перек проулка, народ взбирался по бревнышкам и, покорив этот бе-
резовый Кавказ, попрыгивал вниз с видом весьма умудренным: "По-ихнему он
совершенно прав".
   Я водил дружбу с соседским Хомберткой, а потому бывал принят в бирса-
новском сарае, заваленном натасканными с  шахты  предметами,  которым  в
мирной жизни было почти невозможно найти  применение:  ржавые  карбидные
лампы, метровые столпы вложенных друг в друга резиновых сомбреро,  -  но
мешок с лопатами-грабалками Бирсанов почему-то однажды  подложил  в  наш
сарай - обыска, что ли, ждал? И преступно-угловатый мешок этот  обходили
даже в разговорах, покуда грозный завхоз  его  не  востребовал.  Что  ж,
по-ихнему...
   Да что мирные слюнтяи Каценельчуки - самые крутые короли танцплощадки
становились очень улыбчивыми, когда под звуки лезгинки (по-эдемски,  ка-
бардинки: "Папа, купи мне ботинки, я станцую танец кабардинки, мама, ку-
пи мне галоши, я станцую танец хороший" - слова народные) на арену  выс-
тупали ингуши. И наш надменный Чуня или сволочной Хазар  первым  смеялся
над дружеской шуткой, когда какой-нибудь Иса или Муса выливал ему в  от-
топыренный карман стакан фруктовки. И только феномен Фоменко... В ту по-
ру я был еще человеком чести, а потому не сомневался: угнетен  тот,  кто
должен краснеть или подхихикивать. Что, что? Ингуши - угнетенная  нация?
Да вы сдурели! Силач Халит отсидел трое суток за то, что сгонял на мото-
цикле на станцию за сорок километров - ну так, стало быть, мир  устроен:
нам можно, а им нельзя. "Комендатура, комендатура", - почтительно повто-
ряли мы вслед за большими. И Халит не обижался: тех, кто его  сажал,  он
тоже не держал за людей.
   Мы, люди, такие существа, что среди нас не выживешь, если будешь счи-
тать нас за людей.
   Халит был полупобедитель силача Бедилы, чей огромный призрак бродил в
ту пору в умах эдемцев от Урала до Иртыша: Бедила появлялся неведомо от-
куда, разбивал свой шатер и вызывал из публики охотников помять кому-ни-
будь (и себе в том числе) богатырские косточки.  Бедила  заламывал  всех
подряд, продувая только слабакам: то студентику  в  очках,  то  какой-то
тетке-пиявке: она впилась Бедиле в мочку уха да так и повисла,  пока  не
оторвала напрочь - и тем Бедилу победила. У нас с ним схватился Халит  и
боролся три вечера: в первый победил Бедила, во второй - Халит, а в тре-
тий погас свет. Народ-творец, как всегда, бил в десятку: ничья не порти-
ла единства (Халит на время тоже превращался в нашего).
   Но сколько я ни протираю глаза, Халита мне все  равно  не  разглядеть
сквозь Веру Отцову, которая все валит и  свищет  вулканическими  клубами
сквозь безнадежный свищ в коре моего головного (еврейского) мозга.  Про-
мелькнуло только сквозь туман, будто в парилке: я в восторге любопытства
сижу справа от Халита на корточках перед его могучим мотоциклом (ребрис-
тые цилиндры, аппетитно-круглые резиновые крышечки), и  весь  мой  левый
бок охвачен ощущением чего-то очень безопасного и большого - даже улыбка
у Халита была большая, хотя взрослые в  ту  пору  все  были  одинакового
взрослого роста. Я ругаюсь вкусным шоферским словом: "Врот!" - и спраши-
ваю Халита: "А что такое врот?" - "И в рот бывает, и в нос, и  в  печен-
ку", - разъясняет Халит настолько туманно, что даже непонятно,  про  что
переспрашивать. Хотя Халита про все можно спросить, и он никогда не  от-
ветит вопросом на вопрос: "Дурак, что ли?" или "Глаз нету?".
   Я был еще до предела любознательным, но очень  пугливым  зверьком,  и
если я подолгу торчал у Бирсановых, опоясав их саклю кругом вторым моего
рая, значит это и был рай. И однако, на  месте  бирсановской  комнаты  в
просторах моей головы, как лоскутный ковер на ветру, колышется и  дрожит
лишь что-то смутно-цветастое: какие-то смеющиеся женщины в разноцветном,
приветливые, прямо как мои тети, сидя на корточках, что-то мелют  в  ма-
леньких ручных мельницах, куда-то подзывают, суют горячую лепешку, отди-
рая ее прямо с плиты, - а я им что-то рассказываю, пою - и все в востор-
ге хлопают в ладоши. И никаких "удар короток - еврей в воротах".
