
   Человеку тринадцать лет, а он, как теленок, бредет, его бабушка
подгоняет! И поэтому, когда пришел Сенька, колонисты посмотрели на него с
осуждением и каждый подумал: "Известный тип - маменькин сынок!"
   Сенька стоял посреди кабинета заведующего и молчал. Но Сенька молчал
как-то по-своему. И физиономия у него бы ничего, можно сказать, даже
приличная: глаза черные, а сам румяный, щекастый. Только волосы в
беспорядке, видимо, Сенька и понятия не имел, что такое парикмахер:
деревня! А на ногах лапотки, это уж действительно мода, кто же теперь
лапти носит? Бедный, может, очень; тогда, конечно, ничего не поделаешь.
   Нас, колонистов, помню, порядочно набралось в кабинет, молчим,
рассматриваем и Сеньку и бабушку. Бабушка старая, худая, высокая, говорит
не спеша, останавливается, слезы вытирает, как же ее не слушать?
   - Привела... внучка, - говорит она заведующему, - возьми к себе,
родной, пускай у тебя живет. А то, видишь, стара стала, сколько я там
проживу, а ему куда деваться? А тебя господь наградит, пускай у тебя
живет. И я умру... спокойно...
   Бабушка подвинулась ближе к внуку, тронула его за плечо, подтолкнула к
заведующему. Проделала все это, отступила, успокоилась, поправила платок
на голове; смотрит и ждет, не решения ждет, а просто должен же и
заведующий что-нибудь сказать по такому важному случаю. И колонисты все
обратили лица к заведующему: что он скажет. Заведующий встал, поклонился и
сказал серьезно:
   - Спасибо вам, товарищ. Внука оставляйте. Будет у нас жить. Вы не
беспокойтесь, человеком станет. А вы тоже живите, зачем вам умирать,
умереть всегда успеем, живите себе на здоровье и приезжайте к нам в
гости... Колонисты нашли такой разговор вполне правильным. И бабушка была
довольна, даже улыбнулась.
   - Военные, что ли, у тебя люди выходят?
   И на нас кивнула - это мы, значит, военные.
   Заведующий ответил:
   - И военные и разные: и доктора, и рабочие, и летчики. Кто куда
хочет...
   Бабушка вдруг