где-то  на  уровне
Спасской башни, запылала рубиновая звезда. "Главпур!" - грянуло под  ку-
полом моего черепа таинственное петушиное слово: я знал лишь, что пурген
- какое-то неприличное лекарство, которым у нас дразнились, - глубинное,
очищающее сходство ПУРа и пургена было сокрыто от меня.
   - Дмитрий Донской! Сергий Радонежский! - маршальский китель  низверг-
нулся вниз черным водопадом, укрывши колоссальные сапоги с лампасами ка-
менеющей (мраморнеющей, так сказать) рясой, еще успевшей до полного  ом-
раморнения обратиться в тогу.
   - Карфаген должен быть разрушен! - последние слова прогремели с небес
на чистейшей латыни, но герои всех времен и народов всегда  поймут  друг
друга без всяких еврейских переводческих школ.
   Мы вонзились в багровых и серых Интернатцев стальным клином, алмазным
острием которого были Казак и Еврей. Вовка не выносил пафоса,  но  любил
драки. Я не любил драк, но обожал  пафос.  Результат  оказался  примерно
одинаковый. Багровый и серый был отброшен и скомкан.
   С этого дня я сделался окончательным героем, умеющим сражаться  не  с
жалкими силами природы, а с главными врагами человека - с людьми. Оказа-
лось, что до полного геройства мне не хватало только Красоты и Правоты.
   Правда, после каждого моего зубодробительного подвига фагоцит  Катков
начинал обращаться со мной все строже и строже, чтобы  я  не  вообразил,
что при помощи таких формальных уловок чужак может проникнуть в пушечное
ядро Единства. Но в ответ я усердствовал втройне, надеясь заслужить ког-
да-нибудь и Алькино прощение. В бою Алька ничего не стоил -  его,  кроме
меня, вообще никто не замечал. Но я, которого замечали все, перед  лицом
своих товарищей торжественно клянусь: своими громкими подвигами я обязан
незаметному Альке.
   Когда-то я думал, что героев создает война. Но, с отвращением  листая
жизнь мою, я понял, что героев создает Правота. Великие Народы  наделены
ею от рождения (если не ею же  и  созданы)  -  личности  обретают  ее  в
Единстве. Если ты, наступив на ногу незнакомому человеку,  подпрыгиваешь
как ужаленный и рассыпаешься в мольбах о прощении, если, спрашивая,  ко-
торый час, у первого встречного, ты можешь  запнуться  от  беспокойства,
какое впечатление ты на него производишь, - что, кроме Правоты, позволит
тебе размахнуться и со всей силы трахнуть этого самого человека  кулаком
в бровь, в глаз, в губы, в переносицу, чтобы он чавкнул?
   Если у тебя целый год (хорошо, если не целую жизнь)  стоит  в  глазах
случайно подсмотренный страдальческий взгляд,  испуганный  жест  -  что,
кроме Красоты, позволит тебе видеть не перепуганного,  готового  распла-
каться мальчишку, словно под некий источник жизни запоздало  подставляю-
щего ладошки под жиденькие алые струйки, бегущие  из  его  расквашенного
носа, - а - Подвиг? То есть даже не тебя самого, а чей-то будущий  расс-
каз о тебе.
   Ну, а если Красота вдруг не сумеет вытянуть из болота, именуемого со-
вестью, жалостью и прочей плесенью, испускаемой  хилыми  отщепенцами,  -
остальное доделает Риск. Он вознаградит тебя чувством, что ты расплатил-
ся за право видеть в чужаке не подобное тебе же существо, чье  страдание
неведомой электрической силой пронзает и тебя, а - мишень.  Самому  ока-
заться мишенью - это здорово меня раскрепощало: "А Они - Нас - жалели?!"
Ударить одного за преступление другого стало для меня само собой разуме-
ющимся. "Не было  такого  преступления,  которого  я  не  совершал  ради
Единства", - попробую-ка я украсть из "Исповеди" другого еврея, провозг-
лашенного третьими евреями совестью русской литературы.
   Одно время у нас с Интернатцами возникла мода низвергать друг на дру-
га каменный град - и сколько раз я с восторгом устремлялся под этот  ме-
теоритный дождь! Это были мои звездные миги, приближающие меня  к  небе-
сам. Помню небольшой астероид, который, неторопливо  вращаясь,  двигался
мне навстречу, а я как зачарованный продолжал двигаться  навстречу  ему.
