ая авторитет Игоря Чернявина сильно укрепился среди
колонистов, да и сам Игорь теперь понял, какое важное дело он совершает,
выпуская свои боевые сводки".
   Производство Соломона Давидовича доживало последние дни. "Стадион"
торчал на земле черный от перенесенной зимы, и во время большого ветра его
стены шатались. В механическом цехе беззастенчиво перестали говорить о
капиьтальных и других ремонтах. Трансмиссии стали похожи на свалку
железного лома, были перевязаны ржавыми хомутами, а кое-
где даже веревками. Токарные "козы" на глазах рассыпались, суппорты
перекашивались, патроны вихляли и били. Но колонисты уже не приставали к
Соломону Давидовичу и н с какими жалобами. Молча или со смехом кое-как
связывали разлагающееся тело станка и снова пускали его в ход. К этому
времени рукаи токарей сделались руками фокусников: даже Волончук,
искушенный в разных производственных тонкостях и отвыкший вообще
удивляться, и тот иногда, поражненный, столбенел перед каким-нибудь
Петькой. В течение четырех часов Петька стоял перед станком, как некоторая
туманность, настолько быстро мелькали его руки и ноги, настолько весь его
организм вибрировал и колебался в работе. И Волончук говорил, отходя:
   - Черт его знает... Шустрые пацаны!
   Крейцер однажды приехал в колонию и зашел в механический цех. Он
остановился в дверях, широко открыл глаза, потом открыл еще шире, вытянул
губы и наконец произнес как будто про себя:
   - Подлый народ! До чего дошли!
   На него оглянулись несколько лиц, сверкнули мгновенными улыбками.
Крейцер прошел дальше, поднял голову. Над ним вращалась, вздрагивала
трансмиссия, заплатанные, тысячу раз сшитые ремни хлопали и скрежетали на
ней, потолок дрожал вместе со всей этой системой, и с потолка сыпались
последние остатки штукатурки. Крейцер показал пальцем и спросил:
   - А она не свалится нам на голову?
   Он остановил встревоженно-удивленные глаза на Ване Гальченко. Ваня
выбросил готовую масленку, вставил новую, дернул приводную палку, между
делом повертел головой, - значит, нет, не свалится. Крейцер беспомощно
оглянулся. К нему не спеша подходил Волончук.
   - Не свалится эта штука?
   Волончук не любил давать ответов необоснованных. Он тоже поднял голову
и засмотрелся на трансмиссию. Смотрел, смотрел, даже чуть-чуть сбоку
залянул, скривил губы, прищурил глаза и только после этого сказал:
   - По прошествии времени свалится. А сейчас ничего... может работать.
   - А потолок?
   - Потолок? - Волончук и на потолок направил свое несппешное
исследовательское око:
   - Потолок слабый, конечно, а только не видно, чтоб свалился. Это редко
бывает, потолок все-таки... он может держать, если, конечно, балки в
исправности.
   - А вы балки давно смотрели?
   - Балки? Нет. Я по механической части.
   Крейцер влепился в Волончука влюбленным взглядом, растянул рот:
   - Ну?
   Пришел Соломон Давидович и обьяснил Корейцеру, что можно построить еще
десять новых заводов, пока наступит катастрофа, что если даже она
наступит, то балка прямо не свалится на голову работающих, а сначала
прогнется и даст трещину. Крейцер ничего не сказал и направился в
сборочный цех. Здесь не было никакого потолка - работали во дворе. Игорь
Чернявин сейчас уже не зачищает проножки, а собирает "козелки" чертежных
столов - работа самая трудная и ответственная. Свет-
лые, прямые волосы у него растрепались, щека вымазана, но рот по-прежнему
выглядит иронически. Цепким движением он берет в руки нужную деталь,
быстро бросает на нее критический взгляд, двумя ловкими мазками
накладывает клей, моргнул, и уже в его руках не помазок, а деревянный
молоточек, а тем временем шип одной части вошел в паз другой, неожиданный
сильный удар молотком, и снова в руках деталь, и опять молоток
замахивается с угрозой. Руки Игоря ходят точным, уверенным маршем, взгляды
еле-еле прикасаются к дубовым заготовкам, но вдруг деталь летит в кучу
брака, и Игорь, продолжая работу, кричит Штевелю:
   - Синьор! Опять шипорезный половину шипа вырывает! Сегодня две дюжины
поперечных планок выбросил. Какого он ангела там зевают?
