Александр Мелихов
   Во имя четыреста первого, или Исповедь еврея

   Роман

   Скажите, можно ли жить с фамилией "Каценеленбоген"? Не  в  тысячу  ли
раз сладостнее фамилия "Фердыщенко"? Добавьте к тому, что всякого Ферды-
щенку понимают с полуслова, не заставляют на потеху  окружающей  публике
скандировать "Ка-це-не...", дрессированным удавом изогнувшись  к  канце-
лярскому окошечку. Скандировать свой позор, свое клеймо (хотели бы вы во
всеуслышание возглашать о себе: "Ро-го-но-сец, ро-го-но..."?),  слог  за
слогом выдавливать из себя признание: я еврей, я... -  нет,  даже  рука,
этот вульгарный механический отросток, лишь на два  шага  отодвинувшийся
от протеза, отказывается мне повиноваться, а прочесть это проклятое сло-
во я просто-таки НЕ МОГУ - глаза перебегают на соседние, все-таки  более
приемлемые строки: плюнуть самому себе в лицо мне даже физически было бы
проще.
   В некотором блаженном младенчестве я считал, что еврей - просто  неп-
риличное слово, не имеющее, как все такие слова, никакого  определенного
смысла, а придуманное только для того, чтобы при его помощи  невоспитан-
ные люди могли обнаруживать свою невоспитанность. А потом явился ангел с
огненным мечом и сообщил, что слово это имеет вполне определенный смысл,
а в довершение всего я сам оказался... нет, не могу повторить это  срам-
ное слово всуе, как правоверный иудей (этот эвфемизм у меня  получается)
не может произнести имя Бога - он говорит только: Тот, Который...  Кото-
рый что?
   Сначала я цеплялся за такую соломинку, как половина русской  крови  в
моих еврейских жилах, но теперь-то я понимаю, что еврей  (ага,  расписа-
лась рука, легко проскочило: первую песенку зардевшись спеть -  я  злоу-
потребляю русскими пословицами, как японский шпион штабс-капитан  Рыбни-
ков), так вот, еврей - это не национальность, а  социальная  роль.  Роль
Чужака. Не такого,  как  все.  Для  наивного  взгляда  разные  еврейские
свойства вообще исключают друг друга - я и сам в дальнейшем  намереваюсь
сыпать такими, казалось бы, противоположными этикетками, как  "еврейская
забитость" и "еврейская наглость", "еврейская восторженность" и "еврейс-
кий скепсис", "еврейская законопослушность" и  "еврейское  смутьянство":
имеется в виду забитость чужака и наглость чужака, восторженность чужака
и скепсис чужака, и пусть вас не смущает, что все его свойства имеются и
у добрых христиан - чужака отличает единственный уникальный признак: его
не признают своим. Поэтому и храбрость, и трусость, и щедрость,  и  ска-
редность у него не простые, а еврейские.
   В юности я извернулся было с широковещательной еврейской  декларацией
"национальность - это культура" (евреи стремятся определить национальное
такими атрибутами, которыми способен овладеть  каждый:  они  проповедуют
общечеловеческие ценности, чтобы их ядовитым  сиропом  растворить  стены
своего гетто), и много лет с таким пылом отдавался  русской  литературе,
русской музыке, доводя свой чистосердечный восторг до болезненных парок-
сизмов, пока вдруг... а ведь я не только очень хорошо знал, что положено
рыдать при слове... ну, скажем "Шаляпин", но и рыдал (да искренне,  иск-
ренне же!) громче всех, пока однажды во время коллективного рыдания меня
не спросили с дружелюбным недоумением: "А ты-то чего рыдаешь?" - но пос-
ле этого я умерил лишь внешние проявления, а внутренне я стал рыдать еще
громче. И все же со временем я обнаружил, что путь  русской  культуры  и
был путем самого оголтелого еврейства (впрочем, любой другой путь, кото-
рый избирает для себя еврей, немедленно становится еврейским путем:  об-
думанно и мучительно выбирая то, что должно делаться бессознательно,  ты
уже одним этим навеки исторгаешь себя из рядов нормальных, то есть русс-
ких людей (кроме евреев у нас все русские). Да, да,  путь  вдохновенного
овладения (а кто же станет вдохновенно  овладевать  собственной  женой?)
