осквички Единству не помеха: сила  на-
рода не в штанах, а в отчуждении.
   Помню затяжное побоище у "Голубого Дуная" - Ингуши  против  какого-то
многонационального Единства (заезжего - местным против Ингушей не  спло-
титься). "Джафар, Джафар", - пронеслась молва: за ним послали на  автос-
танцию - Ланселот, по своему обыкновению, вдевал ногу в стремя,  отправ-
ляясь за новым драконом. И мы увидели его! (Оказалось, он  существовал.)
Рослый, но не огромный, с серьезным, почти трагическим лицом Фазиля  Ис-
кандера, хорошо одетый, он спешил по важному делу, на ходу  сбрасывая  с
себя москвичку (сбрасывать на ходу москвичку было до того престижно, что
многие ради этого жеста жертвовали не только жизнью, но  и  москвичкой).
Под москвичкой Джафара оказалась не черкеска, а послушание. Он не  драл-
ся, а работал - я навеки усвоил, что серьезные, хорошо одетые люди  рано
или поздно одолевают раздухарившихся удальцов. Выполнив основные  намет-
ки, Джафар поспешил по дальнейшим делам, оставляя доделки подмастерьям.
   Казах в светлом плаще, разом обратившемся в брезентовую плащ-палатку,
восстал из пучины океаноподобной весенней  лужи,  как  морской  царь  из
Ильмень-озера. Он хотел сказать что-то проникновенное Алихану,  но  тот,
поколебавшись, дважды, тщательно целясь, ударил его в залитое  грязью  и
очень чистенькими струйками крови лицо, и тот упал сначала на колени,  а
потом еще и на разбитое лицо, словно раб перед восточным деспотом.  Али-
хан, снова поколебавшись, несколько раз изо всей силы ударил его  каблу-
ком в затылок - так продалбливают дырку во льду,  -  и  поспешил  вослед
своим собратьям по оружию, оглядываясь, обо что бы обтереть кулаки.  Ка-
зах в залубеневшем плаще долго лежал не двигаясь, потом  приподнялся  на
локте и снова надолго застыл, словно вглядываясь в  стынущую  перед  ним
лужицу крови, по которой неспешно барабанила грязно-кровяная капель.
   - Все видели?! Его Досаев бил!.. - начала кричать, обращаясь к  наро-
ду, откуда-то взявшаяся бесстрашная толстуха.
   Народ безмолствовал. Против ингушей мы сами были евреи.  Все  народы,
отмечал Шопенгауэр, сквернейшего мнения друг о друге, и, что самое  уди-
вительное, все правы. Я тоже отошел от протоеврейских штучек своего папы
(все народы святы, пока их не оболванит кучка мерзавцев,  выведенных  на
специальных мерзаводах из какой-то космической спермы  и  воспитанных  в
особых мерзаповедниках) и не дошел до архиеврейских штучек своего  сыну-
ли: народа вообще нет - есть отдельные люди. Леса нет -  есть  отдельные
деревья. Я верю в Народ. И знаю, что его может оболванить лишь тот,  кто
нашепчет ему у него же подслушанные заветные мечты.
   Я наполовину ваш, дорогие мои фагоциты, ибо сколько моя еврейская по-
ловина ни талдычит мне, что как-никак все-таки это мы загоняли ингушей в
скотские вагоны и жгли их в сараях, а не они нас, что это мы, а  не  они
занимались "Рубкой леса" и "Набегами", круша  сакли  и  фруктовые  сады,
сжигая пчельники и загаживая фонтаны (см. "Хаджи-Мурат"),  -  негодующий
глас Народа, исходящий из моей лучшей половины, мигом втолковывает  мне,
что все эти гнусности творил царизм, тоталитаризм, кто хотите, но только
не Народ, ибо лишь все хорошее проистекает от Народа, а все плохое - от-
куда вам больше нравится, то есть от тех, кто вам не нравится. А мы пра-
вы перед ингушами хотя бы тем, что ходим с портфелями, а не с кинжалами.
   К казахам (пока они знали свое место) тоже относились вполне  снисхо-
дительно: с ними водились, их выдвигали, а в благодарность от них требо-
валось только одно: краснеть при слове "казах".