   Игорь замечает Крейцера и салютует. Крейцер отвечает спокойным
движением и спрашивает:
   - Как поживает левый фланг?
   - Металлистов обогнали, Михаил Оспиович!
   - Все-таки до конца года не выдержите.
   - Мы выдержим! Стадион не выдержит. И металлистам плохо. Они не
выдержат. Надо скорее новый завод.
   - Скорее! А триста тысяч?
   - Мы сейчас на линии 29 августа. Через три месяца выполним годовой
план. А по плану у нас четыреста тысяч прибыли, да еще экономия есть.
   Крейцер смотрит на Игоря, как на равного себе делового человека,
думает, потом грустно оглядывается, произносит с явным вздохом:
   - Три месяца... Боюсь... Не протянете.
   - У нас кишк хватит, а у станков не хватит...
   - То-то... кишки...
   А у четвертой бригады было еще одно дело.
   Ваня в тот же вечер рассказал о странном мертвом часе у Рыжикова.
Четвертая бригада выслушала его сообщение с отановившимся дыханием.
Зырянский хмурил брови и все дергал себя за ухо. В тот вечер постановили
шума не подымать, а продолжать наблюдение. Только Володя Бегунок требовал
немедленных действий. Он оборачивался загоревшим лицом к членам четвертой
бригады.
   - Уже наблюдали-наблюдали, и пьяным видели, и коробку папиросную
показывали, и сейчас поймали, а теперь опять наблюдать. А он все будет
красть и красть. А я говорю: давайте завтра на общем собрании скажем.
   - Ну и что? - спрашвал Филька.
   - Как что?
   - А он скажет: заснул прямо на свежем воздухе, и все.
   - А почему рука была под палаткой?!
   - А чем ты докажешь? А он скажет: мало где рука бывает, если человек
спит.
   - А голова?
   - А чем ты докажешь?
   - А Ванька видел.
   - Ничего Ванька не видел. Ноги отдельно видел, голову отдельно, а
кошелек отдельно.
   - А тебе нужно все вместе обязательно?
   - А конечно! А как же? Надо, чтобы кошелек был вместе, в руках чтобы
был.
   Зырянский сказал:
   - Вы, пацаны, не горячитесь. Так тоже нельзя - бац, на общем собрании:
Рыжиков - вор! Мало ли что могло померещиться Ванюшке? А может, он совсем
не вор. Хоть раз поймали его? Не поймали. Вот Рыжиков, так он,
действительно, поймал тогда Подвесько, это и я понимаю. Поймал и привел на
общее собрание со всеми доказательствами. А вы с чем придете? Скажете,
коробку нашли папиросную? А над вами посмеются, скажут, охота вам по
сорным кучам лазить и коробки разные собирать. А теперь Ваня увидел - спит
Рыжиков, и в палатке кошелек лежит. Мало ли что лежит в палатке, так это
значит, если кто проходит мимо палатки, значит вор? Да?
   Трудно было возражать против этого, и Бегунок уступил.
   Но в колонии снова покатилась волна краж, мелких, правд, но достаточно
неприятных: то кошелек, то ножик, то новые брюки, то фотоаппарат, то еще
что. Все это исчезало тихо, бесшумно, без каких бы то ни было намеков на
следы. Вечером дежурный бригадир докладывал Захарову о пропаже, Захаров,
не изменяясь в лице, отвечал "есть" и даже не расспрашивал об
обстоятельствах дела. И бригадиры расходились без слов, и в спальнях
колонисты старались не говорить о кражах. Но и в спальнях и среди прочих
забот не забывали   колонисты о несчастье в колонии: все чаще и чаще можно
было видеть остановившийся, чуть прищуренный взгляд, осторожный поворот
головы к товарищу. И Захаров стал шутить реже.
   В июне начали пропадать инструменты: дорогие резцы из "победита",
штанген-циркули, десятки масленок, - масленки медные. Соломон Давидович
без всяких предупреждений попросил слова и сказал на общем собрании:
   - Я по одному маленькому делу. Удивляет меня, старика: вы такие хорошие
работники и советские люди, вы на собраниях говорите о каждой пустяковине.
Интересуюсь очень, почему вы ничего не говорите о кражах? Как же это
можно: боевое наступление на фронте, правый фланг теснит противника,
строим новый завод, дорогие товарищи, и... вы только представьте себе, на
своем заводе крадем инструменты! Вы сколько говорили о плохих резцах, а
теперь у нас хороше резцы, так их крадут. Вот товарищ Зорин сказал: плохие
станки - это враги. Допустим, что враги. А тот, кто крадет инструмент, так
это кто? Почему вы об этих врагах не говорите?
