ли, дней никого не видеть,
безвылазно сидеть дома и притом чуть ли даже не на  полу.  Чужак  всегда
остается соглядатаем.
   После пения, на время поглотившего все души, соединившего их в  одну,
в возбужденных голосах и звоне посуды часто  начинало  слышаться  что-то
настораживающее - ага, угадываешь по визгу, это тетя Зина,  а  это  стул
упал, а вот и затопотали, на ком-то висят - не понять  только,  на  дяде
Феде или на дяде Андрее, - но тут разлетевшаяся вдребезги чашка  застав-
ляет тебя вздрогнуть.
   Однажды маме наложили два шва на угол рта - дедушке Ковальчуку  пока-
залось, что она недостаточно почтительно ему ответила. Папа Яков Абрамо-
вич в тот раз выступил в настолько непривычной для меня роли дяди Андрея
или дяди Феди, что дня за два-за три этот мимолетный образ полностью вы-
дохся, как улетучиваются из памяти сны, как в Эдеме забывается все,  что
не совпадает с общепринятым, а потому  и  мамин  саркастический  шрамчик
скоро сделался существовавшим от начала времен, как и дедушка  Ковальчук
от начала времен отводил душу исключительно на неодушевленных предметах.
Простукивает, оглаживает паяльником какую-то жестяную каракатицу и вдруг
- звон, гром, - все сооружение грохается в угол, а следом, как томагавк,
вонзается и паяльник: "Сабб-бачья отрава!!!"
   Нет, ремнем-то он мог перетянуть - широким, черным, выношенным, обою-
доострым и, казалось, еще более опасным оттого,  что  дедушка,  натянув,
частенько с размахом оглаживал его сверкающей бритвой. Но чтобы и  дети,
и жена разбегались, когда, в каком-то сказочном прошлом, он пьяный возв-
ращался домой, - это была такая же легенда, как маленький Ленин,  честно
признавшийся в разбиении графина.
   "Ох, дед Ковальчук", - говорили обо мне с восхищенным осуждением пос-
ле какой-нибудь моей бешеной выходки - всегда из-за чести,  а  не  из-за
чего-то вещественного. Картинка под веками: тетя Зина склоняется ко мне,
чтобы якобы доверительно шепнуть мне что-то такое, из-за чего  я  должен
был забыть о только что нанесенном мне оскорблении. Оскорбления не  пом-
ню, но именно доверительность привела меня в окончательное  неистовство:
меня еще держат за дурака! - и я вцепился в доверительно свесившиеся во-
лосы. Был, разумеется, отлуплен и орал уже с полным правом, честно  зас-
лужив его выстраданными побоями.
   Как-то в знак протеста (это называлось капризом) я отказался есть мо-
лочный суп с лапшой, а Гришка, как назло, -  впрочем,  почему  "как"?  -
причмокивая, заглотил свою тарелку да еще потребовал  добавки.  "Отдайте
ему и мой пай", - любуясь его аппетитом, распорядился дедушка Ковальчук.
Гришка сожрал еще половник. "Отдайте ему и его пай", -  довольно  указал
дедушка на мою тарелку, от которой я  отказался.  Я  стерпел,  но  когда
Гришка, облизываясь, занес ложку, я тигриным прыжком кинулся  к  нему  и
схватил суп рукой, как бы желая вырвать его из тарелки, словно какой-ни-
будь куст, и орал я, когда меня лупили, больше от бессильного  бешенства
- своим никогда не удавалось сломить мой дух, жажду быть уважаемым свои-
ми палачами: а мне не больно - курица довольна.
   А потом я отправился на улицу и запер всех снаружи (поджечь не  дога-
дался), засунув в пробой длинную железяку от кроватной спинки.  "Разражу
демона!" - замахнулся ею на меня дедушка, через четверть часа выпущенный
из-под домашнего ареста, но железяка не ремень, тут уж  надо  было  уби-
вать, и он грохнул ее об забор, а я  стоял,  по-блатному  изломавшись  и
по-блатному же кривя губки купидона - грезы вампира.
   Да, да, это был я, тот самый, которого нынче все справедливо  считают
образцом выдержанности и уравновешенности. И я действительно образец вы-
держанности и уравновешенности, но лишь потому, что сегодня меня окружа-
ют не свои. По крайней мере, я их в этом подозреваю. Спасибо  фагоцитам:
из истеричного баловня они сделали меня мужчиной.