   Глянцевая лента очищенного от кожицы мяса, - это  Алешка  Байтишканов
наклеил на губу обертку конфеты с именем "Радий",  которое  хочется  еще
раз произнести про себя и прислушаться. Алешкина морда -  пухлая,  круг-
лая, добрая и как будто вечно смеющаяся из-за самой природой прищуренных
век - висит передо мной в пустоте моего внутреннего космоса,  в  котором
там-сям развешаны ни на чем (словно заспиртованы)  лица,  кеды,  улыбки,
флаги, оскалы, коровьи звезды, кепки-восьмиклинки с урезанным до полуне-
бытия козырьком, кепки-блины с "аэродромами", загребущие суконные клеши,
чуждые дудочки ("с мылом надеваешь?"), продавленный бензобак, словно тою
же ногой вдавленный в грязь, пионерский галстук, горящий на моей голуби-
ной белоснежности грудке, улыбка Вики, вспыхивающая от моего  взгляда  и
тут же накрываемая асбестовой серьезностью, ее сатиновые баллонные  тру-
сы, изгоняющие соблазн с уроков физры, обращающие девочек в коротконогих
раздутых педагогических каракатиц - взгляд и сейчас тщетно рвется прочь,
но той Венеры, на которой бы он мог отлежаться, нет в моем  перенаселен-
ном и все равно страшно разреженном космосике...
   Алешка! Ты обратил глаза мне прямо в душу - и в ней я вижу только не-
исчерпаемость: в сундуке утка, в утке яйцо, в яйце... На человеке  голо-
ва, на голове лицо, на лице глаза, на глазах... и все разное,  все  раз-
ное, ничто не повторяется в тех звериных перенасыщенных  бескрайних  за-
рослях моей души, где бродит моя дочеловеческая память: жуки, кабаны, на
кабанах щетина, на щетине дедушка, на дедушке паяльник. И казахи там лю-
ди, люди, люди - в ватных штанах, в бархатных штанах, в кителях, в хала-
тах, и все разные, разные, разные, с именами, с фамилиями, с кличками, с
характерами, то плосколицые - "судьи", что ли,  то  остролицые  -  "вои-
ны"...
   Казашки уже не такие разные: старухи в мягких  сапогах  и  галошах  с
загнутыми (подбородок колдуньи) носами, женщины и даже девочки в цветас-
тых платьях, расшитых монетами (при самом беглом взгляде: сколько  копе-
ек? советская или дореволюционная? о, гадство, дореволюционная,  увесис-
тый трояк... как только дырочки пробивают... вот бы срезать - смелые лю-
ди в очередях срезают...).
   Бледный Аскер - горбоносый, прямо араб, а не казах - каратауский  Пе-
чорин, трагический двоечник, настораживавший меня тем, что был одареннее
меня - красавца и гения: при чудовищной  запущенности  схватывавший  мои
объяснения с пугающей быстротой, внезапно писавший безграмотные  сочине-
ния, наводившие на меня оторопь - от них могло обдать подлинностью.  Ви-
жу: горбатый профиль, чуть тронутые раскосостью глаза, горящие  отражен-
ным экранным светом: на экране аксеновский ищущий мальчик цинично спорит
с благородным простоватым отцом о смысле человеческой жизни. Я  проница-
тельно посмеиваюсь, а Аскер трясет меня за руку: "Неужели он победит?!".
   Аскер, лишний человек, болел за отца!
   Но когда я перехожу из дочеловеческих прерий в человеческие коридоры,
- носы, клички, глаза, гомон - всю эту суетную дребедень разом  отсекает
вздутая под дерматином дверь, за которой каталоги, каталоги, каталоги  -
здесь царит Вера Отцова, ее царство - царство  исчерпаемости.  Выдвигаем
ящичек с этикеткой "ингуши" и - фрр! - выпускаем из-под ногтя  порхающие
крылышки пружинящих карточек, - из-под пальца так и прыскают исчерпываю-
щие ключевые слова: "убили", "зарезали", "финка",  "папаха",  "раскваси-
ли". Казахи числятся казаками, ключевые слова к их разделу -  "харкнул",
"кумыс", "вши", "айран", "бешбармак", "баурсаки", "той", "бай",  "кисуш-
ка", "каля-баля, каля-баля", "моя твоя не понимай", "бала"  (мальчик)  и
"кызымка" - девочка. А еще промелькнули "чапан" и "чабан" с  прицепивши-
мися к ним "жаксы" и "жаман" ("хорошо" и "плохо"):
   Не носи, милый, чапан,
   От чапана сен жаман,
   А носи, милый, часы, -
   От часов сен жаксы.
