тем, я тоже не скучал:  роевое  дружелюбие  не
замечает мелькания индивидуальностей. (Хотя каждое собачье лицо  до  сих
пор стоит у меня перед глазами.) Я был как солнце, проливающее  свет  на
всех без разбора.
   Роевое радушие очень напоминает равнодушие.
   Второй результат слияния - я совсем перестал трусить пьяных:  уже  не
драпал со всех ног, а охотно вступал в степенную беседу. Все люди -  это
люди, открылся мне главный принцип роевого восприятия, столь похожего на
неразборчивость, и моего доверия к пьяным не подорвал даже такой эпизод.
   Мы с пацанами, умостившись на штакетниках, как куры на насесте,  бол-
тали и пересмеивались, а проходивший мимо пьяный  в  сравнительно  белой
рубашке, распущенной на принятый среди пьяных манер, отнес наш  смех  на
свой счет. У эдемцев нет ничего, кроме чести: он проспотыкался  мимо,  а
за углом перевалился через забор, незаметно подобрался и кинулся на  нас
с тыла. Все градом посыпались со штакетников, а у меня как назло застрял
каблук. Уже почти в руках мстителя, я, положась на судьбу, кинулся  вниз
головой и рассчитал правильно: каблук вырвался из предательских  тисков,
и я оказался на земле, но пьяный, прошмыгнув в калитку, уже нависал надо
мной расхристанной Пизанской башней. В последний миг я  успел  выюркнуть
из-под него и, не помня себя,  пропетлял  среди  загородок  минут  пять,
прежде чем выбрался обратно.
   Пока я унимал дыхание, выяснилось, что когда пьяный навис надо мной и
все брызнули в разные стороны, Гришка ухватил булдыган и  кинулся  сзади
на мнительного забулдыгу (булдыган, забулдыга - бывают странные  сближе-
ния...). Правда, когда опасность миновала, великодушный Гришка  не  стал
сводить счеты.
   Будущий верный друг ремарковского розлива (или у меня было "хемингуэ-
евского"?), Гришка уже в ту пору сразу переставал дразниться, если отве-
чал за тебя. Если мы оставались дома одни, а папа с мамой  где-то  среди
морозной тьмы обучали иностранным языкам и астрономии страшных  бандитов
- вечерников, на меня иногда нападал страх, что маму по дороге непремен-
но съедят волки (именно маму, чем-то она, видимо (эдипов комплекс?), ка-
залась мне более лакомой - а волки-таки захаживали к нам за крайние  до-
ма), Гришка до того потешно изображал, как мама начнет делать зарядку да
как махнет ногой, а волки как полетят вверх кармашками...  И  я  начинал
радостно хохотать.
   Тем временем настала осень, пришла пора копать картошку и  прыгать  в
кучи ботвы - тем счастливцам, у кого огород примыкал к дому. Дедушка Ко-
вальчук, к моему позору,  вскоре  положил  конец  этому  безобразию,  но
кто-то из гостей успел заронить в мою душу коварную  мечту.  С  сарая  -
метра два - прыгали все, с уборной - за два с половиной - двое-трое.  Но
один из отступивших перед уборной (да уж не фундаменталист ли Катков это
был?) решил нивелировать наши заслуги, поведав нам о некоем герое  (даже
имя какое-то у него было эпическое - не то Зигфрид, не то Илья), который
сигал аж с самого конька: четыреста первые очень часто оказываются самы-
ми пламенными певцами идеалов, поскольку перед их недосягаемой высотой и
карлик, и баскетбольная звезда выглядят одинаковыми коротышками.
   В ту минуту я не принадлежал себе - я принадлежал четыреста  первому.
То есть идеалу. Подобно плоской выдумке  фантастов  -  радиоуправляемому
роботу - я взобрался на конек и, не промедлив ни мгновения, изо всех сил
сиганул вперед, чтобы допрыгнуть до ботвиной  кучи,  сделавшейся  меньше
блюдца. Падение и мелькание длилось целую вечность, а потом - удар такой
силы, что сердце, вставшее поперек горла, вылетело - нет,  только  не  в
пятки, там бы я его точно отшиб насмерть.
   Бормоча: "Я еще только раз, - и все" -  оправдываясь  перед  каким-то
строгим взрослым (образ Отца,  Господа  Бога?),  я  снова  полез  ввысь,
чувствуя, что мне этого не спустят. Падение еще более ужасное, удар  еще
более сокрушительный. "Третий раз, и все, Бог любит Троицу", -  бормотал
я, понимая, что к непослушанию присовокупляю еще  и  клятвопреступление.
