ры не клюют), не отказывался ни от какой
работы (пока не выяснилось, что я стараюсь пролезть в каждую тему). Ког-
да меня начали печатать в Москве, это означало  связь  с  академическими
еврейскими кругами (заграничные переводы - это была уже связь с междуна-
родным сионизмом). И все-таки я очень долго лез из своей еврейской  кожи
вон, чтобы отмочить что-нибудь настолько выдающееся, что это сделало  бы
меня таким, как все. Клянусь, случись в нашем отделе пожар, я с радостью
бы отдал жизнь, спасая из огня ведомости партийной кассы.
   Работать за десятерых, ничего не требуя в уплату, кидаться на  помощь
первому нуждающемуся, - для этого мне достаточно было  спустить  с  цепи
свою неутолимую жажду делиться и сливаться. Я не понимал, что, пренебре-
гая жадностью, завистью, ленью, я выказывал презрение к  жизненным  цен-
ностям моего микроэтноса и этим оскорблял его еще невыносимее.
   Теперь я понимаю, что всю жизнь оскорблял не только четыреста  перво-
го, но даже и восьмидесятого. Оскорблял, когда ковбойской походкой шагал
прямиком к экзаменационному столу и, не отходя от кассы, как коллега  от
коллеги, принимал причитавшиеся пять шаров и выходил в  коридор,  откуда
еще даже не успели украсть мою куртку, которую я не удостоивал ради  де-
сяти минут сдавать в гардероб.
   А ведь кто-то в это время забивался в укромный  угол  для  съеженного
сдува, а кто-то жался у дверей, дожидаясь какой-то благоприятной погоды,
выпытывая, что кому попалось да что у кого спрашивали, - я совсем не ду-
мал, что они на меня тоже смотрят. Я оскорблял  их,  когда  перед  конт-
рольной или экзаменом до трех часов ночи отплясывал твист, а  потом  еще
часа два тискался на лестнице с потной партнершей, каждый раз  новой.  А
скольких я оскорблял тем, что постоянно горел чем-то не относящимся ни к
комфорту, ни к карьере, скольких я оскорблял, когда,  ненасытно  пожирая
все подручные искусства и науки, я успевал влипать в приключения с  бла-
городным оттенком... слава Богу еще, никто не знал, что я мечтаю  отдать
жизнь за какой-нибудь угнетенный народ - за негритянский, испанский, чи-
лийский, - только евреям я никогда не сочувствовал, а тем более -  русс-
ким. Евреи должны были стать выше своих мелких обид, а вообразить  угне-
тенными русских не мог бы и безумец: угнетен тот, кто должен краснеть.
   Мне, уже закоренелому еврею, даже  сейчас  трудно  особенно  разжало-
биться, когда кому-то чего-то недодают, - вот когда не берут -  тут  со-
чувствие у меня вмиг вспыхивает гудящим титаническим (как в кипятильнике
- титане) пламенем. Я говорю о высоком, титаническом сочувствии -  быто-
вое-то дружелюбие било из меня во  все  стороны  сверкающими  фаянсовыми
улыбками. Поделиться последней копейкой, потратить три часа на  объясне-
ние, - я чуть ли не сам на это напрашивался. Однако  благодетельствуемые
вполне могли заметить, что дружбу я вожу только с умниками и  забулдыга-
ми, только с блестящими или бесшабашными, воспринимая остальных как фон,
которому нужно улыбнуться, помочь и забыть.
   Только проварившись как следует в котле семидесятых и  восьмидесятых,
которые сделались первыми и вторыми, я догадался, что фон - это  и  есть
настоящая жизнь.
   В ту же самую пору мой папа Яков Абрамович сделался общим любимцем  в
Кара-Тау с быстротой, неправдоподобной даже для еврея. Родительская ком-
натенка, словно гостиная знатного спортсмена, была сверху донизу  устав-
лена кубками и вазами с прочувствованными надписями от благодарных  сту-
дентов. Меж кубками проглядывали бюсты и барельефы Владимира Ильича  Ле-
нина - единственного соперника Якова Абрамовича по  части  скромности  и
человечности.
   - Здравствуйте, Яков Абрамович! - радостно кричал ему чуть не  каждый
встречный - то учитель ("мугалим"), то администратор Дома пионеров ("Пи-
онерлер уй"), то инструктор обкома, то сексот, то сапожник, то нищий.  И
с каждым он останавливался для краткой - оживленной или проникновенной -
беседы и, двинувшись дальше по подплывающему от жары асфальту,  пояснял:
"Мой студент". Или студентка. Очники и заочники. Лица студентов тянулись
на цыпочки от уважения, студентки светились обожанием, граничащим с  на-
божностью.
