А  мой  дядь
Зяма..."
   Там никто никого не слушал, но меня услышали. Покатиться со  смеху  -
ни раньше, ни позже я не наблюдал такой полной буквализации этой метафо-
ры: всех словно вихрем швырнуло на землю. Когда кому-нибудь наконец уда-
валось привстать, кто-нибудь другой наконец ухитрялся  выговорить:  "Зя-
ма..." - и все начиналось сызнова.
   Вот тогда-то я все понял до конца. И навеки (если бы!) освободился от
висевших на мне чугунными гроздьями Мойш и Зям, сделал их несуществовав-
шими, насколько возможно не слышать, не помнить, не знать того, что зна-
ешь.
   Папа расстроенно моргал (за уменьшительными стеклами  моргающий  глаз
был совсем детский), но я был непреклонен: речь шла о вещи, более  вели-
кой, чем жизнь, - о единении, - и он смирился,  как  смирялся  со  всеми
странностями ближних, коих никогда не мог понять: они,  вероятно,  каза-
лись ему чем-то вроде болезней. И с Зямой было  покончено  во  второй  и
последний раз. Я проколол все надутые папой поплавки и к Зяминым ногам в
размотавшихся, колеблемых днестровской водой обмотках надежно  прикрутил
проволокой по ржавой двухпудовке. Теперь у облупленной  ночной  посудины
оставалось куда больше шансов всплыть из Леты, чем у подводного  еврейс-
кого героя, а уж о том, чтобы сравняться с дядь Женями и дядь  Павликами
Зяме нечего было и помышлять.
   Конечно, он тоже пал на дно смертью храбрых и всю жизнь только и  го-
товился встретить эту смерть во  всеоружии  (обтирался  холодной  водой,
привыкая к будущим подледным зимовкам, спал на полу под  каким-то  суво-
ровским лапсердаком; будучи, как у них водится, первым учеником,  пролез
в чемпионы Украины среди юношей по стрельбе из мелкашки), но - ему ничто
не могло помочь, ибо если бы я позволил ему хоть раз всплыть на  поверх-
ность - на дно пришлось бы отправляться мне: мертвый хватал живого.
   Папа до самой смерти хранил Зямину фотографию в самых ближайших бума-
гах, но я лишь недавно решился наконец взглянуть в лицо своей  жертвы  -
мечтательный, интеллигентный в понимании 30-х годов еврейчик, похожий на
знаменитого теорфизика Мотю Бронштейна,  безвременно  расстрелянного  по
формально ложному, а по сути справедливому навету:  за  чуждость.  Зяма,
видно, тоже очень хотел оторваться от местечкового корня портных и  рав-
винов, слиться с шагающими в ногу, если, еврейчик  и  вундеркинд,  такое
над собой выделывал! - но ничего не помогло: я бестрепетной рукой  приг-
воздил его ко дну, и уже никто никогда ни на мгновение  не  извлечет  на
свет ни петлички, ни лычки с гимнастерки его... (А  не  шинкарствуй,  не
банкирствуй, не занимайся революцией и контрреволюцией, - словом,  никак
не выделяйся из толпы, в которой фагоциты никогда не позволят тебе раст-
вориться.)
   Так я навеки (если бы!) покончил с  отравленным  еврейским  последом,
оборвал пресловутую связь времен, над которой (и правильно!) так трясут-
ся литераторы-фагоциты. Они не верят ассимилированным чужакам, и  совер-
шенно правильно: нельзя доверять тем, кого ты оскорбил... Так что я  со-
вершенно зря по самый пуп отхватил и втоптал в помойку одну из двух сво-
их пуповин. Государству, заметьте, при этом ни  единым  сребренником  не
пришлось тратиться - я все сделал добровольно, поставленный перед  выбо-
ром: ты наш или не наш?
   Никакому особенному угнетению в нашем городе национальные меньшинства
- и большинства тоже - не подвергались: дослуживайся  до  чего  сумеешь,
зарабатывай сколько ухитришься, строй из чего  достанешь,  -  ты  должен
только стесняться. Ну, скажем, стоит компания, болтают,  пересмеиваются,
все равны как братья - и вдруг у кого-то срывается слово "казах"  (слово
"еврей" не могло сорваться случайно - оно было слишком тяжким  оскорбле-
нием) - и все бросают молниеносный взгляд на какого-нибудь Айдарбека.  А
тот на миг потупливается и краснеет.
