е решался сделать первое движение, и драка уже  начала  вы-
рождаться в нудные препирательства. И тут я, самый маленький,  зажмурив-
шись, кинулся Айдарбеку в  ноги  и,  клоп,  впился  в  них  пиявкой,  не
чувствуя ударов, а только фиксируя вспышки в  голове.  И  Айдарбека-таки
отдули!
   Я могу (и очень хочу!) тянуть повествование бесконечно,  как  сладкий
корень, хотя прекрасно сознаю, что воспоминания о  босоногом  детстве  -
один из самых несносных жанров советского  казенного  народничества.  Но
только так и удается хоть на полчаса вкусить иллюзию, будто не все  про-
ходит безвозвратно, что кое-что можно извлечь из загробного  существова-
ния - пусть кривым и облезлым, как мой зеленый горшок. То,  что  нам  по
глупости кажется победой жизни, - это на самом  деле  только  мимолетный
перевес памяти, на мгновение вырвавшей у тьмы какой-нибудь клочок драго-
ценной для нас жизни, чтобы в следующий миг кануть во тьму вместе с  на-
ми. Но лишь ради этой вспышки я, терпеливый, как археолог, складываю  из
исцарапанных стеклышек и истлевших лоскутьев увечный  абрис  моего  папы
Яков Абрамовича, самой бодрой в городке походкой спешащего домой по  ос-
лепительному переулку среди растрескавшихся заборов, иссохших плетней  и
гораздо более степенных в сравнении с ним кур, юмористически поблескивая
совершенно круглыми окулярами, уменьшительными для зла и чудовищно  уве-
личительными для добра. В пыли раскиданы  ржавые  разнокалиберные  гири:
парни, кто похуже, кто получше, корячатся под двухпудовкой. "А  ну,  вы,
Яков Абрамович?" - подзуживает какая-то язва - и папа без всякого  види-
мого усилия возносит ржавую каплищу над своей бритой (Котовский) головой
вверх дном, что умеет только силач Халит, ингуш.
   "Да..." - выдыхают посрамленные, а папа, на ходу  покрываясь  шляпой,
торопится к обеду, чтобы скорей бежать дальше по добрым делам: он должен
был творить их беспрерывно, как  крысы  и  фагоциты  должны  беспрерывно
что-то грызть, иначе зубы прорастают им в мозг.
   В редкие выходные дни папа сидит с нами за столом в голубой майке.  А
я совершенно серьезно обращаюсь к его бицепсам: "Мускулы, мускулы, похо-
дите", - и живые бугры начинают мощно перекатываться, как два гиппопота-
ма под атласным ковром. Помню первую баню (до того меня купали в  жестя-
ной ванне) - полутемный цементный застенок и папу с жестяной,  опять-та-
ки, шайкой - только на микеланджеловских фресках я встречал такую  взду-
тую округлую мощь. Правда, папа был еще и мохнат, как обезьяна. Вот они,
евреи: снаружи безобидный очкарик, а внутри - горилла. Именно  микеланд-
желовского Адама из провинциального Эдема тщится удержать на  плаву  моя
пускающая пузыри память, а не беспомощного старичка, покрытого  болячка-
ми, как донышко моего покойного друга. "Янкель Аврумович Каценеленбоген"
- сияет с мраморной (распределительный щиток) надгробной  плитки  -  всю
жизнь для удобства окружающих он проживал не под своим именем  -  вот  и
верьте после этого евреям! При этом мой бедный, несчастный папочка и за-
конспирироваться толком не сумел: мы с Гришкой - выражусь по-исконному -
обое Янкелевичи. Слишком долго проживши отпетыми русаками, мы не  сумели
проникнуться украдчивым (посвящаю Солженицыну) еврейским духом, позволя-
ющим, пряча паспорт, представляться чужим именем-отчеством.
   С меня раз и навсегда хватило той сенсации, когда в моей школьной ха-
рактеристике вместо Яковлевича оказался Янкелевич. И уж  сколько  папина
родня меня журила: да кто же смотрит в паспорт, да ты же (общий восторг)
ну совсем не похож на еврея, ведь, правда, не похож! Ну ни за что не до-
гадаешься, - и припугивала: будут думать, что ты нарочно не прячешь  от-
чество, что ты гордишься, что ты гидра сионизма...
   Бесполезно было объяснять, что я не только не горжусь,  а  неопалимой
купиной беспрерывно сгораю от стыда за свое отчество. Но позор  постоян-
ных разоблачений при любой  проверке  документов  для  меня  несравненно
ужасней непрестанных мелких ударов током при открытом произнесении моего
отчества вслух.