   "Сен" - это, видимо, "ты": "мен сен сигирим" - "я тебя ...", - крича-
ли кызымкам наши русские балалар. "Ой бала, бала, бала, сколько лет  ра-
ботала?" - такие стилизации сочинял эдемский народ для Младшего Брата  -
по ним мы и изучали казахский язык. Да еще иногда матерились:  "Аин  ци-
гин", гораздо более щедро отдарив казахов русским матом: видишь, бывало,
два казаха между собой: каля-баля, каля-баля - и вдруг родное: так и ра-
зэдак его мать, - и опять: каля-баля, каля-баля. "По-казахски материться
- это у них считается как грех, - разъясняли знающие люди. - А по-русски
- не грех".
   Да, еще "бар" - есть и "дж[cedilla]к" - нету. Ах ты ж - чуть не забыл
самое главное слово - "кутак" ("кутагым бар?"). Значение поймете из кон-
текста:
   Трынди-брынди, балалайка,
   На печи лежит хозяйка,
   А с хозяйкой мужичок
   Поправляет кутачок.
   Каталоги Веры Отцовой остались у меня в голове, а в главном обиталище
духа народного - в россказнях - все это жило и дышало. "Пошла, пошла!" -
радостно кричит казачка поезду вослед. "Не пошла, а пошел", -  втолковы-
вают ей знающие люди (с казахами, не понимающими таких простых вещей,  и
разговаривали громко, как с глухими). "Моя не знай - моя под задний  ко-
леса не смотрел". Вот и поговори с таким народом!
   Фольклорные казахи до поры до времени были безобидные  дурачки.  "Кем
твой муж работает?" - громко,  будто  глухую,  спрашивают  казачку.  "Не
знай. Вечером нож точит - утром деньги считает. Слесарь, наверно".  Доб-
родушный смех. Будучи евреем, я не способен поверить, что это был любов-
ный смех Старшего Брата. Из образов фольклорного Ингуша  и  фольклорного
Казаха я (еврей во мне) вывожу другую формулу народной мудрости: опасных
боятся, безвредных презирают.
   Широкая душа дедушки Ковальчука могла бы покрыть не только Казахстан,
но и Новую Гвинею, если бы российская корона не упустила  (по  великоду-
шию) Берег Маклая. В войну дедушка спас все свое потомство с их матерями
- соломенными и просто вдовами того фронта без флангов и  без  тыла,  на
котором от Москвы до самых до окраин мира сражались большевики:  дедушка
воссоздавал из небытия ломаные сепараторы, чьи почерневшие, в человечес-
кий рост, силуэты мрачно высились из огородного цветения под нашими  ок-
нами. Из двух-трех-четырех  инвалидов  его  русская  смекалка  варганила
что-нибудь вполне животрепещущее и меняла в неведомые аулы, куда доходи-
ла дедушкина слава, на муку или баранину. С заезжими  казахами  в  тата-
ро-монгольских треухах  дедушка  раздавливал  бутылочку-другую-третью  с
особенным смаком: его восхищало, что все люди - тоже люди.
   Дедушка с удовольствием хохотал - "Знай, брат, русскую  смекалку!"  -
когда простодушный сын степей дивился сталинской прозорливости: уй, дес-
кать, баяй, какой Николашка дурак был, - мой триста (3000, 30000)  лоша-
дей держал - никакой налог не платил, сейчас один козлушка держал - Ста-
лин и этого записал.
   Дедушка знал, чему смеется: русская  государственная  смекалка  давно
уже отписала к себе его кузню с выкованным за тридцать лет боя по железу
токарным станком, и если бы не встречная русская смекалка деда, трястись
бы ему со всей оравой в скотском вагоне, а не по-царски, в подводе.
   Но - дружба дружбой, а Старшинство Старшинством. Дедушка посмеивался,
что казахи едят руками, что сидят на кошме, свернув ноги калачиком  (ка-
ралькой), что справляют малую нужду сидя, что  обивают  сундуки  цветной
жестью... впрочем, однажды и он не выдержал - отдал обить и  наш  сундук
(жестяные квадратики сияли такой беспорядочной шахматной радугой, что  я
иногда подбирался к ним и лизал то один, то другой).
   В моем животном космосе висит сценка без стен, без окон,  без  дверей
(я не могу ее вообразить, колонизаторскую избу моих хохлацких  предков):
первый образец Казаха вваливается в горницу, а ковальчуковская Праматерь
баба Секлетея машет на него, будто на курицу, прикрывая величавым бюстом
горку поджаристых пирожков с капустой. "Аман с хаты!" - кричит она  ему,
а "вин до пирожкив лизе". Я в стотысячный раз хохотал от радости - кто ж
не знает, что "аман" - это "здравствуй!" Но почему он "да  пирожки  вли-
зе"? - вылизывает их как-то по-особенному - это оставалось  непременной,
как пар над борщом, сказочной дымкой древности.