   Защитники русского народа сами не знают, в чем настоящая народная си-
ла. Они надрываются, подсчитывая, сколько пархатых и косорылых  занимают
солидные должности, имеют ученые степени, торгуют, воруют, - но вся  эта
труха не имеет отношения к сути: слаб тот народ,  который  должен  крас-
неть. Или делать усилие, чтобы не покраснеть. Или агрессивно напирать: я
казах, я еврей, я папуас. А силен тот, кто об этом не помнит, как здоро-
вый человек не знает, где у него печень.
   Но, судя по тому напору, с каким патриотические литераторы в  послед-
нее время возглашают: "Я ррусссский" (три лишних "эс" и лишнее "эр"  как
раз и составляли СССР), они, пожалуй, уже не лгут, жалуясь на свою  оби-
женность. Поэтому не буду ответно уличать их в гонорарах, чинах и мошен-
ничествах - они тоже не имеют отношения к сути. А суть такова: стесняет-
ся слабый. И когда я слышу, что национальную рознь можно уничтожить, су-
нув всем по должности и по конвертируемому доллару, я прячу  язвительную
еврейскую усмешечку: ни чин, ни червонец, ни набитое брюхо не освобожда-
ют ни от желания быть единым с кем-то (а значит, и  кому-то  противосто-
ять), ни от желания быть правым (а значит, быть мерой всех вещей и цент-
ром вселенной: начинается земля, как  известно,  у  Кремля),  ни,  самое
простое и самое главное, - от необходимости стесняться.
   От необходимости стесняться можно освободиться только через  отчужде-
ние от людей, а еще надежней - через презрение к ним. Только в этих  но-
рах и может найти успокоение еврей - во вражде или гордыне - хотя и  это
не покой: еврей может стать героем, святым, всемирным благодетелем -  он
не может сделаться лишь простым человеком. Простым и хорошим без  надры-
вов.
   В Эдеме жили простые, цельные люди. Они презирали американцев по-нас-
тоящему, свысока, а не из зависти, как теперь. Американцы  и  воевали-то
как бабы: любую деревуху в три дома бомбили по два часа, прежде чем  ос-
меливались сунуть нос. "Один американец засунул в ж... палец  и  думает,
что он заводит патефон", - вот кем он был для нас. Дедушка Ковальчук как
о курьезе рассказывал, что в Америке не штопают носки - прямо в бане бе-
рут и выбрасывают. "Так все будут ходить и собирать", - уличал я его.  -
"А у всех новые есть", - объяснял дедушка, вместе со  мной  дивясь  этим
чудакам.
   В анекдотах типа "русский, немец и поляк танцевали краковяк" молодцом
всегда выходил русский - даже безалаберность делала его удальцом и  сим-
патягой, а все, кто покушался на его честь, оставались в  дураках.  "Где
твой бог?" - спрашивал его турок, - русский показывал на крапиву. -  "Ну
и бог, ха-ха! Вот мой бог - роза". Русский справлял нужду  и  подтирался
розой, а когда оскорбленный турок пытался проделать то же самое с крапи-
вой...
   Впрочем, иллюстрации излишни, интересно только то, что ни одного тур-
ка никто из нас отродясь не видел, но образ его жил там, где живет глав-
ная (единственная) сила народа, - народа, а не частных лиц: в  его  кол-
лективном мнении. Из евреев у нас тоже водился один лишь всеобщий  люби-
мец Яков Абрамович, но образ Еврея совершенно независимо и отдельно про-
живал в умах. Правда, слово "жид" означало всего лишь "жадный". Я и  сам
частенько говаривал "жид на веревочке дрожит", когда  мне  в  чем-нибудь
отказывали. Однако я всегда говорил:  "Отпилил  как-то  по-армянски",  -
там, где все нормальные люди говорили: "Отпилил по-еврейски". Да! Жидами
у нас еще называли воробьев.
   И когда я стал своим, я сделался смелым и умелым - для этого требова-
лось только во второй раз утопить Зяму и вбить предохранительный (герме-
тичный) клапан в глотку отцу, обратить его в человека без детских игр  и
дружков, без братьев и сестер, без первых драгоценных игр  и  воспомина-
ний. Мальчик с такими добрыми наклонностями, я возвысился до Павлика Мо-
розова: предал своего отца, чтобы не предать свой русский народ.