   Наводивший ужас хулиган Пендя, которого после армии занесло на истфак
нашего педа, сияя, тряс  мне,  ничтожеству,  мою  не  обагренную  ничьей
кровью руку (я невольно высматривал, не выпирает ли откуда его  финарь):
"Приходи к нам на лекцию, к твоему бате. Гад буду, не пожалеешь!" Не ви-
дал я моего бати... Вместо меня к "бате" пришла Пендина мать, вдова  Ге-
роя Советского Союза, которого сумел добить только алкоголь. "Вы  первые
к нему отнеслись по-человечески", - плакала она, не подозревая, что про-
дает русский народ мировому еврейству.
   Чем дальше от Книги ты начинал, тем ярче сиял Яков Абрамович при каж-
дом твоем успехе - ни о ком он не говорил с такой нежностью, как о Тама-
ре Аспановой и Динаре Арслановой. Я первое время ушам  своим  не  верил,
когда и он начал робко ворчать по поводу ленинской национальной  полити-
ки. Заходил он всегда очень издалека, но я уже  понимал:  если  началось
растроганное перечисление сотен и тысяч удивительных, ни с чем несравни-
мых казахов, жди антитезиса. Получалось так, что кроме этих -  истинных,
природных, так сказать, казахов - есть еще как бы искусственные, инкуба-
торские.
   Природные казахи были просто люди среди просто  людей  (замечательные
люди среди замечательных людей), а инкубаторских специально выращивали в
качестве именно Казахов, именуя их нацкадрами - вот от них-то и шло  все
зло. Нащупав две не имеющие ничего общего между  собой  породы  казахов,
папа почувствовал себя окрыленным: появилась возможность свободно обсуж-
дать самые неблаговидные дела, совершаемые казахами,  без  необходимости
тут же уравновешивать их лихорадочной чередой русских и -  высшая  спра-
ведливость! - еврейских мерзавцев и невежественных бар: отныне все нега-
тивные тенденции касались исключительно инкубаторских казахов.
   Они (нацкадры) не заботятся о своем народе, - сам  подавленный  своим
цинизмом, высказывал папа ужасающую догадку: как  можно  принять  диплом
доктора философии, а тем более - просто доктора, если рядом  есть  более
знающие, более умеющие, пусть хотя бы и русские, - робко недоумевал  па-
па, чувствуя, что посягает на что-то святое. "Казахи обращаются с  русс-
кими, - криво усмехался я, - так же, как сами русские с  евреями:  умный
ты или идиот, праведник или прохвост - мы все равно выберем нашего.  Кто
из русских отказался от чина, от аспирантуры - вон, дескать,  Каценелен-
боген умнее меня? Или какой-нибудь рабочекрестьянин протестовал, что на-
до, мол, выдвигать не по происхождению, а по личным  заслугам?  А  когда
Единство обернется против них, все сразу вспоминают про личные заслуги -
приобретенное, мол, выше наследуемого!.."
   Как видите, я уже тогда открыл основные свои положения (забота о пра-
вах человека - удел отщепенцев), только  ошибочно  полагал,  что  просто
злобствую.
   Не  казахи   обращаются   с   русскими,   не   русские   с   евреями,
нет-нет-нет-нетнетнетнет, это кучка негодяев, а настоящие казахи, насто-
ящие русские - это  Пушкин-Фуюшкин,  Баянжанов-Биробиджанов,  -  водопад
благороднейших имен не умолкал ни на миг, чтобы как-нибудь не пропустить
хоть словечко правды. Количество и качество природных казахов  превосхо-
дило самое разнузданное воображение. А какие казашки  и  казахи  у  него
учились и продолжают - золото, золото сердце  народное!  Но  прямо  злой
рок: как в целевую аспирантуру, в горком, в хренком  -  так  обязательно
выдвигают кого похуже. И ведь теперь все они при должностях, при  степе-
нях - сквозь их кору настоящему казаху уже и не  пробиться,  вот  в  чем
ужас... Вот-вот-вот-вот-вот, любые привилегии - это  обязательно  победа
худших. Другое дело - помогать тем, у кого были малограмотные  родители,
учителя, папа всю жизнь только и делал, что им помогал, - и каких  людей
он вывел в люди: Орлюка, Мурлюка, Касымханова, Молдоханову...