Даже звон удара не очень меня потряс - вроде как кто-то стукнул в  отда-
ленную дверь большого зала, где я спокойно занимался своими делами:  это
гость лишь запоздалый у порога моего...
   В конце концов, важнее не чей кулак, а чье Мы окажется крепче. В Эде-
ме снова объявился Степка Кирза, один из виднейших хранителей былой Дет-
домской славы. Средь августовского пекла в темно-синем, невиданном у нас
плаще с клетчатой изнанкой (явно с чужого, более могутного  плеча),  за-
пустив по локоть руки в мрачные глубины карманов,  сутулясь,  как  пите-
кантроп, выставив перед собой широкое лицо с еще  более  широкой  нижней
челюстью (таким лицам очень идет небритость, до которой  Степке  остава-
лось дотерпеть еще годика два), он устрашающе продавливал толпу у  Клуб-
ной кассы, а после, помягчев, окруженный почтительным вниманием, вел су-
ровую, но прекрасную повесть о тех суровых, но  прекрасных  местах,  где
ему посчастливилось побывать: "Ребята постарше взяли его за руки, за но-
ги, подкинули и посадили на бетон. Жить, конечно, будет, - как бы сам  с
собой рассуждал Степка. - Но это уже  не  человек.  Кровью  будет  дрис-
тать..." - Степка пренебрежительно махал рукой, ради такого случая  даже
извлекши ее из карманных недр, простирающихся едва не до земли.
   В эти же дни Марс ниспослал нам очередную удачу: мы захватили  Интер-
натцев врасплох, когда они выходили опять-таки из Бани (где нам еще было
с ними свидеться!). Теперь они и в Баню брали с собой больше булыжников,
чем мочалок, но мы сумели грянуть таким единодушным залпом,  что  они  в
беспамятстве кинулись обратно, открыв нам беззащитный тыл. Мы  в  едином
порыве...
   Но тут я с изумлением увидел среди кишения давивших друг друга трусов
Степку, потрясенного этим падением своего великого Народа, - Степку, ос-
тервенело рвущегося из забитого слипшимися телами дверного проема. Раск-
рутив над головой солдатскую пряжку, Степка ринулся на нас в одиночку. И
мы - мы, а не Мы - бросились кто  куда  перед  мощной  властью  Правоты.
Степкина пряжка сама по себе весила не так уж много - у нас  у  половины
были такие же, с выдавленной звездой, еще и утяжеленные  свинцовой  под-
ливкой (битье - вообще наиболее употребительное использование пятиконеч-
ных звезд), да и в любом случае самый неукротимый Степка не опасней  де-
сятка Интернатцев с булдыганами, - но... драпануть перед Детдомцем -  не
позор, - не то что перед Интернатцем. Каждый из нас, сколько бы  нашенс-
кой плотвы его ни окружало, все равно чувствовал свою отдельность  перед
сплоченностью, чувствовал всю свою  беззубость  и  беспанцирность  перед
Единством Детдома.
   Драпая врассыпную, я рискнул оглянуться и увидел, как Кирзуха  в  мо-
тавшемся самостоятельно, словно вытряхиваемая простыня, плаще,  рубил  в
капусту отставших, не замечая нашего Казака, который не убегал, а с пос-
торонним видом, руки в брюки, уходил прочь, недобро кося на неистовству-
ющего Степку. И Степка его так и не заметил! И в моей голове начинающего
еврея прошелестел и надолго притих кощунственный вопрос: может быть, это
еще одна черта истинного героя - с полувзгляда распознать, с кем из  по-
коренного племени лучше заключить негласное перемирие?
   А сейчас над моей еврейской головой, как змея  над  чашей,  изогнулся
вопрос еще более кощунственный: а нужны ли герои вообще? Кроме как защи-
щать нас от таких, как они?
   Надеюсь, что стимулирующий душ очередного Единства, оттарабанивший по
моей макушке примерно год назад, окажется последним.
   "Военный переворот", - выдохнуло мне в лицо что-то огромное,  закрыв-
шее все горизонты, - это супруга придвинулась слишком близко, - и  бесс-
мысленный ужас полусна мигом сменился дневной ясностью:  "Все  погибло".
Достойно встретить гибель - я уже много лет не считаю свою жизнь  подго-
товкой к этой главной цели, но прежний тренинг сказался: семейство впос-
ледствии признало, что я держался лучше всех. По крайней мере, сразу на-
тянул штаны: уж если придется прыгать из окошка  -  так  не  захваченным
врасплох фрицем.