   И сейчас я тщетно шарю руками в подводной мгле, где я утопил все, чем
так хотел поделиться со мной мой папочка. Теперь, когда он уже не  комп-
рометирует меня, я люблю его в тысячу раз сильнее - может  быть,  исчез-
нув, и все евреи могли бы обрести прощение? Но натыкаюсь я лишь на бесс-
мысленные обломки, которые не знаю куда и приткнуть -  какие-то  цимесы,
лекахи, пуримы... С ними мне совершенно нечего делать - но ведь и выбро-
сить невозможно: а вдруг именно их стремился показать мне мой бедный па-
почка, может быть, именно на лекахе он скакал верхом, играя в  войну,  а
горяченькими пуримами, перебрасывая из ладони  в  ладонь,  баловала  его
раскрасневшаяся у какой-то их еврейской печки мама Двойра?  Или,  наобо-
рот, он скакал на пуриме, а лакомился меламедом? И водились ли у них жу-
ки?
   Я пытаюсь сложить тысячеверстное панно, прилаживая друг к другу деся-
ток обломков размером в ладонь, но складываются картины все такие  непо-
хожие даже друг на друга... То возникает мертвенный мир - местечко (этот
эвфемизм у нас в семействе заменял более общепринятый: "мягкое  место"):
ряды халуп без единого деревца и без единой  собаки,  полутемный  хедер,
куда детей отводят не то с пяти, не то с двух лет, обучая  исключительно
правилам талмуда (семилетний мальчишка учит наизусть суждения семидесяти
хохомов о тонкостях бракоразводного процесса), а козлобородый ребе, уга-
дываемый мною лишь через парижские грезы Шагала, бьет провинившихся  пя-
тихвосткой по ладошкам, пока в еще более  полутемной,  пропахшей  чем-то
нищенски-еврейским кухне его невообразимая жена раскатывает тесто, кото-
рое положено выбросить и, трижды поплевав налево и направо,  закопать  в
землю на освященном месте, если нарушить хотя один из шестисот  шестиде-
сяти шести священных запретов.
   Может быть, ей запрещено заплетать волосы (или только  в  пятницу  до
заката), или запрещено притрагиваться к мылу (в нем есть что-то кошерное
- или, там, трефное, никак не упомню), а  дозволяется  только  скрестись
песчаником, добытым в семи шагах к востоку от трехлетней сосны,  которую
после пяти веков неторопливых прений между наимудрейшими старцами решено
считать эквивалентом ливанского кедра. А может быть, ей, наоборот, поло-
жено мыть руки с мылом после каждого  соприкосновения  с  миской,  кото-
рая... Моя фантазия, как вода в пустыне, всасывается, растекается  между
биллионами пустяков, которые при желании можно обратить в еврейские свя-
тыни.
   Мой дед Аврум дотемна кроит и шьет суконные пиджаки и порты, а  утром
встает не то в пять, не то в три, не то вовсе не ложится  и  на  телеге,
вытряхивая душу, тарахтит на ярмарку, целый день торгуется, а  к  вечеру
дребезжит обратно. Подложить под себя что-нибудь помягче было  греховным
легкомыслием. Самый богатый человек в местечке Лейзер Мейер (Мейер  Лей-
зер) тоже не пересаживался из дрожек в фаэтон: в фаэтон пересесть легко,
а вот как обратно будешь пересаживаться?
   Это считалось верхом житейской мудрости: жить, постоянно  готовясь  к
будущему черному дню, а оттого и среди дней нынешних не иметь ни  одного
светлого. И то сказать, нищета была трудновообразимая, но евреи,  как  и
все люди, растворенные в каком-то "мы", искали только чести  -  места  в
людских мнениях, а не денег, и потому оборванный торговец  воздухом  це-
нился выше сытого ремесленника, а уж голодный раввин терялся в недосяга-
емой вышине.
   Только в субботу наступает еще более тягостный - предписанный  отдых:
нужно не веселиться, а именно ничего не делать - недельная каторга  сме-
няется однодневной тюрьмой среди самодельной мебели. Древние  греки  так
представляли загробный мир: вечно бродить в безмолвии, а если дети  рас-
шалятся, на них строго прикрикивают: "Ша!" - междометие,  канонизирован-
ное подобно сибирскому "однако".
   За пределами дома нельзя даже носить в кармане деньги -  это  слишком
ответственное занятие. Даже носовой платок повязывают  на  шее  -  чтобы
только не в кармане, но в целом выходят из положения тем, что протягива-
ют между крайними домами проволоку на такой высоте, чтобы не мешала  ез-
дить и объявляют ее символической стеной  общеместечкового  дома  -  как
будто Иегова не отличит проволоку от стены! Только евреи могут до такого
додуматься: сначала изобрести на свою шею  идиотское  правило,  а  потом
внаглую его обходить.
