учном кошмаре они по очереди разбегались и изо  всех  сил,  как  по
футбольному мячу, лупасили старика в макушку. Мы стыли в отдалении. Ког-
да они утомились и ушли, юноша-казах в белой рубашке (он все  время  был
рядом, но я сумел разглядеть его, только когда кошмар стал  походить  на
что-то реальное) начал поднимать своего деда - типичного старого казаха,
с редкой седой бороденкой, в вельветовом чапане, что ли, в мягких  сапо-
гах с остроносыми галошами. Все эти человеческие пустяки немедленно сде-
лались ужасающе пронзительными. И старик, тоже будто  во  сне,  медленно
поднялся (невозможно было поверить, что он живой, и крови вытекло на ди-
во мало - будто из прищемленного пальца) и, поддерживаемый внуком,  опи-
раясь на кнут, медленно двинулся...
   И тут кто-то из пацанов жалостно поднял и подал юноше оберточный  ко-
нус-кулек с серым сухим киселем - и тот с  благодарностью  принял.  Этот
кисель меня и доконал - ведь люди только-то и хотели полакоми...  Ладно,
лучше не размазывать.
   Всем уж до того хотелось придать хоть какой-то смысл этому безумию  -
не тем, чтобы найти причину зла, а наоборот, сделать его побеспричиннее,
чтобы оно стало совсем уж нечеловеческим. Тут же выяснилось, что  старик
всего-то и поднял какую-то бумажку (документ!),  которую  у  милиционера
(представитель власти!) ветром вырвало,  -  и  с  необычайной  кротостью
спросил легавого: "Простите, пожалуйста, это не вы обронили?" - а в  от-
вет началось избиение.
   С чего, почему, - в Эдеме все, как в сказке - налево пойдешь  -  коня
потеряешь, направо - голову, а с чего, почему - с того, потому.
   Мы создавали богов по своему образу и подобию - мы  тоже  любили  так
подшутить: помочиться на подсолнух и бросить на дороге -  пусть  кто-ни-
будь полузгает.
   Большое искусство тоже естественнейшим образом вживалось в нашу жизнь
- одни и те же фильмы, по пальцам счесть,  разом  смотрела  вся  страна:
"Свадьба с приданым", "Кубанские казаки" вливались в наше единство  пес-
нями на гулянках ("Каким ты был...") и такими народными героями, как Ку-
рочкин и Похлебкина. Дети от пяти до восьмидесяти  лет  обсуждали  фильм
"Бродяга" с одинаковым захлебом: бабушка ругала водовоза Джагой, а меня,
когда я ленился вставать, - Обломовым.
   Классик русской литературы Михаил Юрьевич Лермонтов  в  наших  байках
всегда действовал на пару с Пушкиным. Пушкин  и  Лермонтов  -  это  были
страшно находчивые ребята, хоть сейчас к нам на танцы. Особенно Пушкин -
он и в одиночку не терялся, по любому поводу тут же сочинял стишок.
   Как-то пошел он купаться на Дунай, и захотелось ему  на  бережке  от-
лить. А место открытое. Он застеснялся, залез на  дерево  и,  прячась  в
роскошной кроне, пустил струю. И надобно ж такой беде случиться,  что  в
это самое время под деревом проходил император Николай. Взбешенный  нео-
жиданным поэтическим душем, самодержец вытащил пистолет и  наставил  его
на Пушкина: "Сочиняй стих - а то застрелю!" На что Пушкин, ни секунды не
промешкав, выпалил: "Как у берега Дуная Пушкин сс... на Николая".
   Пушкину пальца в рот лучше было не класть! Однажды  светские  дамы  и
господа сговорились против него: чего он все время про нас стихи сочиня-
ет - давайте, он придет на бал, а мы его не будем замечать. Пушкин  при-
шел, заговорил с одним, с другим - а его никто не замечает. Ах, не заме-
чаете? Пушкин залез на стол, наворотил вот такую кучу и ушел.
   А чего: раз его никто не замечает, он и делает что  хочет.  Все  пра-
вильно. Опять, стало быть, его верх вышел. Светские дамы и господа посо-
вещались вокруг кучи и решили послать к Пушкину парламентера,  чтобы  он
отплатил Пушкину той же валютой.
   Пушкин выслушал парламентера и нашел  его  требования  справедливыми:
"Вот мой стол - клади. Но имей в виду: тебя послали ср...,  а  не  сс...