   "Гэ Ка Че Пэ", - с удовольствием выговорил по  телевизору  сладчайший
женский голос, какие водились  только  при  незабвенном  Леониде  Ильиче
(нынче с такой приятностью умеют сообщать разве что обо всяких  крушени-
ях: "Имеются. Человеческие. Жертвы") - и экран погас, не выдержав  поли-
тического накала.
   Дальше голос умильно наводил ужас из серой мглы,  словно  Господь  из
облака на горе Синайской. Впрочем, тому, кто вещает от имени народа, бо-
лее всего и пристала серая безликость. Уши вспрыгивали торчком от одного
только обращения "Соотечественники!". "Слушай, брат"  -  так  обращается
блатной, "Слушай, товарищ" - фашист. Ласковыми с солдатами бывают только
педерасты. Раньше, мол, советского человека очень уважали за границей  -
да кто, кроме вас, там бывал!
   "Честь и гордость советского человека  должны  быть  восстановлены  в
полном..." - а у меня они и не падали. "Честь и гордость"...  Самые  бе-
зупречные манеры бывают у шулеров.
   "Над нашей великой Родиной..." Как всегда у них - все  нависло,  рас-
суждать некогда - остается сплачиваться. Вокруг них. Если постараться  и
поверить попутным книксенам перед каждой  еврейской  святыней  -  "права
личности", "частное предпринимательство" - тирания обещала быть  просве-
щенной, но удар по сексу (удар ниже пояса)  заставил  съежиться:  только
самые основательные (фундаменталистские) режимы находят специальную  не-
нависть для секса, как для всякого дела, которым можно заниматься в оди-
ночку, вдвоем, втроем - вне Единства, а стало быть,  и  контроля:  легче
управиться с ядром, чем с облачком дыма.
   Августовский блок, принявший облик невидимой  медовой  дамы,  наконец
умолк - гора же Синай все дымилась, оттого что Господь  сошел  с  нее  в
своем огне. Потягивало горелым трансформатором.  От  телефонного  звонка
все подпрыгнули - "Как, уже?..". Звонил приятель, тридцать лет назад  за
чрезмерную воинственность изгнанный из военного училища: "Я  говорю  как
солдат: надо сдаваться". Что же теперь будет - все смотрели на меня. Бу-
дет... Их жестокость будет зависеть от силы  сопротивления:  чем  больше
убийств им придется совершить для захвата  власти  -  тем  свирепей  они
должны будут потом их оправдывать.
   - А что с Горбачевым?.. Его, наверное, уже и...
   - Разрыдалась она, - мелодраматически заключила за маму наша  дочурка
Катенька, но и она просвечивала непропеченностью под  роскошным  золотом
петербургского загара - пироги с таким экстерьером супруга немедленно  с
железнодорожным лязгом возвращает обратно в  преисподнюю  газовой  каме-
ры... я хочу сказать - духовки.
   - "Горбачев"... Ельцин где - вот в чем суть! - тоже  цикнул  на  маму
Костя.
   А дети, спохватилась моя кустодиевская обожательница нестеровской Ру-
си: не успели выпихнуть... доживать в этой тюрьме... неужели  Запад  до-
пустит...
   Я по себе знаю, насколько  меня  волнуют  проблемы  Востока:  у  меня
только достает ума (лицемерия) не произносить вслух, а в остальном мемб-
рана у меня в душе откликается так же, как у всех: если кого-то убили  в
Прибалтике - барабанный удар негодования, в Закавказье или  еще  ниже  и
правее - провисающее смирение: ну что ж, им самим Богом  так  назначено,
они всегда друг друга резали.
   Простые люди у нас в институте никогда не  попрекают  меня  резней  у
"черных", а вот прибалтов мне никак не хотят простить: когда, мол,  наши
были сверху, ихним же все равные права давали,  а  теперь,  когда  ихняя
взяла, они наших оставляют и без прав, и без имущества -  значит,  выхо-
дит, надо было их держать и не пущать?! И лазейка у меня одна - отщепен-
ческая: а я-то при чем? Но я понимаю, почему они с меня, еврея,  спраши-
вают за прибалтов: я тоже умник, с чистотой, с "культурой", с  благород-
ной миной...