Третий удар вышиб у меня остатки мозгов - хватило их лишь на  то,  чтобы
снова вскарабкаться на крышу, бормоча безумные  оправдания:  "Бог  любит
Троицу, а четверту Богородицу" (когда мною овладевал четыреста первый, я
на целые годы превращался в сомнамбулу). После я много лет всерьез поду-
мывал, что Бог покарал меня именно  за  попытки  хитрить  с  ним:  самым
серьезным проступком в моих глазах так и осталось непослушание,  пренеб-
режение правилами, а не собственным скелетом.
   Удар короток - еврей в воротах. Какой-то особенной боли я  не  помню,
не очень даже понимаю, чья воля заставила меня отвернуть носок и  с  бе-
зумной внимательностью впериться в рубчатую от носка же, синюю  прогнув-
шуюся щиколотку. Не знаю, что неведомая воля там разглядела, но  она  же
приказала мне заорать.
   "Что такое?" - возник дедушка Ковальчук. "Упал с крыши", - без запин-
ки отчитался я: прежде всего нужно было  скрыть  главное,  принадлежащее
рою - непослушание.
   Дедушка смотрел на меня, стараясь понять, насколько это серьезно, пы-
таясь прогнать тревогу рассерженностью. "Вставай". - "Не могу-у..." - не
знаю, с чего я это взял. "Ремнем подыму!" Я  с  ревом  поднялся,  сделал
несколько шагов и завалился набок - до сих пор  не  знаю,  кто  мне  это
подсказал, ведь четыреста первый, запустив механизм безумия, как обычно,
оставил меня в одиночестве.
   Потерянный папа, собранная мама (есть женщины в  русских  селеньях!),
"москвичок" главных инженеров обогатительной фабрики (Фабрики)  Воложен-
киных, проклятый  Богом  белый  барак  Ирмовки,  металлически-клеенчатое
(здесь шутить не будут!) ложе  под  гудящим  прибором  или  устройством,
"ренген, ренген", - разматывают драный платок.
   "Ох, уж эти мужчины..." - юмористически указывает на платок мадам Во-
ложенкина, и мама находит силы ответно улыбнуться. Страшно давят на ногу
- "Железом!" - догадываюсь я. Кажется, уже тогда я проявил себя мастером
причитать - медперсонал собирался под дверью послушать,  как  я  обличаю
убийц в белых халатах. "Во пацан дает!", - дивились моей развитости  бы-
валые нянечки. Ногу уматывают в бесконечный, зачем-то раскисший в мокрой
известке бинт. Гипс - еще одно бессмысленное слово.
   Безбрежная тьма, нахлынувшая из-за окон,  наполовину  поглотила  даже
маму - только моя нога в коченеющих бинтах нестерпимо сияет,  охваченная
страшным испепеляющим светом выпученных лампищ. Ногу ломит,  она  только
что не потрескивает от термоядерного жара. "Читай, читай!"  -  требую  я
излюбленного наркотика, и мама снова принимается вымученно-будничным го-
лосом читать "Леньку Пантелеева", с которым я потом не расставался целый
год. Все такое родное: Ленька проснулся среди ночи от грохота, от пьяных
выкриков и маминых слез, что-то со звоном упало  и  рассыпалось,  -  ну,
точно как в жизни - и полупонятно, и страшно ("пролил кровь  единоутроб-
ного брата" - какие-то и братья особенные, утробные в этом  таинственном
мире), и - безумно интересно, глаз не оторвать.
   У нас тоже есть сундук, но у Леньки он какой-то казачий: целый  цейх-
гауз с нафталином и амуницией - ни одного понятного слова,  но  так  еще
завлекательней: ломберного сукна мундиры, бекающие бекеши, папахи (мама-
хи...), попоны (для поп или для попов?), башлыки - мне  не  приходило  в
голову спрашивать, что это такое, я был уверен, что смысл так  и  должен
лишь таинственно брезжить сквозь обманчивую  толщу  названий.  И  каждое
чувство должно захватывать с головой, как будто только что не было  сов-
сем другого: после страха и тайной ненависти к Ленькиному отцу - он  был
уже и моим отцом - вдруг жалость до слез, хотя все по-прежнему непонятно
и жутко: он ведет меня на кладбище, но не к сварным крестам  и  пирамид-
кам, а к какой-то лабрадоритовой глыбе с надписью "Няне  от  Вани"  -  и
вдруг по лицу отца, этого страшного человека, катятся слезы...