Если насс...шь хоть каплю - сразу сажаю тебе пулю в лоб", - и показывает
ему пистолет (пистолеты там у всех  под  рукой).  Парламентер  повертел-
ся-повертелся, - а что делать? Справить большую нужду без участия  малой
умел только один парень с Ирмовки по имени Молдахан,  а  светская  чернь
обратиться к Молдахану не догадалась. Так парламентер с  чем  пришел,  с
тем и ушел.
   Все многоточия принадлежат мне, отщепенцу, а вовсе не Пушкину.
   Вот она, народность Пушкина! Веселый Пушкин не скупился и на безобид-
ные экспромты. Раз играли в прятки, а он с девушкой Бусей спрятался  под
столом. Его ищут: где Пушкин, где Пушкин, а он отвечает: "Я и  Буся  под
столом".
   До появления Пушкина по Эдему гуляла куда более тяжеловесная  (держа-
винская?) конструкция: у одной бабы было две дочери - Уся и Руся - и два
сына: Жид (не ищите юдофобии - здесь все для поэзии) и Ким. Как-то  баба
зовет их с улицы нараспев: "Уся-Руся, Жид-Ким, усяруся жидким"...
   Самые близкие политические потрясения входили в нашу жизнь  столь  же
достоверными, как Пушкин и Николай. Когда врезал дуба тов. Сталин, я на-
пыщенно возгласил: "Лучше бы я умер!" -  это  тоже  было  очень  большое
(массовое) искусство. Ух, как бабушка заплевалась и  замахала  руками  -
откуда ей знать, что всякое искусство условно.
   Когда Берия был разоблачен как английский шпион - только жалкому  от-
щепенецу могли понадобиться доказательства. Хоть мы и впервые о нем  ус-
лышали, это не мешало нам с полной отдачей распевать: "Берия, Берия, по-
терял доверие, а товарищ Маленков насажал ему пинков", - мы и  Маленкова
полюбили в ту же секунду, когда впервые про него услыхали: народ и  пар-
тия и в самом деле были едины. Эдем - единство народа и  вождя,  мяса  и
скелета.
   Один знаток политических тайн Кремля разъяснял: "Молотов, Ворошилов и
Маленков сидят на совещании. Вдруг смотрят - Берия с автоматом ползет".
   Недавно в электричке два седовласых избирателя решали ближневосточные
проблемы: "Чего арабы смотрят? Евреев пять миллионов - арабов сто милли-
онов. Они бы ночью подползли с ножами - что, вдвадцатером с одним евреем
не справиться?" - и таким родным, райским духом на меня повеяло...
   Когда народ в очереди старается перекричать друг друга, а кто-то один
помалкивает, как змея: от крика, мол, ничего не изменится, - знайте: это
чужак. Тот, кто заботится не о мнениях соплеменников,  а  о  результате,
должен быть отторгнут от здорового тела народного. Или переварен  в  нем
без остатка (осадка).
   Я долго гордился своей любовью к знанию, к истине,  пока  не  открыл,
что это возведенная в добродетель нужда отщепенца,  оттесненного  справ-
лять ее, решая мелочные вопросишки "прав - не прав"  вместо  величайшего
из вопросов: "наш - не наш".
   Эдемцы моего помета тоже ничего не знали об окружающем мире - и знать
не хотели: им (нам) по горло хватало взаимной брехни. Подозреваю, и  вся
наука создается отщепенцами, кто начинает доискиваться, с чего  и  какие
бывают бураны и, вообще, куда ветер дует, вместо того чтобы с  радостным
трепетом воспринять и передать дальше, как некто во время бурана  замерз
в собственном сортире: намертво запечатало  снегом,  покуда  расстегивал
штаны.
   Или еще лучше: степь, буран, шофер поднял кузов,  чтоб  меньше  дуло,
наутро решил опустить - ан нет, масло застыло. Он полез шуровать - вдруг
бабах! - кузов сорвался и прямо ему по руке. Он  давай  дергаться,  рука
расплющена в котлету, но на мясе крепко держится. А мороз. Он давай  пе-
регрызать себе руку. Грыз, грыз, догрыз до кости - ну, а она уж,  конеч-
но, ему не по зубам. Так и истек кровью. Так и нашли.
   Вокруг нас кишели всевозможные звери и гады, но мы  упивались  только
собственными байками о ядовитости тарангулей (укушенное место нужно  не-
медленно вырезать в виде воронки), о коварстве змей (цапнет за руку неп-
ременно в твоем же собственном кармане, во сне заберется в живот и отло-
жит там яйца), о хитроумии и мстительности волков, о несмываемости верб-
люжьего харчка и о бородавках, рожденных дружбой с лягушками. Если тако-
ва вся исконная народная мудрость, не советую употреблять ее без  назна-
чения врача: она создавалась для Единства, а не для пользы.