   Впрочем, хуже другое: мой еврейский папа и русская  мама  никогда  не
могли понять, зачем люди совершают подлости. Из-за этого-то я так никог-
да и не выучился дышать человеческой атмосферой - по крайней мере, глав-
ным ее ингредиентом - дележкой, завистью. Со стороны  высших  сил  моего
детства я, случалось, претерпевал обиды, но даже не нюхал предательства.
Пока сам не пустил к нам эту струйку, пытаясь стать  слугой  народа.  Но
это дело другое - собственные миазмы всегда ароматны (как уборные в Эде-
ме).
   И дедушку Ковальчука я тужусь удержать в этом мире уверенным  пузатым
мастеровым с молотком или паяльной лампой - да пусть и нализавшимся  де-
боширом, - только бы не парализованной тушей,  которой  изредка  удаются
только матерные слова, бессильной тушей, в которой исправно трудятся од-
ни только фагоциты, вполне успешно раздувая нарыв на ступне. Мертвую но-
гу еще живой рукой неукротимый дед время от времени за  штанину  кальсон
притягивал поближе и, убедившись в  ее  бесчувственной  никчемности,  из
всех оставшихся сил швырял обратно, каждый  раз  заново  расшибая  ее  о
спинку уже вполне приличной деревянной кровати.
   Ну и что такого? Нечто в этом роде ждет всех нас. А я вот  все  равно
вижу, как дедушка после обеда (на первое борщ -"хозяин дома", на  второе
каша - пища наша, да, да, каша наша, щи поповы, галушки хохловы) - после
обеда, значится, озорничая хватает меня за пузо очугунелой от  полувеко-
вого братания с железом набрякшей ручищей. "Ты ж его изуродуешь лапишша-
ми своими железными!" - кричит бабушка, а дедушка вопрошает меня юморис-
тически-грозно: "Ну, понял? Понял,  отчего  Антон  Антоныч  помер?  Его,
брат, бочкой задавило!"
   Я уже давно, но тщетно пытаюсь  дознаться,  как  случилось  это  нес-
частье. Антон Антонович, вроде бы, что-то сосал из лежащей бочки, а  она
покатилась и... Но ведь из лежащей бочки все должно  еще  до  этого  вы-
литься - вот повали нашу бочку... Тайны, тайны... "Наелся? Брюхо  тугое?
Клопа можно раздавить?" - продолжает допытываться дедушка. Ради клопа  я
готов рискнуть и брюхом, но клопов, когда надо, вечно не найдешь.
   Моя память одерживает одну иллюзию за другой, подцепляя к утопшим все
новые и новые пузырьки, надутые моей любовью. И  детям  своим  в  каждую
размягченную минутку я впрыскиваю все новые и новые сведения  об  исчез-
нувшем Эдеме, и даже моя дочь-вертихвостка слушает  с  любопытством:  ей
удивительно, что папа не всегда носил очки и портфель с пиджаком, а  жил
в каком-то экзотическом мире с родными коровами и дедами-выпивохами. И я
заныриваю все глубже, глубже, глубже, чтобы продлить хоть на один  проб-
леск призрачную жизнь хоть еще одного черепка из навеки канувшей Вселен-
ной...
   Мой отец тоже был из породы спасателей и тоже готов был,  пока  кровь
не хлынет из ушей, погружаться в Лету, чтобы вынырнув,  взмахнуть  перед
потомками мокрой рукой, зажавшей вырванный на миг у бездны ржавый горшок
или клок пейсов какого-то неведомого Рувима: мой отец тоже,  как  баллон
аквалангиста, был разрываем спрессованной любовью, а потому  тоже  стре-
мился надувать все новые и новые поплавки для утопленников, но -  ОН  НЕ
МОГ СЕБЕ ЭТОГО ПОЗВОЛИТЬ. Я могу, и вы можете, и он, она, оно  -  а  мой
бедный папочка не мог.
   Вернее, этого не позволял ему я: я яростно (яяяростно)  сопротивлялся
- усмешечками, злой демонстративной скукой - когда уяснил, что  малейшая
прикосновенность ко всем этим хедерам, цимесам, Рувимам и ханукам  необ-
ратимо превращает меня в зачумленного - в чужака, в отверженца, в изгоя,
словом, в еврея, хотя в точности еще не знал, что это такое, а  справед-
ливо полагал, что еврей это тот, кого считают евреем.