   Я цепенею от ужаса и жалости, забывая про ломоту в  запекаемой  ноге.
"Мерзавец, шпак!" - кричит на отца какой-то офицер, а отец поднимает над
головой тяжелый пакет с кеглями - да где же, наконец,  его  револьвер  в
кожаной кобуре и кривые казацкие шашки из казачьего сундука?! Отец обни-
мал меня и плакал, и от него пахло перегаром и гиацинтом - наверно,  это
были раздавленные брокаровские духи...
   Эти неведомые кегли и бессмысленно погибшие брокаровские духи докона-
ли меня, как бумажный конус с серым сухим киселем. Я так рыдал, что при-
бежала дежурная сестра. Она никак не могла разобрать, что  за  слова  по
частям пробиваются из моего пузырящегося ротика. "Брокаровские духи",  -
с вымученной  улыбкой  разъяснила  мама.  "Господи,  как  же  ты  будешь
жить..." - мама смотрела на меня с такой болью, что я почуял: речь  идет
не о ноге, а о чем-то настолько серьезном, что,  всмотревшись  в  мамино
лицо, я прекратил рыдания, и только тихонько икал.
   Я нисколько не удивился, когда беспредельная  тьма  выпустила  к  нам
Гришку - таким серьезным и вглядывающимся я его еще не видел. Среди ночи
махнуть на велике в Ирмовку - москвичу было бы приятней переночевать  на
Ваганькове. Я и сегодня не знаю человека более верного, чем Гришка: вер-
ность его замешена на очень надежном цементе - на брезгливости к  невер-
ным, способным с грустным пониманием отнестись к тому, что их вчерашнего
собутыльника и задушевного собеседника отщепляют от Единства и придержи-
вают в отщепенцах - что ж, жизнь есть жизнь, чужак есть чужак, а  остав-
шемуся от него имуществу не пропадать же.  Оскорбленный  в  общественных
отношениях, Гришка сосредоточил все ресурсы преданности в личных, и  это
очень осложнило ему жизнь - особенно с третьей супругой.
   - Видишь, Гришка... - от стиснувшей горло горечи еле сумел выговорить
я, и слезы снова защекотали мои уши.
   Тревожные глаза поэта на юном Гришкином личике  и  сейчас  распахнуто
глядят на меня из тьмы. Вы тоже можете увидеть эти глаза,  если  сумеете
продержаться месяц-другой, не предавая его.
   Словно сочтя долг перед народом временно исполненным,  я  -  тоже  на
время - впал в детство: капризничал и не делился передачами в палате. Не
от жадности, до нее я никогда не мог по-настоящему возвыситься  (а  ведь
деньги, комфорт, жратва - последнее утешение тех, кому отказано  в  люб-
ви), а оттого, что это большим полагается угощать маленьких, а не наобо-
рот.
   Будьте как дети, учил Христос, и я в полном соответствии с его  заве-
том воспринимал больничную вонь такой же естественной, как клубы  мороз-
ного пара из форточки, и по-простому, без хитростей  начинал  недолюбли-
вать тех, кто мешал мне качаться на пружинной койке - а  где  еще  такое
счастье выпадет! "Она не ваша, а  государственная",  -  уже  совсем  как
взрослый бурчал я про себя, впрочем, даже внутри  называя  своего  врага
Михайлова на "вы". "Ракжелудка", - говорили про него.
   Я, насупившись, ждал, что он начнет жаловаться маме, а она  еще,  как
назло, сама первая полезла к нему подлизываться: он вам не мешает?  И  -
о, этот загадочный мир! - Михайлов неожиданно покраснел, смущенно заело-
зил по выношенной и уже родной, как дедушкины подштанники, простыне, за-
улыбался широким небритым лицом: да нет, я ж понимаю, пацан есть пацан -
и т.д.
   Я до того обалдел, а потом до того к нему  разнежился...  "Ты  потише
себя веди, - еле слышно шепнула мне мама, - Сергей Николаевич  (зачем-то
всегда она любила называть не по-нашему - никакой он не Сергей  Николае-
вич, а Михайлов!) очень тяжело болен". И я с такой гордостью не  качался
на кровати, не слушал "Пионерскую зорьку", а только читал "Леньку Панте-
леева", добывавшего "богдосскую жидкость", что за этой гордостью забыл и
стыд раскаяния, и вспыхнувшую было жалость к широкому стесняющемуся лицу
Михайлова - он уже сделался объектом попечения, а не равным  среди  рав-
ных.