   Словом, я ничуть не удивлялся заявлениям  европейских  вождей  насчет
того, что они за всем внимательно следят и надеются,  что  мы  останемся
верны своим международным обязательствам.  Хотя  какой-то  прибалтийский
лидер порадовал по-настоящему: это проблемы другой страны, сказал он про
нас. Если бы наши ребята поставили его к стенке, последними его  словами
стали бы: "Это проблема другой страны".
   То, что для частного лица считается последней  низостью,  для  Народа
вполне может оказаться верхом государственной мудрости.  И  слава  Богу!
Если бы все Народы, эти  твердокаменные  ядра,  всерьез  дорожили  своей
честью, они бы давно размололи друг друга в пыль.
   Тем не менее, мы с Костей были срочно откомандированы  к  фээргэшному
консульству - авось еврейский дедушка вывезет  к  покаявшимся  фашистам,
как именовались немцы в моем недоступном для покаяний Эдеме. Все на ули-
це просилось в зловещее истолкование - у психиатров это называется "бред
значения": светящиеся жилистой солдатской белизной отколовшиеся от топо-
ля полствола, журнально-кровавая раздавленность коробки "Мальборо",  пук
срезанных березовых веток (березовой каши), неряшливо прущих из  раскры-
того люка (вымачивают в дерьме)... Каждая мусоровозка норовила предстать
бэтээром. Люди представлялись хмурыми, как мы.
   Консульство, как ни странно, вовсе не осаждали толпы обезумевших  бе-
женцев: близ приличной, как бы театральной очереди нам по-быстрому  вру-
чили (всучили) стопочку программок "Antrag auf..." с любезным  переводом
"Анкета для лиц..." (роковым пятым пунктом шло гражданство)  и  печатным
же разъяснением к ним: иммиграция лиц еврейской национальности  возможна
лишь в особо тяжких случаях; просьба изложить, почему вместо Израиля  вы
стремитесь в Германию, почему желаете попасть в гостиницу, вместо  того,
чтобы ночевать на тротуаре. Что ж, в мире слишком много рвани...
   Об Израиле Костя слышать не хотел, потому что там, по слухам, требуют
Единства.
   Программки - "паспорта дезертира" - наверно, и сейчас где-то  валяют-
ся, готовые в любое время подтвердить, что доверять можно лишь тем, кому
некуда деваться.
   К каждой уличной газете склонялись  в  полупоклоне  заслоняющие  друг
другу слово правды мрачные соотечественники (даже такого дерьма  не  до-
быть без очереди). "По состоянию здоровья... - злобно  хмыкнул  какой-то
монголоид. - Наверно, где-нибудь в клетке сидит!". Он все время  мелькал
рядом, японский резидент.
   Мы двинулись к презираемому Ленсовету - хоть какому-то центру - отто-
го-то властям так необходимы опасности. Лишь у выхода из метро  пробился
первый росток протеста - тетрадный листок с каракулями: реакция не прой-
дет или что-то в этом роде. Резидент читал вместе со всеми,  часто  мор-
гая, - фотографировал. На Исаакиевской площади у меня вдруг растаяла су-
дорога между бровями - безнадежность разом их распустила, - до того мало
людей оказалось с друзьями на Сенатской площади...
   Вдоль фасада дворца маленькие человечки со всей положенной  суетливой
бестолковщиной монтировали динамики, чтобы обращаться с призывами к нам,
частичке городского мусора.
   Я ни на миг не забывал, что участвую в чем-то запрещенном - не  то  в
митинге, не то в уличном шествии. Запрет на подстрекательские  слухи  не
помогал - начинали срабатывать законы общения больших масс: девять  слу-
хов из десяти были брехней - но какие именно?
   Я вместе с другими стаскивал в кучи всякий  строительный  хлам,  чтоб
было что назвать баррикадой. Хотя какие-то распорядители иногда приказы-
вали разобрать их. Поразительную энергию  развивал  огромный  толстяк  в
джинсовой жилетке (каждая рука - пухлая бабья ляжка). К моему удивлению,
от него мало отставал мой сынуля - с той разницей, что толстяк  командо-
вал, а Костя кидался всем прислуживать и впутывался во все  разговоры  с
младенческим простодушием, убежденный, что отныне мы все братья.  А  мне
было неловко, что он видит меня за таким дурацким, а может быть, и вред-
ным занятием.
   Меня не радовало и оптимистическое вранье (где-то, мол, какие-то наши
тоже дают ихним по мозгам): кто бы ни победил, демобилизация всегда  об-
наруживает дебилизацию - люди еще лет тридцать  способны  интересоваться
только сражениями, обожать только героев и различать на слух только  ка-
либры пушек.