   - Так помощь кому-то одному - это тоже привилегия, -  эти  мои  слова
папа даже не удостаивал заглушить низвержениями своих воспитанников, ибо
и в самом деле не видел ничего общего между помощью  отдельным  лицам  и
привилегией для отдельных групп. Кое-какая разница  действительно  есть:
помочь человеку взобраться на определенный уровень - это одно,  а  опус-
тить уровень до его возможностей - это несколько другое.
   Пригрели змею: он помнил даже, что в  казахской  школе  (мектеп)  им.
Абая, в которую ни один казах, хоть раз примеривший пиджак и  шляпу,  не
отдавал своего ребенка (папа давал уроки английского тем, кто едва гово-
рил по-русски), учительская после шестого урока всегда оказывалась  пус-
той. "Так вы же ж одни да[cedilla]ть шестой урок, -  наконец  разъяснила
ему техничка. - Остальные так отпускають". На селе (ауле) и того  проще.
"Ребята, почему школа закрыта?" - "Ха, так директорша еще в  магазин  не
ходил".
   Папа катал доклады и газетные усыпстатьи  (рука  сионизма)  для  всех
близлежащих начальников - но эти благороднейшие люди для очистки совести
всегда предлагали поделиться гонораром, - и только Касымханов и  Валиах-
метов клали бабки в карман безо всяких ужимок.  Даже  начальник  обл.КГБ
Тер-Акопян, просивший поставить зачет его приятелю-заочнику, напирал  на
благородные мотивы (пошатнувшееся здоровье, безвременно - и не вовремя -
скончавшаяся старушка мать и т.п., и притом его друг обязательно все вы-
учит, как только здоровье поправится, а мать оживет) - и  только  Омаров
из Сельхозуправления явился прямо с бешбармаком.
   И сколь ему ни тверди, что сын его не видит разницы между  Пунической
и Пелопонесской войной, и сколько ни выражай готовность  абсолютно  без-
возмездно разъяснять ему эту разницу до конца времен, он, переждавши всю
эту жалкую словесную канитель, опять повторяет свое: "Приходи с женой на
бешбармак". А когда мы жили на одной площадке с судьей Джумаевым, к нему
все время являлись с громоздкими подношениями какие-то страховидные лич-
ности - в полосатой пижамной куртке поверх ватника, например, мимо прой-
ти было страшно.
   Не знаю, как папа вынес бы тяжесть этих знаний, если бы все это дела-
ли настоящие, а не инкубаторские казахи. Но, к счастью, настоящие казахи
были святы вдвойне, поскольку они оказывались жертвами еще и нацкадров.
   Я не заметил, когда казахи начали забывать  свое  место  -  перестали
краснеть при слове "казах". Правда, в Алмате попадались такие экземпляры
- как-то даже напирали по-ястребиному: "кхазакх", - но это было за  пре-
делами Эдема, а потому немедленно забывалось, как все диковинки призрач-
ной жизни чужаков, - эти горно-степные орлы оставались в том исчезающем,
стоит тебе отвернуться, мире Алматы вместе с то мерцающими сквозь  расп-
лавленную дымку, то сияющими снежными изломами гор, вместе  с  повисшим,
не успев коснуться дышащей жирной сыростью почвы водопадом зелени,  про-
низанной лакированной алой картечью черешни и фиолетовыми синяками нака-
ченных солнечным медом слив, вместе с илистыми арыками, неумолчно  бегу-
щими в одну и ту же "под гору", вместе с жаркой, будто  под  одеялом,  и
такой же непроглядной тьмой, чуть только унырнет за горы ни мгновения за
день не схалтурившее солнце.
   Зато начало перстройки Казаха из рядового жолдаса в партийного Бая  я
запомнил: эту перестройку начала партия. Калбитня -  вшивая,  трахомная,
им что по голове - что по этому столу  (раздастся  "каля-баля,  каля-ба-
ля"), а их тащат в руководство, - этот припев впервые и надолго я  услы-
хал в доме секретаря райкома  по  сельскому  хозяйству  И.С.Казачкова  -
простой люд еще долго числил Казаха простым жолдасом.