   Уже весной я очень увлеченно разыскивал для  него  черепаший  панцирь
(это отдельная история: откуда-то слетел слух, что ракжелудка  излечива-
ется порошком из черепахи), но когда  я  узнал,  что  Михайлов  все-таки
умер, я не испытал всегдашнего ужаса или хотя бы жалости, а воспринял  с
тем скорбным пониманием, с которым нормальные люди воспринимают исчезно-
вение чужака. Неужели что-то в поведении взрослых открыло мне,  что  они
имеют дело с человеком, от которого внутренне уже отреклись? Умирание  -
тоже отчуждение...
   Дома русская смекалка дедушки Ковальчука, словно век только тем и за-
нималась, обстругала для меня две  палки,  на  две  трети  распилила  их
вдоль, растянула пропиленные крокодиловы пасти и вставила в них по  чур-
бачку, подкрепив еще и перекладинкой посредине, - и эти два уютных  кос-
тыля, звонких, будто ксилофоны, сделались такой же частью моего организ-
ма, как гармошка. Гипс тоже сросся со мною, и я забирался туда вязальной
спицей точно так же, как если бы старался почесать любой другой укромный
уголок. Оставшейся вольной ногой я беспрерывно дрыгал - возмещал  недос-
таток движения, что ли? - но что я возмещал, целыми часами надрывая душу
над гармошкой, втираясь в нее щекою поглубже, как в любимую мою  кошечку
Мусечку?
   Когда гипс с костылями сделались нормой, - я постукивал  да  поскаки-
вал, как теленок, - вернулся в норму и Гришка - снова начал  дразниться.
А я выжидал, не коснется ли он священного. Я уже усвоил, что  дразниться
вообще-то нехорошо, но терпимо, а вот касаться чего-то неприкосновенного
- уродств, пап-мам, неприличных национальностей... "Баба Яга -  гипсовая
нога" - мне самому это представлялось верхом остроумия, но если подобных
святынь коснется Гришка - я отплачу ему за все обиды,  почитавшиеся  не-
достаточно серьезными, чтобы впадать в священный гнев. Пусть он  скажет:
хромой - и я буду иметь право делать, что захочу. Хорошая штука - святы-
ни: как было бы без них узаконить простую житейскую злобу!
   Наконец я дождался. За каким-то рожном мне понадобилось самому  пере-
тащить кисушку (пиалку) с чаем.
   - Не давайте ему, он прольет, - всунулся  Гришка.  -  Начнет  шкинды-
лять...
   Меня возмутило пока только то, что Гришка лезет следить  за  порядком
будто большой - милиционер нашелся. Я ковыльнул раз, другой - чай  плес-
нулся через край.
   - Шкиндыль-пролил, - прокомментировал Гришка, и тут  до  меня  дошло,
что "шкиндылять", "шкиндыль" - это, считай, все равно, что "хромой". Моя
святая ярость - это была  не  просто  маскировка  прежних  обид:  я  был
действительно оскорблен до безумия, ибо в моем лице были  попраны  некие
высшие законы.
   "Леньку спасала ярость, - стучал в мое сердце "Ленька  Пантелеев".  -
Глаза у него делаются волчьими, Вася пугается, бежит, плачет."  Сокруши-
тельные костыли делали меня похожим на разгулявшегося инвалида у винного
ларька. Я имел право на безумство  -  оттого-то  так  трудно  меня  было
унять.
   Оскорбленность в национальных чувствах имеет все преимущества священ-
ного гнева. "Ты кем себя чувствуешь - русским или евреем?" -  спросил  я
своего сына-квартерона. "С евреями русским, с русскими евреем", - ни се-
кунды не промедлив, оттарабанил он. "А где ты набрался такой ненависти к
антисемитам?" - "Да наверно, тн-тн-тн, в семье".
   Прочтя на моем лице - а он на этот счет  очень  схватчивый  (посвящаю
Солженицыну): "Как?... в нашем семействе?... где всегда царят терпимость
и снисходительность?..." - он, уже бледнея и путаясь,  изложил  примерно
следующее (перебивки "тн-тн-тн" расставьте самостоятельно  в  пропорции,
примерно, один к восьми).
   Да, согласился он, фагоциты - они, конечно, неутомимы, как вши, и на-
чинают преследовать тебя еще с детского садика: и фамилия у тебя  не  на
"ов", и вообще... Двое-трое маленьких фагоцитиков только и жди (втягивай
шею), что пройдутся насчет евреев, которых в глаза не видали. Все так.