   Но пока я был наш.  Разворачиваем  разноцветную  ширмочку  рекламного
буклета - мелькают звездные мгновенья: я, продавливая в груди  вмятинки,
волоку домой выигранные бабки - для археолога месячный  улов  костей,  -
оброненные щедро поддаю ногой: налетай, братва, подешевело; нагребаю чу-
гунных плиток, зарывшись в самое Эльдорадо - в рыжую формовочную землю у
литейного сарая при Мехзаводе (врезкой дать остальных пацанов,  согбенно
высматривающих в пыли за оградой случайно оброненные Всевышним  чугунные
оладышки) - жанр комикса позволил бы воспроизвести и мой диалог с  желч-
ным копченым работягой: у нас обоих растут изо рта два лопуха, на  кото-
рых уложилось маленькими буковками "Ты чего тут делаешь?!" - это у него,
и у меня: "Мне дядь Сережа разрешил!" - голос мой вздрагивает от призна-
тельности Сереже, лицу мифическому, а потому неоспоримому.
   Я, взлетев над седлом, парю на велосипеде (снимок  сделан  снизу)  на
фоне облака (в кадр также попадает силуэт птицы), рискнув со всего  раз-
гону влететь с горы на волны - спекшиеся глиняные бугры,  которые  и  на
половинной скорости позволяют  от  екнувшего  пуза  вкусить  невесомости
(травматическое окончание полета в буклет не включено, однако на цветной
сноске можно крупным планом дать мои освежеванные бока и угольное рдение
предплечий с траурной (похороны комиссара) каймой пыли, а рядом  белозу-
бую улыбку (я по сию пору не осквернен стоматологом), с которой я  разг-
лядываю свои боевые раны, причудливо алеющие, как Советский Союз на  па-
пиной карте); я на умопомрачительной высоте иду под крышей приходящей  в
упадок обогатительной фабрики по швеллерной балке (вид сверху) над  наг-
ромождением ржавого железа и деревянными чанами, похожими  на  ушаты  из
страны великанов; я враскорячку пробираюсь по зацветшим плесенью и тлен-
ными грибами боковинам колыхающихся зигзагообразных лестниц,  в  которых
не осталось ни единой ступеньки, все глубже и глубже во тьму заброшенной
шахты (вокруг тьмы можно венцом расположить  светящиеся,  как  стриженые
солнца, затылки моих струсивших спутников, глядящих мне вслед); я, скло-
нив к гармошке куст аржаных волос (на заднем плане видны простые растро-
ганные женские лица), влагая всю душу, вывожу по заказу поклонниц  русс-
кую народную песню на слова и музыку Марка Фрадкина (со спины в кадр по-
падает еще какая-то мужского пола трестовская крыса в  велюровой  шляпе;
ее текст опускаем: "Вот видите, он еврей, а лучше вас  русскую  гармошку
усвоил"); я, буквально за спиной шофера,  свинчиваю  абсолютно  ненужную
мне лампочку из стоп-сигнала (нажать - она спружинит - и повернуть); же-
лезным крюком ухватив за цепь собаку сторожихи, я выдерживаю ее на весу,
чтобы она не лаяла, пока дружки тырят с чердака столь же необходимые нам
манометры; я (снято светочувствительной пленкой) съезжаю по ржавому тро-
су сквозь двадцатиметровый колодец копра, с эшафотной  грубостью  сколо-
ченный из скрещенных балок. Содранные руки и мое презрение  к  ним  дать
крупным планом, а обожженную, ярко-оранжевую  от  ржавчины  промежность,
пожалуй, тоже опустим - как дегероизирующую мой облик.
   Впрочем, последний подвиг уже отдавал чесночным еврейским  душком:  с
риском для жизни я спасался от милиции - этим кошмаром нам грозили  зас-
тигнувшие нас в башне толстые дядьки в руководящих плащах. Все заголоси-
ли, как евреи перед зондеркомандой: милиция, тюрьма,  безбрежное  одино-
чество волчьего билета - всем этим нас непрестанно стращали с чудовищным
успехом: мы все твердо знали о своей полной  беззащитности  перед  госу-
дарством, - но я - я страшился прежде всего за репутацию в мире  прилич-
ных людей ("Как?! Сын Якова Абрамовича?!"), а потому совершенно  не  го-
дился в настоящие герои - хулиганы,  которые  боялись  бесславия  только
среди своих, хулиганов же.
   Настоящий герой (хулиган) сразу бы учуял, что если я не  начал  голо-
сить как другие, а сиганул на трос, как Тарзан на лиану, то  всего  лишь
из трусости иного рода: истинный герой только бы покачивался с пятки  на
носок, по-блатному изломавшись, кривя блатной ухмылкой прыщавую нечистую
рожу.