   Это при том, что наш, эдемский секретарь страшно близок был к  народу
- квартира его вполне могла быть выставлена в этнографическом музее  при
табличке "Дом зажиточного эдемчанина". Туда  же  отправьте  и  корову  в
стайке, хрупающую аппетитной, но недоступной чужому зубу  (зубу  чужака)
жвачкой для внутреннего пользования, и астматически за стайкой благоуха-
ющее сено, и хитроглазую ядреную супружницу, увлеченно  брешущую  заодно
со всеми. Даже сын Вовка Казак, мой лучший друг и юный атлет,  дрался  и
хватал параши как и никакой не сын.  А  стоило  скромному  И.С.Казачкову
всего-то раз,поправляя широкий офицерский ремень имени Сергея Мироновича
Кирова, выступить на учительской конференции: "Мы жалам, чтобы все успе-
вали", - так и то жидовствующая полуссыльная  интеллигенция  десять  лет
потом передразнивала: "Мы жалам, мы жалам..."
   Хлопнув дверцей "виллиса", И.С.Казачков, широкий и осанистый, как то-
варищ Киров, в обычное время благословлявший аллею в Горсаду, на которую
меня, пятилетнего, однажды вырвало кровавой фруктовкой, - итак, он всхо-
дил на крыльцо походкой Гипсового Гостя, а трезвый, положительный шофер,
собирая мощные складки на шее, выгружал то седой, курящийся мешок с  му-
кой, то успевавший дохнуть головокружительной копчатиной кабаний окорок,
то флягу медлительного меда. "Из совхоза привезли", - разъяснял Вовка.
   В совхозах жили люди сказочной щедрости, но если шофер, обтряхиваясь,
приговаривал с юмористической сокрушенностью:  "Хоть  бы  вшей  не  наб-
раться!" - значит закусывали где-то у казахов. На этот счет  существовал
целый секретарский цикл: один секретарь угощался кумысом из бурдюка - ан
в бурдюке-то возьми и окажись - черви! Другой  секретарь,  от  души,  то
есть от пуза, покушав пельменей, вздумал поудивляться, откуда,  дескать,
фарш: "У тебя ж и мясорубки нет", - "Ничего, начальник, мой всю ночь  не
спал - тебе мяс жевал". Третий секретарь... но это уже не для дам.
   Пока казахи знали свое место  (исправно  краснели),  у  нас  в  школе
склонны были дразнить, скорее, джукояков ("Пашанцо, пашанцо"), иной  раз
забывавших о скромности. Но Вовка уже тогда выходил из  стандартов:  об-
резки, обкуски, калбитня, казачня - его, Казачкова, словно дополнительно
оскорбляла фонетическая близость между казаком и казахом.
   Полутемная сценка, заспиртованная в необозримых пустотах моего  чере-
па: Вовкина бычья шея на фоне быка (рваный, дикий камень),  над  которым
бредут кони (дело разворачивается под мостом от Шахты к Фабрике).  Из-за
быка появляются пятеро казахских пацанов со школьными сумками. Вовка от-
рывается от быка и - пошла сеча: в зубы, в ухо, в рыло, в харю -  только
Чувство Правоты, только Вера Отцова может даровать такое  бесстрашие.  А
противники - всего лишь частные лица, без Веры Отцовой  они  рассыпаются
прыгучим сушеным горохом (последний получает завершающий пендаль). Сцен-
ка эта - из животного Главкосмоса, но Вовкина  целеустремленность  убила
неисчерпаемость: я всегда вижу Вовку в битве, в преодолении - даже когда
он в банном морге тартает жестяную шайку к цементному прокрустову  ложу.
В этой мертвецкой атлетизирующаяся фигура Казака - уменьшенная с коэффи-
циентом 0.95 копия моего папы Яков Абрамовича, - осталось подернуть дым-
чатой шерстью.
   Взвивая ядовитую ртутную пыль, Вовка рвет по зунтам, а за ним с тяже-
лым топотом несется потерявший терпение Сергей Миронович Киров с  вилами
наперевес. "Казак, смывайся, Казак, смывайся!" - надсаживаются болельщи-
ки, но через час-другой они потихоньку отпадают, отпадают, и герой,  как
водится, остается один. Нет - с верным другом, которого он - в тот вечер
изгнанник и отверженец - тогда-то и обрел во мне.
   Я бродил с ним по меркнущим и холодеющим каменным отвалам, хотя  дома
у меня с каждой просроченной минутой тоже густел и наливался скандал. Но
- лучше смерть, чем измена! При добела раскаленной луне (Боже, неужто  и
сейчас мне светит, безмятежно и беспощадно, та же самая луна?!), под со-
бачий брех и коровий мык, я рискнул пробраться на переговоры.  Благород-
ное Чувство Правды вело меня так безошибочно, что Гипсовый Гость времен-
но аннулировал отцовское проклятие. "Как фамилие?" - строго спросил  он,
словно не узнать хотел, а меня проверить. "Ка-це...", - начал я, изнемо-
гая от стыда. "Вот с ним и дружи! И еще с Бубырем", - распорядился И.С.,
не дослушав последних трех каскадов.