   Но, во-первых, ты чувствуешь, что имеешь дело с такой неодолимой  си-
лой, - когда тебя ненавидят ни за что ни про что, это так  страшно,  что
ты бы зажал глаза и уши, выключил память, прикинулся бы, что все  это  к
тебе не относится, - но дома-то,  перед  своими  уши  не  заткнешь...  А
во-вторых, других ведь тоже дразнят - Каценеленбогена за фамилию, а Ива-
нова за толстые губы, и притом Каценеленбогена Кацапом (наивные  люди  -
чем думают оскорбить...), а Горшкова - Горшком. Ясно же, что Кацап  луч-
ше.
   Собственно антиеврейскую струйку вполне можно было бы  до  неразличи-
мости растворить в полноводнейшей реке общечеловеческих подлостей,  если
бы... если бы папа с мамой позволили, если бы не  слышать  каждый  день,
что эти чудовища, которых ты в глаза не видел, папе сделали то,  дедушке
се, дяде Грише - третье - "Ну как же, тн-тн-тн, не чудовища, если против
самых главных людей на свете все время что-то затевают..."
   Вот так фокус: неприязни, нажитые личным опытом, неуверенны  и  пере-
менчивы, как все личные чувства. Но, переданные по наследству, они  ста-
новятся Заветами Отцов.
   Как видите, я честно признаюсь, что евреи сами раздувают  свое  русо-
фобское (антиантисемитское) пламя. А ведь если всякий  пустяк  раздувать
до размеров идеологических, то любая муха превратится в слона, любой не-
еврей в антисемита.
   Я и сам антисемит, хотя в разное время я ненавидел евреев за  разное.
Все верно, ненависть к слабым всегда заразительна, но у  меня  к  евреям
другие претензии: сначала они самим существованием  своим  напоминали  о
моем изъяне, о котором, если бы не они, может быть, понемногу  и  забыли
бы; потом, они слишком, на мой взгляд, зацикливались на своих  обидах  и
тем самым напоминали мне о моих; теперь они придают чрезмерное  значение
своему уму и правам - в ущерб привычкам, неписаным соглашениям  и  всему
такому: они стараются выдвинуть на первое место приобретаемое - в  ущерб
наследуемому. Словом, евреям не могут угодить даже они сами. Более того:
если уж их не любят даже они...
   Впрочем, если их (нас) вдруг начинают любить - минуй  нас  это  горше
всех печалей: лучше не любите нас как-то особенно, чтобы после не возне-
навидеть еще сильнее - ведь мы, как все народы на земле, не стоим  любви
- стоят ее лишь очень немногие из нас. Равно как и из вас.
   Во благовремении меня снова доставили в полюбившуюся больничную вонь,
и хирург Бычков страшными - с меня ростом - сверкающими кусачками,  бес-
церемонно надавливая на кость,  раскроил  гипс,  немедленно  переставший
быть частью меня. Сделавшись чужаком, он стал страшен, как отрезанная  и
кем-то выеденная до пустоты забинтованная нога.
   Исконная, глубинная моя нога выпорхнула из перезрелой  оболочки,  как
бабочка из куколки, - правда, несколько подусохлая и  пожелтевшая.  Мне,
однако, было велено поберечь ее, на переходный период не  расставаясь  с
костылями, но - душой я уже стал на ноги, и костыли только придавали мне
бойкости, как копытца юному козлику. Мысленно я снова был "одним из",  а
потому терять мне было особенно нечего - "одного из" всегда можно  заме-
нить "другим из", - и я испытывал терпение Господне, как только мог.
   Странно сказать, я вновь обрел истинную  Почву  под  четырьмя  ногами
благодаря самой бесполезной для эдемца вещи - школе;  начавши  выполнять
приносимые мамой задания, я все равно мысленно воссоединился с народом -
сильная страсть все обращает в напоминающий символ: ручка и  чернильница
напоминали мне школу так же явственно, как колокольчик или бутылка напо-
минали женщину монаху-летописцу (см. А.Франса).
   Я отдавался суррогату единства до того, что старался, выполняя уроки,
чего впоследствии, когда я обрел истинный предмет  желаний  -  общество,
даже близко не бывало.
   Стараться-то, собственно, мне было нечего - стихи я запоминал с  пер-
вого прочтения - ну, с одной-двумя ошибками, - в классах постарше я один
имел бессменную пятерку по русскому письменному и шика ради  оттарабани-
вал все правила дословно - мне это ничего не стоило. Устные  предметы  я
проглядывал во время урока - разумеется, тоже на пятерку.
   Правда,