   Пока я жил зверьком, мир то медленно скользил мимо, то надолго  (каж-
дый раз навеки) застывал, то, мелькая, летел  стрелой,  а  я,  неотрывно
припав изнутри к глазам, как к вагонным стеклам, все равно успевал схва-
тывать и навеки впечатывать в душу - и каждый был нов и неповторим -  то
дяденьку в красно-белой (ляпнули сметаны на  винегрет)  фуражке,  навеки
разинувшего рот на теленка, приладившегося к кустикам с плоско острижен-
ным, как у Максима Горького, ежиком, то  девчонку  с  навечно  высунутым
специально для меня языком, то богатырских теток, закованных в  атласные
лифчики, вздымающих богатырские кувалды.
   Но Вера Отцова истертой кистью из мочалы все забеливала и  забеливала
мои окна, превращая их в непроницаемые бельма вагонного  клозета,  твер-
дым, единым для всех знанием забивала мне уши, словно унитаз  -  прошло-
годней подшивкой "Правды", а потом обмакнула туда палец,  имеющий  форму
дорожного указателя с надписью "Так надо!", и этим Почвенным золотом, не
слишком усердствуя, обрисовала на бельмах изнутри по одному на целые ту-
чи народа абрису Ингуша, Немца, Еврея, Американца, - все чужаки  слились
в десяток-другой пригодных только для мишени  силуэтов,  перед  которыми
было уже ничего не стыдно (не стыдиться - это и значит не держать за лю-
дей).
   Вот так я и стал своим человеком, вместо того чтобы  сделаться  живым
сосудиком между двумя Эдемами, подобно всем Эдемам, чуждыми друг  другу,
как разные галактики. Я предал всех ингушей, подаривших мне первые улыб-
ки и рукоплескания. Я свалил их в кучу заодно со всеми чужаками,  заодно
с телятами, кошками и дядей Зямой, и уже с чисто технологической  любоз-
нательностью внимал степенному рассказу алматинского дяди Андрюши о  пе-
ремещении ингушей и породненных с ними лиц.
   У Ковальчуков у всех головы были на месте, и руки росли откуда  надо,
- дядя Андрюша был мобилизован на связь в самые что ни на есть  внутрен-
ние органы войск. У него и рассказ был чисто  технологический  ("поршень
двигается от верхней стенки к нижней, одновременно с чем происходит  за-
полнение цилиндра через впускной клапан"), с кулинарным,  пожалуй,  даже
аппетитом ("горячее тесто снимается с огня, после  чего,  не  переставая
помешивать, в него вводят яйца"): мужиков собрали на площади  для  како-
го-то, якобы, оповещения,  взяли  в  оцепление  с  автоматами-пулеметами
(полностью назывались все марки), баб-стариков с пацанами, не переставая
помешивать, провезли мимо на открытых грузовиках, чтобы джигиты  видели,
что держаться больше не за что, а потом поршень начал заполнение следую-
щего цилиндра.
   Я слушал, Ковальчук Ковальчуком, ничуть не воображая Хомбертку в  во-
енном газоне орущим младенцем на руках у его цветастой  мамы,  угощавшей
меня горячими лепешками. Души моей коснулась лишь легкая тень  торжества
за масштабность и продуманность нашей операции. Видно, на  роже  у  меня
мелькнуло некое легкомысленное отступление от технологичности, ибо умуд-
ренная беседа толковых мастеровых вдруг запрыгала по суетным ухабам:  не
вздумай болтать, языком трепать - никогда, никому  -  прирежут,  сожгут,
корову съедят вместе со свиньей... Хотя свиней они не едят. А  если  три
дня не евши? Ну, тогда, может, и съедят. Молодые точно съедят, а старики
- не-ет, они лучше папаху свою жевать будут. Да-а, старики... Стариков у
них слушаются... Если б мы так своих стариков слушались, мы бы - о!..