   Другой невесомый уголок  животного  космоса:  ковальчуковская  орава,
сваленная в подводу (во все стороны торчат руки-ноги-головы), ползет  от
станции к Степногорску в поисках лучшей доли (почему такое уныние в  са-
мую гордую пору звонкой коллективизации, я не сопоставлял:  "коллективи-
зация" хранилась в коридорах другой вселенной - человеческой,  -  в  от-
дельном ящичке с праздничной алой этикеткой), а по всей  степи  валяются
казахи, казахи, казахи...  "И  здесь  голод,  поворачивай  обратно".  Но
кто-то, как голубь из ковчега, вылетел вперед и вернулся с хлебной  кар-
точкой Каззолота в клюве. Панорама - казахи, раскинувшиеся до горизонта,
раскинув руки, - тоже принималась без удивления: так, стало быть, свет в
тот миг был устроен.
   Зато в обиталище духа народного - в сплетнях - казахи  вечно  сидели,
ноги каральками, на кошме за бешбармаком и враз сжирали по барану, после
чего, правда, для них возникали уже две возможности: 1) приняться за ка-
захскую борьбу "казакша куреш" (одна рука за  плечо,  другая  за  пояс),
шмякнуться оземь или о колено и лопнуть - взорваться, все кругом  обрыз-
гав требухою; 2) по дороге домой распевать - после барана-то! - песни во
все горло (называй, что попалось на глаза - и вся песня: один палка, два
струна - вот вся музыка моя), пока лошадь не угодит ногой в яму, а  там,
опять-таки, взорваться.
   В нашем безупречно интернациональном доме плюнешь, бывало, или, прос-
тите, рыгнешь, - не то что бабушка, даже мама укорит: "Ты что,  жолдас?"
Жолдас - это товарищ. Друг, товарищ и брат.
   Только у папы Яков Абрамовича ни разу на этот счет ничего  не  сорва-
лось. Я тоже из своего еврейского стеклянного домика не брошу камнем  ни
в черножо..., ни в желтопу... Я тоже люблю казахов и Казахстан  -  люблю
как декорацию, мимо которой протекла моя юность. Я продолжал любить  ка-
захов, даже когда они начали забывать свое место. Правда, для этого  мне
пришлось навеки удалиться в Невоград. В ту пору я  был  до  того  силен,
умен, красив и удачлив, что от жизни мне требовалось  одно  -  причудли-
вость (остальное я обеспечу себе сам). Казахи были колоритны и в чингис-
ханских треухах, и в пиджаках с депутатскими флажками -  на  каратауском
асфальте попадались уже и такие (в Степногорске их потолком была шляпа).
Они были достойны составлять мой фон, когда я с борта воздушного лайнера
сходил на каленую каратаускую землю, когда в ноздри (и насквозь - в  го-
лову) ударяла полынь, в уши - обезумевшее, до небес стрекотанье на  пос-
ледней отчаянной ноте - но не может же быть,  чтобы  это  были  скромные
кузнечики? - а в глаза - алое полотнище: "Каратаусцы! Сдадим государству
бл-бл-бл-бл (гирлянду нулей зараз не охватить) пудов зерна!" И чем неле-
пей, тем вернее... До чего интересно уродиться в таком мире!
   И казах из новотворимой легенды вполне годился в угловые химеры этого
причудливого колониального собора. Названный Казах  новой  формации  был
уже не "моя твоя не понимай", - теперешний Казах - это был Начальник, ни
бельмеса не смыслящий. Тощий, он  прозывался  чабаном,  жирный  -  баем.
Русский работал - бай бешбармачил. В больнице Иванов распарывал животы -
Молдабаев подписывал бумаги. А взялся раз за операцию, так распорол не с
того конца и запихал обратно как попало (русские так только чемоданы ук-
ладывают). На заводе инженер - Петров, слесарь -  Сидоров,  а  ордена  и
премии получает Абуталипов. В школе, в институте учит Потапов, а выгово-
ры дает и взятки берет Телемтаев. Выйдет к заочникам: нужны четыре ската
для "Волги", - те тут же скидываются (да кто-то на автобазе и работает),
откатывают скаты прямиком на квартиру и - за четыре колеса - все  уносят
по четверке.
   У них феодальное мышление, разъясняли умные люди. Они видят  в  долж-
ности не долг, а право - на определенные поборы.  Вот  наш  одиннадцатый
секретарь, хоть и самодур и лихоимец - но не приходит  же  открыто  всем
семейством в столовую покушать на халяву, распечь да  еще  прихватить  с
собой никелированный трилистник "соль, перец, горчица",  -  нет,  у  нас
сознание уже не то (наше сознание пускалось в ход, когда надо было  Ста-
лина вывести из крепостного права или из Ивана Грозного).