   Но эта хитрость внезапно высвечивает совсем другую комбинацию  облом-
ков: хитрость - это победа жизни. Халупы можно смело назвать и хатками -
беленые, они вполне способны сверкать на интернациональном солнце,  без-
думно расточающем свет и на эллинов, и на иудеев. В этом мире водились и
какие-то богатыри, всякие Мойше и Рувимы воздымали тяжкие возы. Даже ев-
рейская мама - она и в Африке мама - всегда самая добрая в мире и притом
лучшая кулинарка: в Эдеме любая стряпня навеки становится  райским  блю-
дом.
   С каким счастьем я отведал бы калачиков! А папа Яков  Абрамович,  уже
пенсионером (седина в бороду, а бес в ребро) столкнувшись в гостях с ка-
кой-то холодной рыбой-фиш, уж до того восторженно ахал: "Ну, прямо,  как
у мамы!" (неужели было так же невкусно, как у нее?) - и потом  вспоминал
до гробовой доски не ковальчуковское сало и даже не мамин суп  с  фрика-
дельками (с крокодилками, говорила моя бабушка), а все какой-то свой ев-
рейский фиш. Сколько волка, то бишь еврея, ни корми...
   Бывали у них и праздники - такое впечатление, все связанные  с  каки-
ми-то божьими карами - либо с ожиданием оных. Нет, припоминается  и  ка-
кой-то радостный праздник: все пляшут в синагоге - даже на столе,  евреи
ни в чем не знают меры! - насколько это умеют люди, весь год живущие од-
ной озабоченностью. Да нет, даже евреям не под  силу  полностью  извести
жизнь: старшие братья как-то подучили моего  маленького  отца  во  время
галдежа каких-то взаимных ритуальных поздравлений пожелать раввину  весь
год прожить "с ногой под пахой" (под мышкой), а тот благочестиво кивнул.
Да, был еще какой-то праздник, когда все целый вечер тянут одну  еврейс-
кую рюмочку и желают друг другу: "На будущий год - в Иерусалиме!"
   Жизнь, похоже, не прекращалась даже в хедере: именно там отец выучил-
ся ловить мух с невероятной искусностью - вывинчивал их прямо из  возду-
ха, что могло быть достигнуто лишь чрезвычайно продолжительной трениров-
кой. Брезжит в памяти, что его еврейский папа  частенько  дирал  его  за
драчливость - не знаю, кому из них больше удивляться.
   Лупил его дед Аврум и за то, что он дразнил  собак  у  соседей-хохлов
уже с идеологической целью: евреям приписывался  какой-то  особый  страх
перед собаками. Вот тут бы его и пристрелить: вместо того  чтобы  ежесе-
кундно кланяться и благодарить великодушный народ, по чьей земле он сту-
пал, чей хлеб ел, чьим салом ему мазали губы... Зажиточные мужики охотно
выделяли сало на подобные богоугодные цели его хохлацким дружкам,  кото-
рые, угрожающе потрясая поганой пищей, с гиком гнались за ним до  перек-
рестка, а за углом съедали сало без еврейского участия. Отец охотно спо-
собствовал им в этом промысле, но сам впервые отведал сала только лет  в
тринадцать, уже трудясь в литейном цеху и приобщаясь к  святыням  проле-
тарского государства. Вкусить сала - это был обряд посвящения в свои,  и
он его выдержал. Но - это при его-то всеядности! - был уверен,  что  его
вот-вот вырвет.
   В город его отправили ввиду полного разорения семейства в гражданскую
войну, от которой, как известно, выиграли одни только  евреи.  Евреям  и
вправду было очень весело: внезапно куда-то  мчаться,  забираться  то  в
подвал, то в угол за шкаф, косо отодвинутый от  стенки,  чтобы  возникла
щель. Однажды он заигрался на улице, и соседка-хохлушка (в ту  пору  они
все называли себя "руськими") выскочила из дому на глазах у бандитов  и,
награждая шлепками, как своего сынишку, потащила его к себе.