   Разговор соскользнул в новую умиротворенность  (как  бы  хорошо  было
жить, не отступая от Веры Отцовой), и я больше никогда не задумывался, с
чего это ингуши свалились на нашу голову в наши русские степи  Казахста-
на. Только недавно взрыв русофобии вывернул на мои алчные до клеветы ев-
рейские зенки всякие газетные россказни про вагоны для скота, в  которых
везли спецпереселенцев (а что делать - пассажирских самим  не  хватало),
про всех этих вечно мрущих детостариков (русофобы любят жать на  слезу),
про расстрелы с последующим сожжением в сараях разных убогих, кто сам не
мог спуститься с гор (не на себе же их было везти!) - и только теперь на
мои глаза наворачиваются крокодиловы слезы, и мне хочется от всего моего
лживого сердца воззвать к тем, кто понятия не имеет о  моем  существова-
нии: "Во имя Аллаха, простите меня!".
   Но в затянутом паутиной уголке, где я коротаю  свои  последние  годы,
пафос не уместен, - здесь царит здравомыслие - последнее  утешение  тех,
кому отказано в энтузиазме, - и уместно звучит только  одно:  "Разбирай-
тесь без меня. Лично я никого не выселял, не высылал и не расстреливал".
Мы, отщепенцы, не желаем нести ответственность за своих (их у нас  нет),
мы любим напирать на личные вины и заслуги - и победа почти уже за нами:
права человека, благо отдельной личности - эти  дезертирские  стремления
бежать от Общей Судьбы, без которой Единство  раскатывается  врассыпную,
как клопиный материк под солнечным ударом, - эти деструктивные права  на
глазах растут и каменеют тем идолом, которому отбивают  поклоны  уже  не
задумываясь.
   Пока Вера Отцова сидела на наших глазах органическим наростом,  а  не
очками, которые, как нынче, можно, когда выгодно, то снять, то снова на-
пялить, - до тех пор Эдем оставался Эдемом, и нам не было преград, поми-
мо собственной трусости. Да и то лишь тогда, когда наше "Мы" распадалось
на пригоршню маленьких "я". А дай нам в руки оружие, надень на шею брон-
зовый зажим воинской дисциплины, вознеси над нами символ Единства - и мы
управимся со всеми чужаками так же уверенно и технологично, как с  коро-
вами и телятами - хоть на войне, хоть на бойне. В главных  стихиях,  где
живет народный дух, - в мечтах и сплетнях, - мы беспрерывно разили ингу-
шей десницей наших богов и героев: в Сталинске их били морячки, в Жолым-
бете - геологи (всегда какое-то "Мы"), а у нас в Степногорске -  правда,
до нашего рождения - солдаты и матросы, сержанты и старшины, и  особенно
целинники, прокатившиеся через нас девятью валами и с песней "Вьется до-
рога длинная, здравствуй, земля целинная" осевшие  в  бескрайних  степях
совхозами "Изобильный", "Восточный", "Киевский",  "Ленинградский".  А  в
Заураловке бывшие фронтовики, перезваниваясь кольчугами медалей, осадили
ингушей почему-то в парткабинете (может быть, те искали убежища  в  хра-
ме?). Ингуши забаррикадировались подшивками "Правды" и отстреливались из
двустволок, но старые боевые волки по всем правилам  осадного  искусства
подвели под кабинет сапы и  взорвали  ингушское  гнездо,  не  пощадив  и
собственной святыни.
   Не знаю, что ингуши врали про нас - мне  посчастливилось  побывать  в
наперсниках только у одного хранителя ингушской славы. Разве что  своего
национального (тогда еще русского) первородства я не  отдал  бы  за  его
гордое имя - Хазрет. Мы с Хазретом были клеточками хоть и  небольшенько-
го, но все-таки Единства (сидели в одном классе), а потому сквозь силуэт
Ингуша я мог бы выискать в нем кое-какие и персональные штришки - только
не стоило: первый же взгляд нашлепывал на них новую этикетку  -  Сморчок
(не со зла, а само нашлепывалось). Мне было поручено натаскивать Хазрета
в математике, но вместо "а плюс бэ сидели на трубэ" он воодушевлял  меня
подвигами его компатриотов: там Иса сломал  кому-то  нос,  здесь  Алихан
сломал кому-то таз - мы про них врали примерно то же.
   Правда, Хазрет был еще и поэтом травматологии: наше типовое  сказание
завершалось в звездный миг - потерпевший (проигравший) вылетел,  скажем,
в окно; Хазрет же следовал за ним вплоть  до  операционной,  скрупулезно
протоколируя все переломанные ребра, вышибленные зубы, отбитые у их при-
родных поместилищ печенки-селезенки. На мой взгляд, вся эта требуха была
ненужной уступкой мелкому (еврейскому) реализму: дух  народа  не  должен
опускаться до столь частных и неопрятных деталей.