   Однако прежде чем сделаться героем,  хоть  и  подпорченным  еврейской
опаской за социальный статус, нужно было довольно  долгий  испытательный
срок проходить в дураках, и это послушание я выдержал с блеском,  потому
что я действительно был дураком. "Не давайте, выманят!" - кричала бабуш-
ка, когда я пытался что-нибудь вынести на улицу. Но это  пока  еще  была
только щедрость: влюбляясь в каждого встречного, я до того обожал дарить
(заманивал жертвы к себе домой, чтобы всучить хоть что-нибудь), что даже
сейчас, давно превратившись в расчетливого прижимистого жидка,  не  могу
до конца избавиться от недорезанных рудиментов - вечно, до навязчивости,
норовлю заплатить за всю компанию где-нибудь в трамвае или в кабаке (так
домашняя утка осенью начинает перелеты через двор). Но вот когда  я  ве-
рил, что украденные у меня игрушки вовсе не мои (абсолютно  неповторимые
- ломаные приборчики из маминого физкабинета), -  это  была  уже  непод-
дельная глупость.
   Подруга моих дочеловеческих игр  соседская  Лидка,  длинноносая,  как
Горгона Медуза из "Легенд и мифов Древней Греции",  поигрывая  каким-ни-
будь   лакомым   тумблерчиком   или   трансформаторчиком,    отрезывала:
"Кр[cedilla]сная принесла",- и я верил, что дубликаты всех исчезнувших у
меня вещиц на другой же день являются у таинственной кр[cedilla]сной.
   В совсем еще беспамятном возрасте Лидка использовала  меня  в  некоем
предосудительном ритуале, начинавшемся с наших трусиков.  Брезжит  нечто
сатиновое в горошек и выношенно-трикотажное. Ритуал требовал что-то  там
поцеловать, а потом пальчиком поводить.
   Судя по всему, я свою роль исполнял добросовестно (никакого впечатле-
ния - лишь отдаленное напоминание о моем же вымытом горшке;  только  лет
через шесть-семь я кусал локти - "Во дурак был!" -  пытаясь  припомнить,
что же я там видел, в этом трикотажном саду сладостных тайн:  нечто  го-
ленькое, беззащитное, как складочка между средним и указательным пальца-
ми на моем еще пухлом кулачке, и я подолгу разглядывал  ее,  дивясь,  до
чего она неинтересна). Всякая вещь (и еврей в том числе) хороша на своем
месте.
   Лидка же, по-видимому, халтурила - я, помнится, ныл: "Ты еще не поце-
ловала". - "Поцеловала, поцеловала", - только что не прибавив: "Вас мно-
го - я одна". "А-а... Ты еще пальчиком не поводила..." - ныл я еще  без-
надежней. "Поводила, поводила", - и я верил, что она действительно и по-
целовала, и поводила, только я каким-то образом этого не заметил.
   Помню очередной бескорыстный психоз: весь народ ринулся собирать поч-
товые марки. И я променял две бесценные иностранки (одну  с  Гитлером  -
усики, вс[cedilla]!) на две большие и яркие  (одна  посветлей)  Спасские
башни с рубиновыми звездами и славянской вязью "800 лет Москвы"  (в  эту
патриотическую дату я и явился на свет).
   Хуже того, более светлые "800 лет" были те же самые, что и темные,  -
только вываренные для светлоты -  прием,  известный  решительно  каждому
младенцу, кроме такого идиота, как я. "Ох, дед Ковальчук", - уже сожале-
юще вздыхала бабушка: дедушка во время  своих  непоседливых  поездок  по
стране (его прославленное  мастерство  требовало  слишком  разнообразных
применений) постоянно допивался с кем-то до вечной дружбы, а потом  про-
сыпался без денег и шмоток, а однажды даже и босиком - так и домой приш-
лепал.
   Но если дедушка, таким образом, верил в личность каждого  собутыльни-
ка, то я заходил гораздо дальше - я верил устному народному  творчеству.
Или, выражаясь низменней и проще, - в сплетни.
   Единство, единство и единство!
   Этой единственной цели служило и наше искусство. Вы понимаете, о  чем
я говорю: из всех искусств для нас важнейшим являются сплетни.
   Искусство этого рода уходит корнями в самую толщу народных масс,  оно
любимо и понято ими и создается роевым (хоровым) образом.  Сплетнями  мы
наставляем и контролируем друг друга, на сплетнях наши дети  выучиваются
отличать добро от зла, - сплетни  воистину  поучают  развлекая.  Но  вот
только зачем мы так отчаянно брехали? А затем, чтобы достучаться до пос-
леднего остолопа. Единство выше правды!