   Соломон Давидович протягивая руки, оглядел собрание грустными глазами:
   - Может быть, вы не знаете, что значит достать "победитовые" резцы?
   - Знаем, - ответил кто-то один. Остальные смотрели по направлению к
Соломону Давидовичу, но смотрели на его боиткни, стариковские,
истоптанные, покрытые пылью всех цехов и всех дорожек между цехами.
   Соломон Давидович замолчал, еще посмотрел удивленными глазами на
собрание, пожал плечами, опустился на стул. Что-то хотел сказать Захарову,
но Захаров завертел головой, глядя в землю: не хочу слушать!Витя Торский
тоже опустил глаза и спросил негромко:
   - Товарищи, кто по этому вопросу?
   Даже взглядом никто не ответил председателю, кое-кто перешептывал-
ся с соседом, девочки притихли в тесной кучке и молчали и краснели; Клава
Каширина гневно подняла лицо к подруге, чтобы подруга не мешала ей
слушать. Торский похлопывал по руке рапортами и ожидал. И в тот момент,
когда его ожидание становилось уже тяжелым и неприличным, Игорь Чернявин
быстро поднялся с места:
   - Соломон Давидович совершенно правильно сказал! Почему мы молчим?
   - Ты про себя скажи, почему ты молчишь?
   - Я не молчу.
   - Вот и хорошо, - сказал Торский. - Говори, Чернявин.
   - Я не знаю, кто вор, но я прошу Рыжикова дать обьяснения.
   - В чем ты обвиняешь Рыжикова?
   Игорь сделал шаг вперед, на одну секунду смутился, но с силой
размахнулся кулаком:
   - Все равно! Я уверен, что я прав: я обвиняю его в кражах!
   Как сидели колонисты, так и остались сидеть, никто не повернул головы к
Чернявину, никто не вскрикнул, не обрадовался. В полной тишине Торский
спросил:
   - Какие у тебя доказательства?
   - Есть доказательства у четвертой бригады. Почему молчит четвертая
бригада, если она знает?
   Четвертя бригада, восседающая, как всегда, у бюста Сталина,
взволнованно зашумела. Володя Бегунок поднял трубу:
   - Вот я скажу...
   - Говори!
   Теперь и во всем собрании произошло движение: четвертая бригада - это
не один Чернявин, четвертая бригада, наверное, кое-что знает. Володя
встал, но Зырянский раньше его сказал свое слово:
   - Торский! Здесь есть бригадир четвертой бригады!
   - Извиняюсь... Слово Зырянскому! - И Зырянский встал против Игоря,
затруднился первым словом, но потом сказал твердо:
   - Товарищ Чернявин ошибается: четвертая бригада ничего не знает и ни в
чем Рыжикова не обвиняет!
   Игорь побледнел, но вдруг вспомнил и нашел в себе силы для насмешливого
тона:
   - Алексей, кажется, Володя Бегунок иначе думает.
   - Володя Бегунок тоже ничего не знает и ничего иначе не думает.
   - Однако... пусть он сам скажет.
   Зырянский пренебрежительно махнул рукой.
   - Пожалуйста, спросите.
   Володя снова встал, но был так смущен, что не знал, положить ли свою
трубу на ступеньку или держать ее в руке. Он что-то шептал и рассматрвал
пол вокруг себя.
   - Говори, Бегунок, - ободрил его Торский, - что ты знаешь?
   - Я... Уже... вот... Алеша сказал.
   - Значит, ты ничего не знаешь?
   - Ничего не знаю, - прошептал Бегунок.
   - О чем же ты хотел говорить?
   - Я хотел говорить... что я ничего не знаю.
   Торский внимательно посмотрел на Володю, внимательно смотрели на него и
остальные колонисты. Торский сказал:
   - Садись.
   Володя опустился на ступеньку и продолжал сгорать от стыда: такого
позора он не переживал с самого первого своего дня в колонии.
   Игорь продолжал еще стоять у своего места.
   - Больше ничего не скажешь, Чернявин? Можешь сесть...
   Игорь мельком поймал горячий, встревоженный взгляд Оксаны, сжал губы,
дернул плечом:
   - Все равно: я утверждаю, что рыжиков в колонии крадет! И всегда будут
говорить! А доказательства я... потом представлю!