   Увечные чаще всего оказывались русскими только потому,  что  их  было
больше под рукой, а так Хазрет не отказывал ни эллину, ни иудею, ни  ка-
заху - их он даже предпочитал, и с большим уважением к  русскому  народу
подчеркивал, что именно русские устроили овацию великому Джафару,  когда
он, задав костоправам работы на полгода, садился в автобус в Жолымбете.
   "Джафар, Джафар!" - кричали они... нет, поправлялся Хазрет,  они  его
по-русски звали: "Жора, Жора!" - в "Жоре" заключался оттенок особой  лю-
бовности. Джафар-Жора, подобно некоему Ланселоту, странствовал от Петро-
павловска до Караганды, разя не плотву, кишащую в клубах и  горсадах,  а
всегда какие-то Единства: солдат и матросов,  целинников  и  геологов  -
взял он геолога за ноги, стал он геологом помахивать:  держись,  геолог,
крепись, геолог!
   Хазрету была чужда не только русофобия, но и антисоветчина. Дикая ди-
визия, доблестно служившая российской короне, - это  была  сила.  "Дикая
дивизия - о, бля!" - сверкал из девичьих персиянских  прорезей  гипноти-
ческими зрачками стремительно возносившийся в гору хулиган Алихан. Но  в
бродивших по рукам, истертых до замшевой нежности  листочках,  выдранных
из книг, а то и передранных откуда-то, не было ни слова неуважения к Со-
ветской власти - наоборот, перечислялись  заслуги  ингушей  перед  нашей
строгой матерью: революция, коллективизация и др., и пр.
   Я ни разу не слышал от Хазрета ни о брошенном добре,  ни  о  скотских
вагонах, ни о навязших в зубах (Советской власти)  стариках-женщинах-де-
тях, нет - только о доблестях, о подвигах, о славе! Там,  где  искусство
опускается до отнятых очагов, украденных шинелей и прочих прав человека,
- там Величие погибает. О покинутых горах, не то долинах, Хазрет расска-
зывал только одно: на Кавказе есть пещера, в которой есть вс[cedilla]  -
только мака нет. "Танки, пулеметы есть, а мака нет?" -  пытался  уличить
его Гришка, но Хазрет стоял на своем: "Мака нет".
   Зато двоюродный брат Хазрета - в миру Сергей, а дома  то  Самуил,  то
Самайл - совсем никогда не врал и вообще не болтал не только лишнего, но
и необходимого - не поддерживал даже мужских бесед, кто кому навешал,  а
ходил себе в пиджачке и - тезка еврейского пророка - хорошо, но без лег-
комысленного блеска, учился (он и лицом был очень правилен, но без  кра-
сивости). Его вполне можно было потормошить - "Самуил коров доил, титьки
рвал, домой таскал" - и даже немного помучить. Но если нечаянно заденешь
в нем что-то Ингушское - неизвестно, что за пипочку, - такое в нем вдруг
просверкнет, что - хи-хи, ха-ха, тра-ля-ля, - надо было срочно заминать,
заигрывать.
   В Кара-Тау до моего слуха донесся слух, что  ингушам  разрешено  (еще
прежде евреев) вернуться в родные палестины, что они вместо благодарнос-
ти расширительно истолковали указ правительства и вместе с багажом  упа-
ковали в контейнеры кости предков, что кости в дороге завонялись, что...
Дальше не знаю. Правда, уже в Ленинграде, на меня наскочил несущийся ку-
да-то Хазрет, но ему, барду, всякий бытовой бардак по-прежнему был пофиг
- он успел только на бегу сообщить, что Муслим Магомаев тоже ингуш.
   После университета, стремительно превращаясь в  еврея,  я  прослышал,
что Хазрет осилил пединститут по исторической части (у него  всегда  был
гуманитарный склад ума) и директорствует где-то в горах Кавказа, а Саму-
ил - тезка еврейского пророка - проторенной дорожкой выслан, откуда при-
ехал, - за национализм. Хрен их (нас) знает, что у них (у нас) считалось
национализмом: в Сережкином (я совершенно автоматически перескочил с Са-
муила на Серегу) семействе национализму и поместиться  было  негде,  все
там было самое советское - от вороненого репродуктора до  никелированных
шаров, усевшихся на спинке кровати, - в них самая нацменская  физиономия
обретала обширное эдемское простодушие: они и Дикую  дивизию  превратили
бы в Кантемировскую.