   На Троицу утонул парень - через неделю услышишь, что его мать сошла с
ума. Пьяный солдатик кого-то задавил - непременно окажется,  что  он  до
того водки в рот не брал. Лелею в памяти: мать просит  сыночка  принести
ножницы, малютка весело топочет, спотыкается и напарывается  на  ножницы
обоими глазками разом. Мать - еще бы! -  падает  и  умирает  от  разрыва
сердца. Вообразите: вы приходите с работы, а дома картина: мертвая  суп-
руга и ползающий у ее трупа ваш любимый малыш с глазницами,  истекающими
кровью и слизью... Разумеется, вы тоже взяли бы двустволку и  застрелили
сначала его, а потом себя.
   Мамаша послала сына за молоком, тот завернул деньги вот сюда,  в  ре-
зинку трусов - дьявол подсунул ему сто рублей старыми, а потом сам же  и
вытряс где-то по дороге. Пацан от ужаса спрятался под  кровать,  а  мать
давай выгонять его оттуда кочергой, как кошку: сунула раз,  сунула  дру-
гой, и - убила! Эта история была послабей: уж очень громадна была и  ви-
на.
   Ворот того и гляди выпрыгнет из пазов, его рукоятка мерцает в воздухе
прозрачным круглым маревом: сунься - башку снесет. Ведро, гремя о стенки
сруба (верхний венец исполосован полированными  желобками),  уносится  в
бездну, веревка, бешено треплясь, мчится следом, будто цепь  за  сорвав-
шейся с цепи псиной. Давно пора быть всплеску, а его  все  нет,  нет,  и
когда окончательно уверяешься, что колодец все-таки сквозной,  раздается
могучее плюх-х.  Хозяйка,  поводя  веревкой  с  внимательностью  старика
Сантьяго, вглядывающегося в глубину  Гольфстрима,  старается  зачерпнуть
непригодной для питья воды, а байки, ни на миг не отпуская, все дальше и
дальше стискивают дух у малышни. Никогда больше я ничего не слушал с та-
кой святой верой.
   Поблизости парни гоняют чугунный мяч из кирзы, страшно лупят по  нему
кирзовыми же сапожищами. Мяч, ухая, взлетает до поднебесья. Парни  руга-
ются страшными голосами - из-за низких, полезных предметов  так  никогда
не кричат. Для постороннего глаза все они оборванцы,  хотя  все  они  до
единого щеголи - свои это секут с полувзгляда: загнутые голенища,  козы-
рек ровно в два пальца, кепочка-восьмиклинка с пуговкой, отцовские  сол-
датские штаны с заплатами.
   В стороне пацаны (тоже щеголи для своих и оборванцы для чужака)  тра-
вят байки про высланных в тутошние края ингушей  -  угнетенных  в  госу-
дарственной пирамидище и господ в быту. Ингушей  боятся  все,  а  потому
каждому не терпится сбрехать еще что-нибудь в том же роде: к вокзальному
буфету вразвалочку подходит морячок и повелительно  просит:  "Дайте  мне
стакан вина", - а рядом стоят трое ингушей. Только он раскрылся навстре-
чу жаркому напитку, один ингуш у него прямо перед носом хвать - и загло-
тил. Морячок спокойно отслоил бывалые, как он сам,  рублевки  и  заказал
еще стакан. Только он... А второй ингуш снова буль-буль-буль - и  выпил.
Морячок снова отслоил и снова... А когда третий ингуш, забывший, что са-
мое главное случается всегда на третий раз, нагло двигая  кадыком,  при-
канчивал третий стакан, морячок ка-ак врежет (у всех сладкий выдох) -  и
вбил стакан ему в глотку, только донышко торчит. Милиционер все это  ви-
дел, отдал честь и говорит: "Товарищ морячок, ваш поезд, проходите,  по-
жалуйста".
   Наш великий, как все народы, эдемский народ можно принять за  скопище
врунов и доверчивых идиотов (в одном и том же лице),  если  забыть,  что
наша цель - Единство, а не торгашеская (еврейская) правда.  Зять  явился
под мухой, загрохотал в темноте табуретом и разбудил ребенка.  Гад?  Как
сказать... Кто-то возьмет и подумает: "Баре нашлись - выпить нельзя. Не-
чего табурет на дороге ставить". Вот если зять выкинул ребенка из  колы-
бели и гонял по комнате, как футбол, - чья тут душа не  содрогнется!  Не
думайте, дураков нет верить в эту ахинею, а если кто ахает и всплескива-
ет руками, так это ахают над тем, какие зверства в принципе возможны  на
белом свете и как хорошо, что никто из нас на такое не способен.