   "Тебя набьют, да тебя же и посадят",  -  доходчиво  разъяснял  ночной
сторож дядь Гена. "Нашли на кого опираться - на  казахов",  -  брезгливо
брюзжал персональный пенсионер Василий Митрофанович. Идейные ратоборства
с Казахом восхитительной росписью ложились на колониальное барокко ново-
го мира, вырастающего стихийно, как коралловый риф. "Он мне говорит: ес-
ли бы не русские, у меня было бы три жены и триста кобыл. Триста вшей  у
тебя было бы, а не триста кобыл! Без русских от  трахомы  все  чесались,
рахиты..." - "Я слушал, слушал: казахи то, казахи се - и спрашиваю: ска-
жи, зародыш развивается по стадиям? Да, говорит, по стадиям. А  если  он
какую-то стадию пропустит, значит он будет  недоразвитый?  Да,  говорит,
недоразвитый. Тогда смотри: казахи шагнули в социализм, минуя стадию ка-
питализма, - значит, кто они получаются?"
   Полюбовавшись ткущимся на моих глазах экзотическим ковром, я  отправ-
лялся на базар пропустить кисушечку кумыса. Это было единственное жидко-
ватое пятно в причудливом орнаменте моей восточной  вселенной:  кумыс  с
каждым годом жижел и дорожал. Но если воспринимать чисто эстетически - и
эта деталь чудесно вписывалась в общий узор. Лишь когда я  окончил  уни-
верситет и был стремительно обращаем в еврея... Хотя нет,  я  далеко  не
сразу постиг, что мир - это место, где живут,  а  не  забавляются...  Но
лучше по порядку. Впрочем, начало -  приевшаяся,  как  слезная  исповедь
благородного побирушки, стандартная  история  еврейского  предательства:
одаренный еврейчик, круглый пятерочник, блестящая дипломная работа,  пе-
реведенная впоследствии на три не наших языка, временная  безработность,
накапливающаяся обида на Народ, которому он обязан своими  круглыми  пя-
терками... Неправда, на Народ я не обижался, когда все  места  кончались
как раз у меня под носом - я  не  считал  Народом  партийно-канцелярских
крыс (я обиделся на партию).
   Свой для Народа, я с живейшим интересом наблюдал за собственными хож-
дениями по присутственным местам, а в свободное  время  разгружал  арбу-
зы-дыни-персики и страдал исключительно от поноса. Но когда  меня  чудом
взяли в одно средственное местечко, я с ужасом обнаружил, что я чужак не
для каких-то мертвенных презренных канцелярий, а  для  самых  настоящих,
живущих, жующих, теплокровных и простых людей. Это было еще  одно  чудо:
ведь я немедленно становился своим и среди салехардских бичей,  и  среди
мурманских рыбачков, и среди кашкадарьинских хлопкоробов. Но  оказалось,
что даже они были недостаточно просты - в наш отдел никого бы из них  не
пропустили. Не только еврейское всезнайство (и в  самом  деле  нестерпи-
мое), но и ковальчуковское  зубоскальство  тоже  сделалось  бы  подозри-
тельным - только не вызвало бы оргвыводов: все-таки именно слово "еврей"
запускает механизм дозволенного Единства, вражда же к человеку без тавра
остается диффузной, не выпадая сверкающим ясным кристаллом. Думаю, слово
"еврей" для моих коллег было только песчинкой, вокруг  которой  дозволя-
лось наращивать жемчужину административного отчуждения.
   Сослуживцы - семидесятые и восьмидесятые, оберегающие свои места вто-
рых и третьих, испортили мое видение мира из-за моей  несчастной  склон-
ности верить своим глазам. Конечно, я говорил себе, что они не настоящие
русские, а настоящие - только те, кто мне нравится, а особенно те,  кого
я в глаза не видел - Толстой какой-нибудь, Чехов Антон Палыч...
   Мои коллеги смеялись шуткам исключительно друг друга. Мне, привыкшему
морить девушек со смеху, ни разу не удалось рассмешить тамошних дам. Они
посеяли во мне сомнение не только в моем остроумии, но даже и в  красоте
- пошловатой, "а ля Глазунофф", - а потому общедоступной. Но она,  каза-
лось, их только оскорбляла: надо же, еврей в стиле "рюсс"! И  это  заха-
пал!
   Я обрушивал на них горы щедрости и бескорыстия (пока про меня не ста-
ли говорить, что у меня денег ку