   Алька Катков (и Катков у нас был свой собственный)  однажды  вернулся
из больницы (это страшно обогащало) и,  с  горьким  благоговением  кривя
рот, поведал, над какой загадкой Сфинкса они всей палатой тщетно  ломали
головы: встречаются два пастуха и один говорит другому: "Отдай  мне  две
овцы - тогда у нас будет поровну". Но другой еще хитрей: "Лучше ты отдай
мне две овцы - тогда у меня будет ровно в два раза больше, чем  у  тебя"
(вполне резонная причина: главное  -  совершенство,  чтоб  было  ровно).
Сколько же было овец у обоих хитрецов? Ответ нашел,  разумеется,  только
самый старый старик.
   У меня чуть голова не лопнула от напряжения: я же еще не знал иксов и
игреков, науки "аль джебр", или "аль гебр", то есть  "еврейской  науки".
Но я догадался начертить в пыли длинную полоску - большое стадо - и  по-
лоску покороче. Целую вечность я сомнамбулически бормотал:  ага,  значит
от этой отрезаем две овцы, а сюда приставляем, ага, ага, раз теперь оди-
наково, значит было больше на четыре. На четыре, на четыре, на четыре...
А если от этой, то будет половинка. Половинка,  половинка,  половинка...
Значит, было на четыре, да стало еще на четыре... Значит вместе  на  во-
семь! Так половинка же и есть восемь! Да еще двух у него забрали -  зна-
чит, десять, а у большого, значит, четырнадцать! Четырнадцать, четырнад-
цать, четырнадцать!!!...
   Я вопил как ненормальный - жалко, не знал слова "эврика". Зато  когда
я летел к Альке, заранее упиваясь триумфом, я наверняка обскакал бы  Ар-
химеда на добрый десяток стадиев. Но Алька и слушать не стал эту  ахинею
- он возненавидел меня раз и навсегда: я испортил легенду -  целые  годы
ощущал я излучаемую им ненависть, разъедающую мой организм,  как  радиа-
ция, заставляющую меня выслуживаться и заискивать перед ним, - но он был
неумолим.
   Аж перед моим отъездом в Кара-Тау, когда все пацаны сделались со мной
почти нежными... Мы с фонариком искали в темноте шикарнейшую,  желто-по-
лосатую, как оса, авторучку Пашки Киселева: в ту пору символами престижа
отчего-то сделались авторучки - их выменивали,  выпрашивали,  из-за  них
грабили и убивали.
   Я с чего-то вздумал постращать Пашку: а вдруг кто найдет и не отдаст?
"Разве еврей отдаст?", - вдруг откликнулся Алька, и я  внутренне  застыл
без движения, пока мой труп продолжал перебирать траву - как вшей искал.
   Поднять скандал, дать в морду - расписаться в получении оплеухи: луч-
ше уж поспешно, как чирей - и с тем же успехом! -  выдавить  "еврея"  из
памяти. Но потом я долго (по нынешений день) припоминал, сколько  раз  я
что-нибудь находил и возвращал - с полчемодана бы набралось. В еще доче-
ловеческом облике я вернул механизм от часов: пацаны, задумчиво  облоко-
тясь, высматривали его в свином загончике, а он - блестященький,  краси-
венький - полеживал у них под ногами: в оградке была  такая  косая  щель
из-за горбыля. Уж как меня Гришка потом ругал!
   Но когда я попробовал быть поумней - в Универмаге у  мужика  двадсон-
чик, позванивая, укатился в неведомые (только не для меня)  края,  и  я,
выждав, рассеянно поднял его, и - желудок стиснуло таким спазмом, - чуть
не вырвало, - что я кинулся за хозяином. Да вот и совсем недавно я нашел
в телефонной будке дамскую сумочку с такой пачкой четвертных  -  страшно
было в руки взять. Я по записной книжке (дочка в изумлении следила, неу-
жели я доведу эту воспитательную процедуру до  конца)  вызвонил  подругу
хозяйки - так меня встречали чуть ли не фанфарами, соседи, сияя,  выгля-
дывали из дверей: "В наше время и такой честный человек!" - всем  кажет-
ся, что они живут в какое-то особенное время. Муж сумочкиной  хозяйки  -
офицер, прибыл с Севера для прохождения отпуска  -  улыбался,  входя  во
владение жениной сумочкой, не без блудливости: предвкушал, с каким козы-
рем в руках встретит свою раззяву... Да! Еще  я  совсем  забыл  про  два
японских зонтика на скамейке, где я... Но вы, я думаю,  и  так  постигли
величие моей души. И вот мне-то... Ладно, закончим.