   С незапамятных времен я отличался музыкальностью и готов был по  пер-
вому намеку исполнить весь свой репертуар перед каждым, кто бы мне пока-
зался (а значит, и оказался) своим. Пацаны  постарше  пересмеивались  на
завалинке (сизая зола в дощатой опалубке), пока  я,  размахивая  руками,
распевал во все горло: "Удар короток - и мяч..." - "Еврей в воротах",  -
перебивал меня кто-то из публики. "Не надо", - просил я его. "Это не  я,
это он", - большой палец отсылал меня к первому попавшемуся. "Не  надо",
- просил я первого попавшегося, и новый большой палец  отсылал  меня  ко
второму попавшемуся: "Это не я, это он". Не надо, не надо, не на...  Это
не я, это он, это не я, это он, это не... Ладно, давай сначала: удар ко-
роток - еврей в воротах.
   В совсем еще невменяемой невинности я бежал искать защиты от  оскорб-
лений у папы с мамой и всегда находил: ты не урод, ты не  козел,  ты  не
дурак, авторитетно опровергали они клевету на меня, а тут вдруг -  пост-
ный поджатый вид: "Все люди одинаковы". Да при чем тут люди,  я  не  про
людей спрашиваю, я хочу, чтобы вы мне сказали, что я не еврей (не дурак,
не козел, не урод), я не знаю, что это такое, но раз этим дразнятся,  то
скажите мне, что я не  это.  И  снова  честненькое-скромненькое  (покор-
ненькое): "Все люди одинаковы".
   И я понял, что перед этим неведомым заклятьем бессильны даже  Папа  и
Мама.
   Правда, до меня дошло далеко не сразу, что все  эти  папины  странные
родственники - то хедер, то Мойше - тоже несомненные стигматы еврейства.
Я думал, что это просто общедозволенные атрибуты папиного детского  мира
со своими силачами, со своими добряками, со своими циклопическими  фигу-
рами мудрого Папы и доброй Мамы: ну что, спрашивается, такого -  расска-
зать, что какой-то там папин дядя Мойше в одиночку мог поднять  какой-то
там воз с какими-то там ихними еврейскими бебехами,  -  ведь  у  каждого
есть свой богатырский дядя Вася. Но когда во взаимном козырянии могутной
родней с двоюродным - по маминой линии - братом Юркой я покрыл его  дядю
Васю папиным братом Мойше, он даже хвастаться забыл от  восторга:  "Мой-
ше?.. Он что, всех моет?!" - и я прикусил язык.
   Но обобщить не сумел - ну,  думал,  просто  попалось  одно  нетипично
смешное имя. Суть же - что нельзя не только рассказывать,  но  даже  ду-
мать, даже знать, если не хочешь сделаться отверженцем, - суть эта  отк-
рылась мне гораздо позже. С еврейской пронырливостью я  выучился  читать
необыкновенно рано - вдруг прочел в газете "хэ хэ век" ("ХХ век"),  -  а
никто даже не помнил, чтобы меня специально учили: терся вокруг больших,
даже на улице у старших пацанов выспрашивал, как пишется письменное  "а"
- "крючок плотней надо писать", - разъясняло мне чье-то размытое  време-
нем лицо (евреи даже не помнят, на чьей культуре паразитируют).
   В моем первом же чтении обнаружилось, что я рожден носителем  идеоло-
гии: общенациональные абстрактные символы (русские, русские!) немедленно
становились для меня предметом самых интимных и  пламенных  переживаний.
Не зная цифр, я безошибочно находил в коричневом тысячетомнике Ушинского
том с пересказами русских летописей и, шевеля губами, вчитывался с такой
серьезностью, как если бы речь шла о ближайших знакомых.
   Все было точь-в-точь как у наших пацанов. Два войска  петушатся  друг
перед другом, как два пацана перед дракой, а ударить никто не  решается,
и тут один начинает обзываться: "У вас князь хромой." - "Что-о?.."  -  и
пошла удалая русская сеча. На другой год опять стоят, и опять все  реша-
ется обзываловкой: "Проткнем щепкой брюхо твое  толстое",  -  и  толстый
мужчина, называвшийся умным, к тому же еще и король, начинает  рвать  на
себе рубаху: "Да я, падлы, сейчас один на их пойду!" -  и  вся  дружина,
гомоня, кидается в битву.
   Это было настолько узнаваемо, что ничего странного в их  щекотливости
я не видел, - считал само собой разумеющимся, что  слово  важнее  шкуры,
что жить стоит только ради того, чтобы занять достойное место в мнениях.
Кому этого мало - тот чужак. А я чужаком, то есть евреем,  еще  не  был,
мне еще была чужда еврейская пословица: хоть горшком назови -  только  в
печку не ставь.