русской культурой оказался путем  особо  непоправимого  еврейства:  нор-
мальному человеку незачем исследовать закоулки наследственных владений -
на то есть евреи-управляющие, нормальному человеку ни в чем не требуется
переходить через край, а уж если ты сделался каким-то особенным знатоком
Толстого или Пушкина - значит ты Эйхенбаум, Лотман или, в лучшем случае,
- полуэтотсамый Тынянов.
   Теперь я понимаю: все незаурядное в своей жизни я совершил  в  погоне
за заурядностью, я стремился выделиться лишь для того, чтобы  стать  та-
ким, как все. А это особенно невозможно там, где заурядность возведена в
высшее достоинство: "простой советский человек" - нет  титула  возвышен-
ней. Самые непреклонные демократы и самые елейные монархисты лебезят пе-
ред этой глыбой: "простые люди думают так-то и так-то", -  самый  гибкий
еврейский язык под этой чугунной стопой начинает  виться  и  биться  без
слов, как змея, которой наступили на ее бойкую костяную головку.
   Кстати, то, что вовсе не "кровь" создает  еврея,  я  вижу  по  своему
проклятому Богом роду, в котором с иссяканием еврейской крови  еврейская
непримиримость только нарастает.
   Мой дед, библейский серебряный старец в ватнике и тряпочной ушанке со
свесившимся ухом примиренно (безнадежно?) выговаривал  упавшим  (никогда
не поднимавшимся?) голосом, из которого он даже не давал себе труда изг-
нать пристанывающие (кряхтящие?) обертоны тысячелетней  еврейской  уста-
лости, заменить их бряцаньем гордого терпенья  (гордое  терпенье,  сухая
вода, круглый треугольник): "Мы маленький народ, мы должны терпеть.  Что
бы ни случилось, начнут с нас."
   У моего отца Яков Абрамовича, когда речь  заходила  об  антисемитизме
(от чудовищных зверств до канцелярских либо коммунальных пакостей),  де-
лалось еще более горькое (еврейское) выражение лица,  но  заставить  его
хоть как-нибудь высказаться на этот счет было невозможно  -  только  при
помощи раскаленных клещей и испанского сапога удавалось вырвать из  него
что-нибудь вроде: "Ну, негодяи, ну, что... Зачем о  них  говорить?.."  -
лишь бы все свести к отдельным (нетипичным) негодяям, лишь бы  не  поку-
ситься на что-то действительно серьезное!
   Именно воспоминаниям об этой еврейской забитости я  и  обязан  самыми
нелепыми своими выходками. Я собираюсь еще долго  разглагольствовать  на
эту тему: ведь евреи всегда уверены, что всем  очень  интересно  слушать
про их драгоценную персону (ух, как мне было ненавистно в отце  его  ев-
рейское самоуничижение, из-за которого он был готов часами  слушать  чью
угодно похвальбу, не решаясь вставить хоть словечко о себе: кому это мо-
жет быть интересно!). Но все же, с еврейским неумением  вовремя  придер-
жать язык, заранее открою, что я на целые годы,  десятилетия,  впадал  в
ханжество: я старался полюбить тех, кто меня ненавидел (чтобы избавиться
от мук бессильной ответной ненависти), я старался  сострадать  тем,  кто
лишил меня воздуха, кто отравил мое питье, кто напитал мою душу желчью и
мнительностью, кто подглядывал в мою спальню, в мою ванную и в мою убор-
ную неприязненным, неотступным, проницающим оком, под рентгеновским  лу-
чом которого я никогда не оставался один (а ведь только наедине  человек
ни перед кем не должен оправдываться). Чтобы избежать унижений,  я  ста-
рался объявить их несуществующими, оправдать их  недоразумением,  недос-
татком образования (как будто меня самого аристократический папа с  мла-
денчества определил в Сорбонну!), результатом каких-то бед и  обид  (как
будто они дают право на подлость!), ложно направленным чувством справед-
ливости - и т.д., и т.п.
   Уяснили теперь происхождение еврейского христианства? Ляг, прежде чем
повалят, смирись, прежде чем смирят, прости, прежде  чем  дадут  понять,
что в твоем прощении не нуждаются, и, наконец, -  как  вершина,  апогей,
акме (не знаете случайно, как по-еврейски "акме"?) - полюби, прежде  чем
изнасилуют, - и будешь отдаваться только по любви. Все, в чем тебе отка-
зано, объяви никчемным: что высоко перед людьми, то мерзость  перед  Бо-
гом.