   Водиться с Бубырем лихой Казак считал западло,  но  опора  на  евреев
принесла кое-какие плоды: так я, инородец, сумел перевести в тройки  бе-
зысходные Вовкины двойки по русскому. Но союз с евреями приносит  только
временные выгоды: через двадцать лет, обретаясь в доме, купленном и  со-
держимом на Вовкины гешефты, И.С. лишь, покряхтывая, старался потихоньку
ускользнуть из комнаты, где Вовка агрессивно располагался послушать свои
"Би-би-си" - "пищалку эту...", выбирая страну проживания, которая  приш-
лась бы ему по богатырскому плечу (он обзавелся прекрасной  супругой-жи-
довкой, с которой жаждали воссоединиться ее  израильские  родственники).
Дурачком-то легче прикидываться, обличал Вовка отцовскую спину, курящую-
ся выветривающимся гипсом.
   А началось Вовкино падение со слов: "Ну ты даешь!", когда я  на  спор
за два-три прочтения запомнил "Лорелею" на практически  неизвестном  мне
немецком языке (что значит автор тоже еврей - Вовка клялся, что  тут  не
хватит недели).
   Вовкина морда раздувается в багрец, в пурпур, в фиолетовую синь -  но
двухпудовка, которую выжмет еще и не всякий мужик, по миллиметру, но бе-
зостановочно, как минутная стрелка, ползет и ползет все выше и выше. До-
бавьте примесь яростной черноты - и увидите, как вздулась Вовкина физия,
когда подгулявший казах в рокочущем, будто крыша под ногой,  брезентовом
плаще тащил его с подоконника в Клубе.
   Мужик в кураже шуганул пацанов - тут без обиды, он в своем праве: мы,
не помню с кем, вспорхнули как пух, но Вовку бесчестье  (уступить  каза-
ху!) налило свинцом. От его ярости охолонул даже брезентовый  гуляка  и,
едва отметившись задом на подоконнике, сразу же куда-то заторопился.  Но
еще неизвестно, чем бы навернул его рассвирипевший Казак, если бы  я  не
дал ему возможность сделать вид, что его уговорили.
   Неукротимый белый человек, с громовым хохотом  сокрушающий  черепа  -
или хоть челюсти - всяким черножо и желтопу макакам,  -  Казаку,  словно
влитая, пришлась впору эта живая картина, зажженная в Главкосмосе нашего
воображения пламенным "Ундервудом" Джека  Лондона,  чьи  лиловые  карди-
нальские тома (приложение к "Огоньку" без "Огонька") один за другим пос-
тавлял Вовке все-таки я.
   Сея расизм своей еврейской рукой, я нудно оспаривал очевидное превос-
ходство Белого Человека: "Все люди одинаковы" (слышите угасание, перехо-
дящее уже не в шепот, а в шелест?). Правда, подсовывая эту пресную спра-
ведливость Казаку под горячую руку, я уберег от нее довольно  много  ка-
захских и без того приплюснутых носов и  глаз,  все  равно  подзаплывших
(Вовка всегда указывал мне на это), но негодования я не испытал ни  разу
- только скучноватое довольство своим великодушием.
   То ли дело мой сынуля - еще румяным пятиклашкой (но уже  еврейчиком!)
он сбросил со стола и без того истрепанный нашими с Вовкой  вожделениями
сборник лиловых фантазий да еще отпихнул его ногой, не снесши  храбрости
Белого Человека. Еврейская ненависть к подвигу...
   Я тоже с лживой наивностью люблю задавать вопрос: был  ли  в  истории
один случай, когда охваченные Единством массы двинулись  не  убивать,  а
сажать деревья или утирать слезы тем самым вдовам и сиротам,  коими  они
только и попрекают друг друга (враг врага). Евреи ехидно хихикают, полу-
евреи задумываются, и лишь немногие честные патриоты вспоминают о  своем
долге гордо плюнуть мне в лицо.
   Мы стремимся уничтожить главное (вернее,  единственное),  что  делает
народы Народами - вражду друг к другу - источник  единства  и  мужества.
Мой сынуля до сих пор повторяет - глумится - то, что писал славный  аме-
риканский парень о какой-то помеси индейца с негром (с евреем): индеец в
нем требовал поднять голову, а негр - опустить поглубже в канаву.
   Зато меня, былого эдемчанина, ничуть не из