   Отца столько раз выручали русские люди (кроме евреев, у  нас,  повто-
ряю, до последнего времени все были русские), что признать хоть след ан-
тисемитизма в народе отец был решительно не в силах: у него начинал сры-
ваться голос, выступали слезы на глазах, от самых неотразимых доводов он
немедленно прятался в один и тот же бронекомплект: из их села  не  вышло
ни одного бандита, в двадцать седьмом году Степан Ковтюх помог ему с ка-
кой-то справкой, в тридцать втором году... в тридцать девятом... в сорок
восьмом... Нет - нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет, только кучка  негодяев,  а
народ - Народ! - светел и свят.
   Он готов был надрываться под любой ношей, но соломинка обиды, нелюбви
к людям враз ломала ему хребет. Потому-то эту соломинку  нам  так  и  не
удалось на него взвалить. Он заботливо коллекционировал (а в  экспонатах
недостатка не было) всех евреев-подлецов, конъюнктурщиков, чекистов, ди-
алектических философов, верноподданных поэтов, а также заурядных жуликов
и хамов, чтобы только не допустить, что люди не слишком справедливые су-
щества. Он очень любил с глубоким сочувствием пересказывать, как два му-
жика во время Великого перелома делились с его отцом:"Локти кусаемо, Ав-
румка, що нэ далы вас усих пэрэризать." - "За що ж такэ?" - "А  ось  по-
бачь, що ваши творять." (Ошибки в украинской мове я допускаю  отнюдь  не
из-за украинофобии. Я, повторяю, юдофоб и только юдофоб.)
   Сам отец каждого русского, казаха, ингуша всегда оценивал  (и  весьма
снисходительно) только за личные заслуги, но в том, что любой лично  не-
повинный еврей должен нести ответственность за каких-то "ваших", которые
с ним отнюдь не советовались, - в этом он не видел  ничего  нелогичного:
Бог с ней, с логикой, только бы не поссориться - даже мысленно - с люби-
мейшей из святынь - с простыми людьми.
   Папа с глубокой гордостью подчеркивал, что и "Аврумка" был  настолько
великодушен, что принял сожаления о недорезанности себя и своих  близких
как нечто вполне законное.
   Я тоже подписался бы под этим полным и окончательным решением еврейс-
кого вопроса: ведь что бы ни совершил еврей, это все равно  когда-нибудь
выйдет боком. Один папин брат спрятался в соломе -  его  там  и  сожгли.
Другой вооружился наганом, сколотил  отряд  самообороны,  шуганул  целую
банду, по инерции влился в ряды Красной Армии, получил орден, в 37-м был
расстрелян, и, как все теперь понимают, за дело: он  действительно  сде-
лался врагом народа, увлекшись борьбой с  теми,  кто  представлялся  ему
бандитами, - поди угадай, что они окажутся народными мстителями.
   Жизнь может доброту или храбрость сделать орудием зла с такой же лег-
костью, как и злобу или трусость орудием добра. А  еще  верней  -  любой
поступок имеет бесконечное число и добрых, и злых  следствий,  а  потому
клевещут на чужаков лишь самые бесхитростные души, а умным людям и  под-
линных фактов хватит выше головы. Так что брату-орденоносцу таки  следо-
вало сидеть в соломе - не всех же, в конце концов, там жгут. Вот дед Ав-
рум спокойно вытряхнул соломенную труху из укромных местечек и явился  в
разоренный дом, откуда было вывезено решительно  все,  чего  не  удалось
разбить. Пятидесятилетнее ужимание во всем в ожидании черного дня  нако-
нец достигло своей цели: нищета не составила большого контраста с  проц-
ветанием.
   Папа невероятно гордился историческим спокойствием  (чисто  еврейская
спесь - гордиться терпением) своего папы: "Мы работаем -  у  нас  будет,
они грабят - у них не будет". Насчет них дед не  ошибся  -  ошибся  лишь
насчет себя, в следующий раз обнаружив на месте дома уже одни только ды-
мящиеся головешки. После этого он до конца дней сшибал гроши на каких-то
полуподсобных работах, сохраняя повадку умудренного патриарха, столь  же
уместную, как онегинский цилиндр на голове крючника. При этом дед всегда
пользовался всеобщей любовью: на Руси любят юродивых.
   О! Вспомнил еще один докатаклизмический миг дедовской славы. Дед  Ав-
рум был поставщиком двора соседнего  помещика  Белова  и  однажды  перед
праздником был пожалован рыбой из собственных ручек мадам  Беловой.  Сам
Белов встретил его во дворе: "Это что за рыба, Аврумка? Ты что, шмець?!"
- и (русский! дворянин!) швырнул эту мелочь псам на снедь, а деда  повел
обратно и самолично вручил ему щ