   Игорь сел на свое место, уши у него пламенели. Торский сделался
серьезным, но недаром он второй год был председателем на общем собрании:
   - Таки обвинения мы не можем принимать без доказательств. Ты, Рыжиков,
должен считать, что тебя никто ни в чем не обвиняет. А что касается
поведения Чернявина, то об этом поговорим в комсомольском бюро. Обьявляю
общее...
   - Дай слово!
   Вот теперь собрание взволнованно обернулось в одну сторону. просил
слова Рыжиков. Он стоял прямой и спокойный, и его сильно украшала явно
проступающая колонистская выправка. Медленным движением он отбросил назад
новую свою прическу - и начал сдержанно:
   - Чернявин подозревает меня потому, что знает мои старые дела. А только
он ошибается: я в колонии ничего не взял и никогда не возьму. И никаких
доказательств у него нет. А если вы хотите знать, кто крадет, так
посмотрите в ящике у Левитина. Сегодня у Волончука пропало два французких
ключа. Я проходил через механический цех и видел, как Левитин их прятал.
Вот и все.
   Рыжиков спокойно опустился на диван, но этот момент был началом взрыва.
Собрание затянулось надолго. Ключи были принесены, они, действительно,
лежали в запертом ящике Левитина, и это были те ключи, которые пропали
сегодня у Волончука. Левитин дрожал на середине, плакал горько, клялся,
что ключей он не брал. Он так страдал и так убвался, что Захаров
потребовал прекратить расспросы и отправил Левитина к Кольке-доктору. Он и
ушел в сопровождении маленькой Лены Ивановой - ДЧСК, пронес свое громкое
горе по коридору, и мимо дневального, и по дорожкам цветников.
   - Здорово кричит, - сказал на собрании Данило Горовой, - а только
напрасно старается.
   Данило Горовой так редко высказывался и был такой молчаливый человек,
что в колонии склонны были считать его природным голосом эсный бас, на
котором он играл в оркестре. И поэтому сейчас короткое слово Горового
показалось всем выражением общего мнения. Все улыбнулись. Может быть,
стало легче оттого, что хоть один воришка обнаружен в колонии, а может
быть, и оттого, что воришка так глубоко страдает: все-таки другим воришкам
пример, пусть видят, как дорого человек платит за преступление. И наконец,
можно было улыбаться и еще по одной причине: кто его знает, что там было у
Рыжикова в прошлом, но сейчас Рыжиков очень благородно и очень красиво
поступил. Он не воспользовался случаем
отыграться на ошибке Чернявина, он ответил коротко и с уважением к
товарищу. И только он один уже второй раз вскрывает действительные
гнойники в коллективе, делает это просто, без фасона, как настоящий
товарищ.
   Собрание затянулось не для того, чтобы придумывать наказание Левитину.
Марк Грингауз в своем слове дал прениям более глубокое направление. Он
спросил:
   - Надо выяснить во что бы то ни стало, почему такие, как Левитин,
которые давно живут в колонии и никогда не крали, вдруг - на тебе:
начинают красть? Значит, в нашем коллективе что-то не так организованно?
Почему этот самый Левитин украл два французких ключа? Что он будет делать
с двумя французкими ключами? Он их будет продавать? Что он может получить
за два французких ключа и где он будет их продавать? А скорее всего тут
дело не только в этих двух ключах. Пускай Воленко, скажет, он бригадир
одной из лучших бригад, в которой столько комсомольцев, пускай скажет,
почему так запустили Левитина? Выходит, Левитин не воспитывается у нас, а
портится. Пускай Воленко ответит на все эти вопросы.
   Воленко встал опечаленный. Он не мог радоваться тому, что Рыжиков
невинен. Левитин тоже в первой бригаде. И Воленко стоял с грустным лицом,
которое казалось еще более грустным отоого, что это было красивое строгое
лицо, которое всем нравилось в колонии. Он был так печален, что больно
было смотреть на него, и пацаны четвертой бригады смотрели, страдальчески
приподняв щеки.
   - Ничего не могу понять, товарищи колонисты. Бригада у нас хорошая,
лучшие комсомольцы в бригаде. Кто же у нас плохой? Ножик раньше все шутил,
теперь Ножик правильный товарищ, и мы его ни в чем, ни в одном слове не
можем обвинить. Левитин? После того случая, помните, нельзя узнать
Левитина. Учебный год Левитин закончил на круглых пятерках, читает много,
серьезным стал, аккуратным, в машинном цехе - пускай Горохов скажет - на
ленточной пиле никто его заменить не может. Я не понимаю, не могу понять6
почему Левитин начал заниматься кражами? Левитин, скажи спокойно, не
волнуйся, что с тобой происходит?