   В общем, все там было обыкновенно, кроме одного -  послушания.  Отец,
старший брат, какая-то седьмая родня на киселе: ну-ка, сходи туда  -  не
знаю куда, принеси то - не знаю что, - самое  бы  пуститься  в  препира-
тельства, а Самайл - ну, вроде бы совсем такой, как я, - вдруг совершен-
но серьезно вскакивает и, не скорчив даже самой беглой рожи,  бежит  вы-
полнять. И продолжает бежать, даже когда на него не смотрят.
   Вот где таился национализм - в повиновении старшим! Глянцевая,  будто
только что из-под лака, картинка в глазах - из дочеловеческой поры: мож-
но разглядеть каждую жилку и каждую морщинку. Фотографируется  ингушское
семейство и - откуда что вынулось (вот откуда:  женщины  паковались  без
мужского догляда): черкески, ичиги, наборные пояса с кинжалами.  Кинжалы
деревянные, но ножны-то настоящие!  Внимание,  предостерегает  фотограф,
берясь за клизмочку, - и парни приподнимаются на носки, словно перед ка-
бардинкой, а лица их вспыхивают веселой смелостью. Стойте, стойте, выны-
ривает из-под своего одеялка фотограф и начинает заглядывать в  выпучен-
ный глазище, откуда почему-то не хочет вылетать птичка, - а  джигиты  по
команде враз опускаются с носков на землю, и смелость с лиц тоже как ко-
рова языком. Так, приготовиться - подтянутость и смелость. Мне  был  дан
знак: смелость - дочь повиновения (о такой редкости, как волчья смелость
одиночек, не стоит и упоминать), - но тут я, опомнившись, кинулся прочь.
На раскисающем снегу Гришка водружал торс на таз снежной бабы.  "Гришеч-
ка, миленький", - лепетал я, пытаясь укрыться за бабу и путаясь в резин-
ках, но их было столько, что... Ноге сделалось горячо-горячо.
   Потом меня мыли, сушили, я отсиживался за печкой с моей  единственной
Мусенькой - и провидческий знак был окончательно смыт  и  засушен.  И  я
всего только года два как не писаю от восторга при виде чужого единства,
постигнув, что, как нет свободы без одиночества, так  нет  смелости  без
послушания.
   Еще картинка из альбома отверженца: трое парней (лица закрыты Ингушс-
ким) и Ингушонок с ними. А поодаль - тоже лет шести-семи - играет  Каза-
чонок. Один из парней отдает распоряжение: "Поди дай ему", -  и  Ингушо-
нок, ни мгновенья не колеблясь, с разбегу сшибает Казачонка с  ног.  "Ты
че, ты че?.." - ошалело бормочет тот, а ему раз в зубы. И еще раз. И еще
много, много раз. У Казачонка уже кровь на губах и слезы на раскосеньких
глазках, он тоже - "Ах, так?!.." - пытается расстервениться -  но  разве
расстервенишься в одиночку, предоставленный самому себе, защищая  только
самого себя...
   Парни ждут, пока тренировочная груша разревется и прикроет голову ру-
ками. И когда цель достигнута, задание  выполнено,  они  отзывают  юного
бойца.
   Еще страничка. Те же - индивидуальности по-прежнему смыты Ингушским -
постаивают у школы. В воротах появляется Жунус - он рожден для черкески.
Рядом старается держаться как ни в чем не бывало Витька Чернов, на  днях
сточивший здоровый зуб, чтобы напялить на него золотую фиксу.
   - Глядите, Чернавка с Жунусом! - притворно хватается кто-то за живот:
Витьке не по чину появляться в столь высоком обществе. Все издают  през-
рительный смешок: снобизм здесь не пройдет.
   На Жунусе его знаменитые брючата,  отглаженные  до  вожделенной  кин-
жальной обоюдоострости. Жунус никогда  не  садится,  храня  выстраданные
стрелки, - ему за это в любой тесноте предлагают место.
   Жунус, подобно  тополю  устремленный  ввысь,  поднимается  еще  тремя
пальцами выше - на деревянную решетку, о которую вытирают или, по  край-
ней мере, должны вытирать ноги. Его зеленые  брючины  нежнее  апрельской
травки и стройнее, чем побеги бамбука. Сзади тихо подходит Ингуш постар-
ше, берется за решетку, вскидывает ее вверх и резко рвет в сторону - Жу-
нус с метровой высоты нелепо грохается  на  спину.  Он  вскакивает,  его
прекрасное лицо пылает бешенством, он...  видит  шутника  и,  под  общий
смех, начинает смущенно обтряхивать изумрудные грани своих портков.
   Щегольство у них было наше - кепки, штаны, чубы, москвички  (короткие
пальто с меховым воротником), но м