   Наделенный этой мерзостью - силой,  умом,  красотой  -  с  чрезмерным
(русским) размахом (по иронии судьбы - в стиле "рюсс"),  вылитая  модель
Глазунова, я не поднялся до таких высот. Поскольку  для  меня  оказалось
недоступным лишь то, что передается по наследству всем  без  разбора,  -
этническая принадлежность, - только ее я и стремился уничтожить, возгла-
шая на каждом шагу, что имеют значение исключительно личные доблести,  а
национальностью не следует даже интересоваться (любой  интерес  к  этому
вопросу ничего хорошего мне не сулил).
   Словом, по сравнению с чистокровными еврейскими предками, все у меня,
мулата, было (да и есть, есть!) очень сложно и надрывно. У детей же  мо-
их, квартеронов, все проще некуда. У дочки с  руссейшим  именем  Катя  -
простое еврейское высокомерие, безразличие к постороннему мнению. У сына
- простая  еврейская  униженность,  искание  расположенности  у  первого
встречного кретина. И неизвестно еще, что хуже (для русских, разумеется,
хотя им и то, и другое безразлично). У нее все дружки и подружки  сплош-
ные Сони, Яши, Додики, Гринбаумы, Абрамовичи, но зато ее ничто в окружа-
ющей среде не оскорбляет, а значит, и не сердит - она замечает одних ев-
реев, как мы где-нибудь на птичьем дворе заметили  бы  только  птичницу,
если бы прилаживались отлить в уголке. У сына же неисповедимой волею не-
бес все друзья - русские, правда, какие-то порченые (стандартная  карти-
на: порча, распространяющаяся вокруг еврея), - но зато малейшее  дунове-
ние антиеврейского духа, даже самое подозрение о его присутствии где-ни-
будь на Новой Гвинее приводит его в невыразимое бешенство (затравленное,
затравленное, не беспокойтесь, сударыня).
   Как видите, евреев следует держать в страхе Божием, иначе они на  го-
лову вам сядут: чем меньше их бьют, тем сильней они оскорбляются.  Полю-
буйтесь: мой дед не имел права свободно передвигаться по просторам  дер-
жавы Российской, у него сожгли дом, пустили по миру,  перебили  половину
родни, он тысячу раз трясся от страха в каких-то крысиных  норах,  -  но
сердиться, беситься, рыдать, сжимать кулаки - таки он  еще  не  сошел  с
ума! Сынок же мой, который материально не претерпел ну ровно ничего  (не
считая самых невинных - не направленных на конкретную личность -  канце-
лярских беспокойств), бледнеет и заикается от единого лишь помысла,  что
где-то на Новой Гвинее... а не в том ли разгадка, что прадеда гнали  чу-
жие, а правнука - свои?
   Да нет, какие там гоненья - ему всего лишь время от времени напомина-
ют, что он не такой, как все, но бешенство и отчаяние его не опасны: не-
нависть отвергнутой любви обращается обратно в любовь при первом же лас-
ковом жесте. Нет более бешеных антиантисемиток, чем русские жены  евреев
- от своих они не желают выносить тысячной  доли  того,  что  безропотно
снесли бы от чужаков. Но они же, чувствуя что антиантисемитизм непатрио-
тичен, стараются возместить его тройным патриотическим пылом за предела-
ми своей конфузной русофобской (антиантисемитской) позиции.
   Когда беспокойства вступительных экзаменов  давным-давно  миновали  и
даже жена понемногу перестала доказывать знакомым,  что  ее  сыночек  ну
совсем-совсем-совсем русский (на 75%) - только что не пьет и не материт-
ся (надеюсь, она ошибается), - Костя (ну разве не русское имя?), внезап-
но побледнев так, что у меня екнуло сердце, ни с того ни с  сего  сделал
страшное признание: "А знаешь, тн-тн-тн, - это у него такое особое  заи-
кание специально для еврейских переживаний, - знаешь, что мне было  все-
го, тн-тн-тн, невыносимей? Что если бы меня зарезали, то сделали бы это,
тн-тн-тн, ради четыреста первого", - я намеренно не исправляю на  "четы-
рехсот первого", чтобы показать, что мы с сыном  истинно  русские  люди,
относящиеся к своему языку по-хозяйски, не нуждаясь в грамматике,  кото-
рая пишется для каких-нибудь евреев (евреями же).