   Левитин уже возвратился от доктора и стоял у дверей, направив
остановившийся взгляд на блестящую паркетную середину. Он не отвечал
Воленко и все продолжал смотреть в одну точку. Глаза четвертой бригады
были переведены с Воленко на Левитина; да, тяжелые события происходят в
первой бригаде!
   Торский подождал ответа и сказал негромко:
   - Ты, Левитин, действительно, не волнуйся. Говори оттуда, где стоишь.
   Левитин вяло приподнял лицо, посмотрел на председателя сквозь
набегающие слезы, губы его зашевелились:
   - Я не брал... этих ключей. И ничего не брал.
   Колонисты смотрели на Левитина, а он стоял у дверей и крепко думал о
чем-то, снова вперив неподвижный взгляд влажных глаз в пустое пространство
паркета. Может быть, вспомнил сейчас Левитин недавний день, когда в
"боевой сводке" написано было:
   "...на нашем левом фланге воспитанник Левитин на ленточной пиле
выполнил сегодня свой станковый план на 200 процентов..."
   Колонисты смотрели на Левитина с недоуменным осуждением: не жалко
ключей - не пожалел человек самого себя! Игорь Чернявин крепко сдвинул
брови, сдвинула брови и четвертая бригада. Воленко, опершись локтем на
колено, пощипывал губу. Захаров опустил глаза на обложку книги, которую
держал в руке. На Захарова бросали колонисты выжидательные взгляды, но так
ничего и не дождались.
   Когда колонисты разошлись спать, Захаров сидел у себя и думал, подперев
голову рукой. Володя Бегунок проиграл сигнал "спать", просунул голову в
дверь и сказал печально:
   - Спокойной ночи, Алексей Степанович.
   - Подожди, Володя... Знаешь что? Позви ко мне сейчас Левитина, но...
понимаешь, так позови, чтобы никто не знал, что он идет ко мне.
   И сейчас Володя не мотнул небрежно рукой, как это он всегда делал, а
вытянулся, салюьнул точно, как будто в строю:
   - Есть, чтобы никто не знал!
   Левитин пришел с красными глазами, покорно остановился перед столом.
   Володя спросил:
   - Мне уйти?
   - Нет... Я прошу тебя остаться, Володя.
   Володя плотно закрыл дверь и сел на диван. Захаров улыбнулся Левитину:
   - Слушай, Всеволод! Ключей ты не брал и вообще никогда ничего и нигде
не украл. Это я хорошо знаю. Я тебя очень уважаю, очень уважаю, и у меня к
тебе просьба. Тебя обвинили, это очень печально, но... вот увидишь, это
потом откроется, а сейчас, что ж... потерпим. Это даже к лучшему,
понимаешь?
   У Левитина в глазах сверкнуло что-то, похожее на радость, но он так
настрадался за сегодняшний вечер, что слезы не держались в его глазах. Они
покатились тихонько, глаза смотрели на Захарова с благодарной надеждой:
   - Понимаю, Алексей Степанович! Спасибо вам... только... все меня вором
будут считать...
   - Вот и пускай считают! Пускай считают!И ты никому не говори, ни одному
человеку не говори, о чем я тебе сказал. Полный секрет. Я знаю, ты
знаешь и Володька. Володька, если ты кому-нибудь ляпнешь, я из тебя котлет
наделаю!
   На эту угрозу Володя ответил только блеском зубов. Левитин вытер слезы,
улыбнулся, салютнул и ушел. Володя собрался еще раз сказать: "Спокойной
ночи!" - но неслышно открылась дверь и взлохмаченная голова Руслана
Горохова прохрипела:
   - Алексей Степанович, можно?
   - Заходи.
   Руслан был в ночной рубашке и сразуб замахнулся кулаком. Кажется, он
хотел что-то сказать при этом движени, но ничего не сказал, кулак прошелся
по воздуху. Он снова взмахнул, и опять ничего не вышло. Тогда он обратил
прыщеватое суровое лицо к дивану:
   - Пусть Володька смоется.
   - Ничего... Володька свой человек.
   И теперь поднятый кулак уже не