   Мир, в котором жили наши предки, был тоже  немногим  обширнее  моего.
Они садились на город, как на стул, и бегали из страны в  страну,  будто
из комнаты в комнату. Святослав так даже и погиб  оттого,  что  печенеги
заступили пороги. Окаянный Святополк "бежал и  скрылся  в  Польше",  его
брат бежал в Венгрию (и все бегом, все бегом!), но  убийцы  догнали  его
(на пороге?). Тот же Святополк пробежал всю Польшу  и  погиб  "где-то  в
пустыне" между польской и чешской землей.
   Что ж, отчего бы и там не найтись еще одной песчаной пустыне, раз це-
лая сахарная Сахара имеется в фыркающей Африке, чей изглоданный череп  я
всерьез и подолгу разглядывал на папиной настенной карте. В Африке  были
особенно приятные границы - прямые с уголками - и  какой-то,  в  зеленую
полосочку, очень завлекательный Англо-Египетский Судан. Но, конечно, са-
мым прекрасным на обоих полушариях был добрый красный  зверь  с  тяжелым
бесформенным низом и некрасивой, но умной мордой - Камчаткой, через  всю
тушу которого размахнулась гордая надпись: Сэ! Сэ! Сэ! Рэ!
   А однажды под картой на беленой стене открылся еще один черный  мате-
рик, немедленно начавший распадаться на  разбегающиеся  черные  пятнышки
(парад суверенитетов?). "Клопы, клопы!"  -  тоже  разбежались  взрослые,
выкрикивая краткое заклинание: "Дуст, дуст!" И верно, только так и можно
бороться с национальной рознью.
   Я был национально благонадежен на тысячу процентов, я, совершенно  не
задумываясь, как великолепно отрегулированный автомат, немедленно стано-
вился на сторону наших. Клич "Наших бьют!" заменял для меня и  расследо-
вание и приговор (видите же, видите, я не был, не был  евреем!).  Игорь,
дважды грабивший каких-то уже тогда древних древлян, был наш, а  древля-
не, подло убившие нашего князя за повторный грабеж, были не наши, поэто-
му их и следовало закапывать вместе с ладьей, сжигать в бане, а им так и
полагалось тупо идти на все новую и новую гибель, как немцам в кино.  Из
всех разделений для нас важнейшим являлось в  ту  пору  разделение  "на-
ши"-"немцы". Разделение "наши"-"американцы" пришло поздней.
   У чужаков сами имена были какие-то дурацкие: печеные печенеги, сбрен-
дившие, бередившие раны берендеи, куда-то вторкнутые торки,  оттесненная
нашими начудившая чудь (а у современных врагов - так и кличек таких отв-
ратительных не выдумаешь: Гитлер, Черчилль!). Неприятные "хитрые  греки"
начинали хлюздить, когда наш честный Святослав пошел на они, - скользкий
народец... Правда, у греков оказалась самая лучшая вера, но, прежде  чем
ее перенять, следовало задать "коварным грекам" хорошую  вздрючку,  чтоб
они не задавались.
   А потом - темный ужас: все летит в тар-тарары - татары! "Добрые  вои-
ны", - оценил их старый воевода и ударил по ним - а что, если бы они бы-
ли еще и злые?.. Хотя какое там "добрые"... И лица у них были  зверские,
глаза узкие, носы приплюснутые, - я просто изнемогал от вожделения, что-
бы они сейчас на нас напали - мы бы им вломили тыри: танками их, ястреб-
ками, ба-бах, др-др-др, - и пр. и пр. С Гришкой мы устраивали целые  ор-
гии, разделывая татар при помощи самого современного оружия.
   Иго... Иго-го-го-го... Конское издевательское ржанье несется над без-
защитной Русью.
   Но зато потом...
   Александр Невский!
   Возвышение Москвы!!
   Куликовская битва!!!
   Сталинградская битва!!!!
   И наконец - то, ради чего и варилась вся эта каша: нескончаемо счаст-
ливый день, в беспрерывно разрастающейся славе, могуществе, покое,  изо-
билии. Нам, правда, грозили какие-то  обожравшиеся  американцы,  но  кто
принимал их всерьез: "Поджигатель бомбой машет и грозит отчизне нашей. С
нами он не справится - бомбою подавится!" Это было подлинное ощущение, а
никакая не пропаганда, как нам сегодня пытаются внушить евреи. Это  было
неподдельное единство пятилетнего карапуза и облысевшего в  инструктажах
агитатора-пропагандиста. Сталин, конечно, не дал (да и не мог дать, при-
бавим по-ленински) ни колбасы, ни квартир, но он дал  нечто  несравненно
более важное (единственно важное) - единство. Он был  истинным  народным
вождем, ибо воплотил главнейшую мечту  всякого  народа,  мечту,  которая
только и делает его народом, нерастворимым в окружающей среде, - мечту о
единстве, о жизни без чужаков. Поэтому нарушение  этого  единства  было,
бесспорно, единственным серьезным преступлением. А потому еврей был  не-
измеримо более опасен, чем скромный убийца, ни на что серьезное не поку-
шавшийся.