   Наше кладбище - это был грандиозный и страшный Город Мертвых на  краю
света: сваренные из стальных полос кресты, идейно выдержанные сварные же
пирамидки с красными звездочками (растиражированные звезды Кремля), кра-
шеные оградки, похожие на спинки железных коек, и - несколько литых  ог-
рад с факелами по углам, подавляющих красотой и величием. Это были  усы-
пальницы великих людей - Начальника  Треста,  Директора  Шахты...  Такие
имена - Нечипоренко! Сапогов!
   Через двадцать лет я добрался до этого пятачка за пяток минут:  пова-
лившиеся, распавшиеся на заржавелые тяжеленные линейки кресты, облуплен-
ные скворечники пирамидок с ржавыми, как бы окровавленными шестереночны-
ми зубьями звездочек и - Боже, до чего убогая,  провинциальная  фантазия
осыпающихся слоями ржавчины усыпальниц, эти завитушки пламени  на  факе-
лах, похожих на розочки уличного мягкого мороженого. Вдобавок,  все  они
были совершенно одинаковые - модельщик в литейке Мехзавода, видать, хра-
нил формочку от одной исторической даты до другой, от Нечипоренко до Са-
погова, от Сапогова до Гольдина. Не позволяйте взгляду чужаков  касаться
ваших святынь!
   Я разыскал обратившиеся в ничтожество пирамидки Вирьясова, Володина -
и до того сделалось горько, что среди них не было пирамидки Якова  Абра-
мовича - пусть бы уж он погружался в вечность вместе  с  той  Вселенной,
где он был Учителем, а не заурядным, никому не ведомым евреем.
   Пирамидки Жарова я тоже не нашел. Неужто его бросили без  погребения?
В могиле за моей спиной кто-то заворочался, загремел листовым железом. Я
похолодел и не вмиг решился обернуться. Это была коза - заурядная наруж-
ность дьявола из семинаристов.
   Могилки кто-то все же посещал: едва ли не из-под  каждой  мне  казала
кукиш свернувшаяся фигой кучка кала. Иные фиги были совсем свежие. Когда
я овладевал гармошкой, гармонист дядя Паша от щедрот своих  обучил  меня
еще и такой частушке:
   Моя милка, как бутылка,
   На могилки ходит ср...
   А покойник отвечает:
   "Уходи, ... мать".
   Мне покойники ничего не ответили. Да и что мне было им сказать? Оста-
вить еще одну фигу, как дядипашина милка?
   Обратный путь я проделал еще быстрее, страшась оглянуться и чувствуя,
что сзади все натягивается и натягивается какая-то... я не  мог  понять,
что.
   Один матрос (самые отчаянные головы) поспорил, что в двенадцать часов
ночи вобьет гвоздь в могильный крест. Вбил, повернулся  уходить,  а  его
сзади кто-то как рванет за шинель, - он упал  и,  естественно,  умер  от
разрыва сердца. Утром смотрят - лежит мертвый матрос, а пола шинели при-
бита к кресту.
   Теперь я понял, в каком месте вбит гвоздь, прихвативший меня  к  этой
земле такой бесконечно растяжимой и не разрываемой - чем же? Резинкой от
моей рогатки или подтяжками, которых я не ношу?
   Раз поспорили русский и американец, чья резина крепче. Американец го-
ворит: у нас человек упал с сотого этажа, зацепился подтяжками на  пяти-
десятом, они растянулись до земли и забросили его обратно  на  сотый.  А
русский отвечает: у нас человек упал с сотого этажа, сам разбился, а га-
лоши целые остались.
   Невидимая резина, которую я тяну всю жизнь, выматывая из своей  души,
как шелковичный червь, будет почище американской, когда-нибудь она  вне-
запно забросит меня из Французской Ривьеры или Тивериадского озера в мой
незабвенный, безвозвратно утонувший, загаженный Эдем - я  чувствую,  как
она с каждым днем натягивается все сильнее...
   Мне кажется, так называемая массовая культура рождена  страхом  перед
бесконечным разнообразием мира, тягой вернуться в утраченный рай, в  мир
простоты и обозримости, где Зло так Зло, а Добро так Добро, Красота  так
Красота, а Победа так Победа, - где ничто не  вызывает  сомнений  и  все
воплощается в единственном экземпляре: Самый Лучший Поэт, Самый  Великий
Ученый, Самая Красивая Женщина. Но пока рядом с вами живет хоть один чу-
жак-соглядатай, канувшему раю не подняться со дна: дорогие призраки тают
под холодным, скептическим оком.