   - Смотри, тн-тн-тн. Приняли, тн-тн-тн, четыреста  человек.  Пятьдесят
отличников, сто пятьдесят, тн-тн-тн, хорошистов и двести, тн-тн-тн, тро-
ечников. Я стоял где-нибудь, тн-тн-тн, на тридцатом месте.  Но  если  бы
меня, тн-тн-тн, зарезали, то, тн-тн-тн-тн,  не  ради  тридцать  первого,
тн-тн-тн, и не ради восьмидесятого и даже не ради  черырехсотого  -  они
все и так, тн-тн-тн, поступили. А ради, тн-тн-тн, четыреста первого.
   Устами младенца... Вот когда и до меня дошло: Олимпы всех  родов  так
слабо заселены, что на них хватит места и первому, и восьмидесятому - не
хватит только четыреста первому. И, стало быть, меня всю жизнь  немножко
придушивали (я всегда старался отнестись к этому с пониманием)  не  ради
русских талантов, а ради русских тупиц. И притом, я ведь все равно занял
почти то же самое место, как если бы меня и  вовсе  не  душили:  ну,  на
пять-десять лет попозже, на ступеньку-другую  пониже,  -  русский  народ
этого и не почувствовал, но зато он потерял во мне преданнейшего  васса-
ла, приплясывающего от нетерпения  чем-нибудь  таким  пожертвовать  ради
своего сюзерена. Впрочем, Россия, как известно, без всех может обойтись,
а без нее - никто, так что отряд не заметил потери бойца, который,  про-
питавшись желчью и недоверчивостью, ищет уже не жертвы, а покоя.  И  все
же сделаю последний самоотверженный жест. В виде совета. Точнее, воззва-
ния.
   Борцы с нами, вспомните урок Макиавелли: не наноси малых обид, ибо  в
ответ на пощечину могут огреть ломом, - поэтому или сразу убей, или сов-
сем не задевай. Придерживая евреев ступенькой ниже, но далеко не на  са-
мом дне, вы наживаете множество раздраженных и образованных  (а  влиянию
на умы препятствовать трудно) соглядатаев и оценщиков ваших  порядков  и
святынь в том самом слое, на котором порядки и должны покоиться.
   Поэтому или истребите евреев всех до единого - или не троньте их вов-
се. Они, конечно, поднимутся ступенькой выше (сделавшись при этом вашими
друзьями), но ведь их (нас) слишком мало (мильоны  нас  -  вас  тьмы,  и
тьмы, и тьмы), на Олимпах хватит жилплощади всем, кто чего-то  стоит,  -
не хватит только четыреста первому. Правда, он очень обидчив и могущест-
вен - ведь государство наше и создавалось восьмидесятыми  для  четыреста
первых, - так что выгоднее нас перебить.
   Вам выгоднее. Но вот с чего я сам всю свою  жизнь  посвятил  служению
четыреста первому? И менять что-то уже поздно - жизнь отшумела  и  ушла.
Или "прошумела"? Евреям плохо даются русские поэты с такими архирусскими
фамилиями, как Блок. Мы с трудом выговариваем подобные слова.
   Итак - "Детство, отрочество, в людях".
   Я был рожден для подвигов. Страшный плакса  и  трус  с  младенчества,
больше всего на свете я боялся все-таки насмешек, а  потому,  кидаясь  в
рев из-за любой чепухи, я так же остервенело кидался в драку с братишкой
Гришкой (а он тогда был намного старше меня!), чуть только он принимался
меня дразнить, - и тут уже не чуял оплеух - без всякой  боли  фиксировал
их ослепляющие вспышки, - но вопил при этом ввиду их  беззаконности  еще
более исступленно. Меня приводило в неистовство  одно  только  намерение
меня подразнить, поэтому Гришка постоянно  изобретал  неканонические,  а
потому не предусмотренные уголовным кодексом формы дразнения,  меняя  их
чаще, чем обновляются гриппозные вирусы, и  если  за  "реву-корову"  или
"плаксу-ваксу" влетало ему, то, когда я выходил из себя в ответ на пока-
занный мне мизинец, попадало уже мне. Вот еще когда я убедился, что  ев-
реи умеют оскорблять так, что не придерешься - впрочем,  их  тоже  умеют
оскорблять подобным же образом, но это уже не так важно.