   И увольте меня, пожалуйста, от ваших грязных предположений, что  пре-
данья старины глубокой могли волновать только  каких-нибудь  еврейчиков,
вроде меня. Это ложь, я собственными ушами слышал, как Генка Бутенко,  в
будущем знаменитый гориллоподобный  хулиган,  мучительно  припоминал  по
букве, что за законную книгу дал ему почитать Яков Абрамович (без евреев
все-таки не обошлось - папа раздал для безвозвратного прочтения половину
своей библиотеки, которую он, однако, продолжал неустанно  докупать  для
дальнейшего развращения масс, подпирая самодельными полками  проседающий
потолок нашей хибары), - и выдавил: "Б-л-и-н-ы". То есть  былины.  Их  я
тоже воспринимал так же лично, как сплетни, ничуть не удивляясь, что дя-
дя Святослава, что ли, - Добрыня - в былинах появлялся уже  с  отчеством
Никитич, а отчество взрослого почему-то Алеши, а не Алексея, оказывалось
Попович. В Эдеме ничему не удивляются: что есть, тому и следует быть.
   Как видите, с трепетностью преклонения перед общенациональными святы-
нями у меня был полный ажур. Чувство личной,  кровной  связи  с  родимой
землей через цепочку знакомцев тоже синтезировалось очень бурно.  Помню,
папа с мамой ведут меня за воздетые к небу руки из клуба, где только что
затонул крейсер "Варяг", и я реву так отчаянно,  что  знакомые  тревожно
спрашивают через улицу: "Что случилось?" - "Варяг" утонул,"  -  отвечают
папа с мамой.
   Речка Мышкова, на которой советские войска  остановили  группу  Гота,
рвущуюся на прорыв Сталинградского кольца, навеки соединилась для меня с
тем пологим каменистым бугром, через который мы с папой шли на базар,  и
папа, временами даже пуская петуха от волнения, рассказывал, рассказывал
о подвиге, решившем судьбу человечества, подвиге, чье величие было наве-
ки закреплено сходящимися где-то в вышине,  как  телебашня,  коленастыми
ногами надменного верблюда, не желавшего дать себе труд смахнуть с  под-
бородка нажеванную зеленую пену. Потом, мой личный дядя Гриша  Ковальчук
пал смертью храбрых собственной персоной, еще один дядя Сергей имел  це-
лую глазунью медалей и совсем  недавно  умер  от  ран.  "От  Сережи!"  -
всплеснула руками бабушка на телеграмму - он ей  как  раз  снился  в  ту
ночь, до самой смерти рассказывала она, -  а  дедушка  Ковальчук  злобно
швырнул ее на стол: "Скончался!" Я не знал, что такое  "скончался"  -  я
знал только "умер".
   - Родненький мой сыночек, - заголосила бабушка  (перепуганный,  я  не
мог понять, откуда у бабушки мог взяться сыночек), а дедушка бешено  ша-
гал взад-вперед (четыре шага туда, четыре обратно) и матерился:  "Что  ж
она, сука, что ж она, паскуда!.." - с большим трудом  я  догадался,  что
речь идет о дядигришиной жене, милой тете  Маше,  которая  почему-то  не
вызвала их  заранее.  Это  было  по-ковальчуковски  -  встретить  смерть
бранью. Со своими. Я не шучу: переключение из ледяной,  неуязвимой  веч-
ности на отношения с теплыми и уязвимыми ближними - единственный  источ-
ник мужества.
   Из папиного неведомо где колыхающегося смутного роя я тоже  сжился  с
одним невиданным мною двоюродным братом Зямой, павшим, вернее,  медленно
погрузившимся в ил где-то под Днестром.  И  когда  пацаны,  перекрикивая
друг друга, в очередной раз начинали хлестаться: "А мой дядь  Женя  взял
немцев за шкирятник и как треснет лбами!", "А мой дядь Павлик - фрицы по
нему лупасят, а он так вот от пуль отклоняется" (изображался некий  сла-
дострастный танец живота), - однажды решился вступить и я: "