   Разве слились бы мы в единое МЫ всего-то из-за того, что невестка са-
ма ест что получше, а мужу ввинчивает что похуже - да половина  ахальщиц
так делали если не сами,  так  дочки  ихние,  не  то  сестры...  Не  жди
Единства без мелодрамы: "Ему холодных макарон накладет,  да  еще  плюнет
туда, а себе наварит сисек..."
   Единство требовало романтической манеры: все воплотить в одной цикло-
пической фигуре, в одном ослепительном Случае - ведь и у нас все  замет-
ное имелось в единственном экземпляре.  Один  завод  (просто  Мехзавод),
один просто Гастроном, одна просто Милиция, один  "Голубой  Дунай"  (ка-
бак).
   Директор - это был озабоченный Гольдин ("Сходи к Гольдину"), Мясник -
дебелый Володин ("У Володина брали?"), Милиционер -  это  был  Вирьясов,
усатый и пузатый, как киногородовой. Распевали даже песенку:
   Когда меня мать рожала,
   Вся милиция дрожала.
   А Вирьяс сказал сердито:
   "Родила опять бандита."
   Слагали о нем и компенсаторные легенды: ребятам завтра в армию -  они
взяли и отобрали на танцах у Вирьяса наган, им чего - в армию же! Вирьяс
ныл, ныл, они пожалели и закинули пушку в кусты - целый час на  карачках
лазил с пузом, весь мундир ободрал. Мне плохо запомнилось, как Вирьясов,
сурово откинувшись на подушку (некстати разрезвившаяся память  подклады-
вает туда же милицейский свисток), в гробу,  кумачовом,  как  пионерский
галстук, величаво отплывал в Лету, - духовой оркестр  всегда  отшибал  у
меня память.
   У нас был один ассенизатор - Г...чист (в том, что  я  умалчиваю  всем
понятные буквы, тоже сказывается моя чуждость: у нас в Эдеме  почитались
неприличными лишь половые отправления, а кишечные (и их продукты) имено-
вались как есть), дребезжавший в телеге по  нашим  кочкам,  расплескивая
зловоние. Его даже не дразнили - настолько он был чужак.  Говорили,  что
он и ест, не слезая со своего вонючего облучка, чуть ли  не  горбушку  в
бочку свою обмакивает. Даже эту жалчайшую фигуру мы шлифовали до  совер-
шенства.
   Ну, а Учитель - это, конечно, был Яков Абрамович. Я сам слышал, моло-
дая мамаша заходилась над сосунком:  "А  вот  как  Андрюшенька  вырастет
большой, да как пойдет в школу, да как скажет: Яков Абрамович,  возьмите
меня в школу". Яков Абрамович был не директор, не завуч, но символ.
   У нас был даже Педераст (точнее, Пидарас) - Жаров, обладатель улично-
го фольклора типа: "Жаров ему в "Голубом Дунае" при народе заделал". Для
педиков даже других слов не осталось: "Ты что, Жаров?" или  "Под  Жарова
захотел?" - и со значением похлопывали правой ладонью по тыльной стороне
левой.
   Как-то поздно вечерком я оказался в нашей бане-застенке вдвоем с  Жа-
ровым. Я приглядывался к нему из угла с  вполне  понятным  обеспокоенным
интересом - старался найти в его органах зла и порока некие тайные приз-
наки... иначе с чего он такой дурью увлекается? Кое-что  я  углядел,  но
пусть это останется тайной нас двоих - Жаров тоже имеет право на  интим-
ность. В предбаннике Жаров заговорил со мной по-хорошему, а у меня пога-
ный язык чесался рассказать ему анекдот про двух педиков в бане: "Вы че-
го не моетесь?" - "Мыло упало", -  каждый,  понимаете  ли,  боялся  наг-
нуться.
   Я был истинным эдемцем: не наши вкусы - спасибо, если  только  потеш-
ные. Так и стоит перед глазами его доброе, нездоровое,  раскрасневшееся,
пожилое, расстроенное лицо...
   Да и был ли он этим самым? Мы ведь не доискивались, как  оно  там  на
самом деле - "самое дело" интересно только чужакам, для которых  сущест-
вует какой-то еще мир вне Единства с народом.
   Помню, за нашим огородом два мужика страшно избивали  старика-казаха.
Национальная рознь ни при чем - избивавшие тоже были казахи (один в  ми-
лицейской форме, но вряд ли при  исполнении  обязанностей).  В  каком-то
беззв