   Мое имя Лев мой папа Яков Абрамович выбрал в честь великого  русского
писателя, а Гришкино имя - в честь маминого брата  Григория,  носившего,
как и она сама до своего предательского замужества, архирусскую  фамилию
Ковальчук. Наиболее русские фамилии - это те, которые дальше всего  отс-
тоят от еврейских, а такими выглядят почему-то скорее  малороссийские  -
Перерепенко, Вискряк, Бульба, Голопуцек (чего бы я ни отдал за любую  из
них!), - чем стандартно-великорусские Ивановы. Даже фамилии Цой, Джонсон
или Чоттопадхайя представляются мне более еврейскими. И однако же,  нас-
колько Лев Толстой и Григорий Ковальчук были русскими людьми,  настолько
Лева и Гриша Каценеленбогены оказались щирыми жиденятами.  Евреи  делают
еврейским все, к чему прикасаются. Даже самого Илью Муромского они  сде-
лали подозрительным по части пятого пункта.
   Раболепнейший невольник чести в семье, я сносил насмешки и  затрещины
от уличных пацанов с извечной еврейской приниженностью - пока,  наконец,
не восстал на них с извечным еврейским гонором: насмешек от своих  я  не
мог стерпеть потому, что именно за достойное место среди них я и  борол-
ся.
   Натуры, готовые платить жизнью за достойное место в мнении  соплемен-
ников, называются героическими. Я был такой натурой.
   Это было время, когда взрослые не делились на высоких и маленьких, на
блондинов и брюнетов, на красавцев и уродов -  все  они  были  одинаково
"взрослого" роста, а внешность людям была дана лишь для того, чтобы  от-
личать их друг от друга. Но откуда-то я уже знал, что  "просто  люди"  и
"русские" - это одно и то же. Меня окружали  просто  люди,  мне  светило
просто солнце... или, что то же самое, мне светило  русское  солнце,  по
горячей русской земле (тогда никому и в голову не приходило считать  ка-
захстанскую землю казахской: русская земля - это просто земля, земля, на
которой живут просто люди), итак, по горячей  русской  земле  озадаченно
разбредались несколько ошалевшие от избытка лап русские  жуки,  в  сарае
покорно вздыхала и хрупала сеном, деликатно отрыгивая, русская корова, а
в загородке ворочалась и грозно рычала русская свинья... Боже, что у ме-
ня сорвалось! Простите, это я сам еврейская свинья, а в  загородке  была
вовсе даже не свинья, а кабан, открывший мне тайну жизни и смерти.
   Кабан мощно ворочался и - с неистовыми повизгивающими нотками - роко-
тал, неусыпный, словно океанский прибой, но даже изредка стихая, он  ос-
тавался обманчивым, как внешность красавицы. Розовая плоть, просвечиваю-
щая сквозь редкие белые волосы, напоминала дедушкину лысину,  но  волосы
эти, если осмелишься дотронуться, были жесткими, как щетина, которой,  в
сущности, они и являлись. Пятачок, совсем уж младенчески розовый и прос-
тодушный, оказывался твердым, как резиновый каблук, -  и  то  сказать  -
ведь рыло необходимо для рытья, а не для представительства! Чтобы дотро-
нуться, нужно было полчаса собираться с духом, а потом,  подвизгивая  от
ужаса и восторга, пулей вылетать из  сарая.  Вот  вам  еще  одно  свиде-
тельство моей тогдашней благонадежности: к этому нечистому для сионистов
животному я питал чистейшие родственные чувства.
   Ну, в точности, как к родственникам: при их  жизни  -  привязанность,
при утрате -  боль,  после  смерти  -  умиротворенное  пользование  нас-
ледством. Когда подходил срок колоть моего  друга,  будничный,  тусклый,
уныло длинный нож, которым бабушка скоблила кухонный стол, внезапно оза-
рялся беспощадной отточенностью. Появлялся, опуская глаза, как  бы  сты-
дясь своей непомерно почетной роли, свинокол в резиновых  сапогах  (тог-
да-то я и уловил сходство слов "резня" и "резина"), начиналась озабочен-
ная мужская беготня, а я, обмирая от тоски, бродил вокруг сарая,  затем,
набравшись не то храбрости, не то бесстыдства, заглядывал в черную дверь
и с оборвавшимся сердцем кидался обратно, успев заметить только  ужасаю-
щие в своей непонятности веревки, неизвестно с какой, но  ужасной  целью
перекинутые через поперечную балку. Я принимался скитаться дальше, изне-
могая от тоски и что-то клятвенно бормоча - а когда возвращался, уже ве-
село-истошно выла паяльная лампа, женщины  отскабливали  черные  паленые
бочечные бочища, сияли тазы с многоцветной требухой, не кровь, а розовая
вода стекала с ... нет, это был уже не друг, а мясо - я к нему  и  отно-
сился, как к мясу.
   Вот и вся му