   Мы получали и раздавали ельцинские ксероксные листовки: "Мы обсаблют-
но уверены, что наши соотечественники..." - здесь это слово меня не  ко-
робило, - только и всего. Ждали мэра Собчака. Передавали, что его задер-
жали, застрелили, посадили - не то в тюрьму, не то на рижский  аэродром.
Вы помните, как наш Агамемнон из пленного Парижа к нам примчался.  Какой
восторг тогда пред ним раздался! Как был велик, как  был  прекрасен  он,
народов друг, спаситель их свободы - и т.д., и т.д., и т.д. Серьезно, во
мне толкнулось что-то живое, когда своим знаменитым тенором (ария Собча-
ка: "Ах, если бы я был избран...") он перетитуловал  всех  мятежных  ми-
нистров "бывшими министрами": до меня не сразу дошло, что это он их  тут
же и разжаловал. Медведя поймал...
   Толпа, собравшаяся на Собчака, перевалила за  победителя  декабристов
Николая Палкина, и мне снова  захотелось  стать  вторым.  Отполированные
трамвайные рельсы внезапно вспыхнули алым - как будто маляр-виртуоз про-
порхнул по ним невесомой кровавой кистью. Отразившуюся в них зарю я  за-
метил мигом позже. Но на завтрашний митинг я побрел  только  формы  ради
(опять соберется сотня прапорщиков...) и в метро все время  с  бессозна-
тельной досадой чувствовал, что мне никак не оторваться от какой-то тол-
пы, словно вместе со мной некий турпоезд направляется на экскурсию в Эр-
митаж. Лишь на платформе у Невского я начал замечать  что-то  необычное:
нет злых локотков, перебранок, не видать детей, старух, алкашей, а самое
поразительное - совсем нет рож, рыл, харь...
   Я никак не думал, что не только в Ленинграде, но и во всем мире можно
сыскать столько ясных, хороших лиц, чтобы заполнить Невский  от  Лиговки
до Дворцовой. А с Дворцового моста волна за волной спускались все  новые
и новые славные люди, и я был равный среди равных. А вот  крепкий  мужи-
чок, взмахивая крепкими кулачками, ведет колонну Кировского завода  -  и
опять ни одного мурла - нормальные хорошие мужики. Любое дело, на  кото-
рое плюют работяги, всегда представляется мне каким-то еврейским, а  по-
тому - бесплодным. А тут еще курсанты за Зимней канавкой выбросили  пла-
кат "Авиация с вами!" И я понял, - только не смейтесь, пожалуйста! - что
я действительно готов отдать жизнь. Ну, то есть не прямо взять и отдать,
а пойти на такое дело, где этот вопрос будут решать без меня.
   Стайки светлых личностей течением разнесло аж до  моей  полуокраинной
конторы, выгороженной из пустыря вульгарным бетонным забором с претензи-
ей на государственную тайну. У заключительного автобуса к  нам  встрево-
женной походкой подошел уже успевший сформироваться тип  озабоченного  и
осведомленного молодого человека. Примерно в километре  отсюда  требова-
лось задержать хоть на полчаса четыре бэтээра, покуда  знающие  люди  не
разольют на подъеме мазут - пускай буксуют, реакционеры чертовы. Я  даже
не поинтересовался, где они возьмут мазут, а тем более - подъем: знающим
людям видней.
   Я быстро двинулся пустырем, сначала шел, потом побежал.  Помню,  меня
поразило - не равнодушие лопухов и всяческого бурьяна, если бы,  -  нет,
поражала их торжествующая пышность, почти величие. Но еще более дико бы-
ло, что и я сам взаправдашний, тот же, что и всегда. Но рев моторов  рос
и крепнул с каждым задыхающимся шагом.
   Мне совершенно не нужны были никакие гранаты или бутылки с "коктейлем
Молотова" - мне совершенно не хотелось кого-то  рвать  или  жарить,  мне
нужно было только сделать что-то такое, после чего им  пришлось  бы  или
остановиться, или застрелить меня (чтобы меня давили  -  с  этим  я  еще
как-то не освоился). Но я знал, что не отступлю до тех пор, пока не ока-
жется, что отступать уже поздно.
   Как вы сами понимаете, это был бульдозер. Обратно до института я доб-
рался почти уже благостным - т