   Безостановочно, как пескоразбрасывательная машина, швыряться камнями,
готовя себя к бабкам, отбивать зад на велосипеде, готовя себя к велику -
в начале всегда было слово. Слово рождало мечту, мечта рождала  усердие,
которое, как известно, все превозмогает: я обратился в велокентавра (го-
нял без рук, без ног, без глаз) - но я во всем выкладывался лишь до  тех
пор, пока не становился уважаемым, но не  первым  человеком:  ведь  пер-
венство - это опять одиночество.
   Как-то я влетел передним колесом в яму от бывшего столба. Собираю се-
бя из частей, а на пороге совершенно неподвижно стоит и  смотрит  девоч-
ка-татарка. "У, татарка", - сказал я ей, а она, не шелохнувшись и ни се-
кунды не промедлив, возразила: "Русский - глаза  узки".  Я  потом  долго
размышлял: ведь это наоборот у нее глаза узки - почему же  она  говорит,
что у меня? Наверно, из-за того, что я не разглядел яму.
   У нас не было никакой национальной дискриминации -  просто  говорили:
здесь живут Барановы, а там татары. Да  еще  ругались  национальностями:
казахов называли казаками, а обзывали киргизами - смертельнейшее оскорб-
ление, хуже калбита (это "вшивый", что ли, - я не интересовался).
   Такая история раз вышла: работали вместе китаец и казах, китаец сбра-
сывал сверху бревна, а казах оттаскивал. Китаец кричит  (обхохочешься!):
"Быргыс!" (берегись), а казаху слышится: "кыргыз!" Он психанул  и  орет:
"Китай!" (тоже ругательство). Китаец слышит: "Кидай!" - бросил  и  зашиб
до смерти.
   Но гармошка - нет, кажется, это все-таки было  по-настоящему  мое.  Я
сросся с ней, когда еще не знал, что это престижно, - это меня и  сгуби-
ло.
   Еще в нечеловеческом статусе меня ослепляла неунывающая и нержавеющая
улыбка дураковатого, а тогда блистательного дяди Паши, и оглушала змеив-
шаяся в его руках гармошка, раскинувшаяся, как море, широко.  Хотя  дядя
Паша чаще заводил "Раскинулись ляжки у Машки", - все-таки  именно  море,
раскинувшееся широко, как гармошка, слилось для меня - "раззудись плечо"
- с жестом безоглядной российской  распахнутости.  Другой  производитель
музыки, солидный Шура, - не толстый, не жирный, а именно полный,  только
не знаю чем, - вызывал больше почтительности, чем  восхищения,  что  ги-
бельно для искусства. Я уже по его граненым брюкам  предчувствовал,  что
это не нашего поля ягодица, и меха он раскрывал и  скрывал  обратно  без
распаха, зовущего к объятию, и на завалинку-то садился излишне  опрятно,
подстелив газету, - не наша, залетная птица в халупе почернелой одногла-
зой Маруси, готовящаяся по окончании техникума сняться и лететь в  более
теплые края. Даже гармошка его звалась "баян" - примерно с такой же  де-
ланной скромностью сейчас для меня звучит слово "гармония", хотя  гармо-
нией, строго говоря, была именно гармошка.
   Шура степенно разводил меха, раскрывая целый гардероб  граненых  брю-
чек, сверху и снизу защипнутых блестящими чемоданными уголками, и  заво-
дил баском (у нас ценились именно баски): "Снова замерло все до  рассве-
та..." Мы замирали в отдалении.
   Я от всякой музыки вытягивался, как висельник, и впадал в забытье  не
хуже кобры перед дудочкой факира, - Гришка же заводился вполне  по-дело-
вому, по-еврейски (он был страшно заводной, пока не сделался отщепенцем,
постоянно напоминающим себе, что кипятиться вредно - снова останешься  в
дураках, - да и не из-за чего), - и в нашем доме тоже появилась  гармош-
ка: ради духовных ценностей папа Яков Абрамович не щадил  ни  денег,  ни
трудов. Гармошку прислал нам Посылторг, пахнущую яблоками (то есть  поч-
товым ящиком) и черную, словно маленькое пианино. Выпуклые  кнопки  поб-
лескивали, как чрезвычайно спелые арбузные семечки.
   Это потом, когда я стал человеком и главной  моей  заботой  сделалась
забота о престиже, мне уже не нравилось, что звук у  нее  не  мявкающий,
как у