выпуску без экзаменов  срочно
нашлепали дипломов, и девчонок отправили все-таки кого-то учить, а  пар-
ней - сражаться (уже бомбили Можайск, а эти эдемцы пребывали в спокойной
уверенности, что идут маневры). Мама, разумеется, тоже подавала  заявле-
ние, но ее парашютный опыт, видимо, не  дотянул  до  права  на  почетную
смерть. Когда я сегодня смотрю на эту бабушку, заботливую  до  надоедли-
вости, я с ужасом понимаю, что вот таких вот точно и забрасывали  в  ка-
кие-то снега и стога, ставили перед необходимостью каким-то образом  пе-
реносить пытки и расстрелы.
   Однажды без копейки денег эта юная студентка ехала  домой  из  Москвы
пятеро суток - и пятеро суток пролежала на второй полке: чтобы не  лезли
с разговорами, не начали интересоваться, почему она ничего не ест, а  то
еще принялись бы угощать.
   Правда, как-то еще девчонкой она сидела с книгой, а сестра Зинка зао-
рала: "Гляди, какая у тетки шляпа!". Мама бросилась к окну, что  и  было
удовлетворенно (и пророчески)  прокомментировано  дедушкой  Ковальчуком:
"Природа навуку одолеваеть". И одолела-таки! Более нежной  и  заботливой
мамы я не мог бы себе пожелать при всей моей неизбывной еврейской  нена-
висти ко всему русскому.
   Когда мне распарывали и шнуровали ногу, мама, стоя в головах, твердым
голосом читала мне "Леньку Пантелеева" - читала, как по покойнику, кото-
рый только от этого и переставал орать и брыкаться, разве что  на  самых
ударных местах - когда, например, сверлили кость: чтоб не возник привыч-
ный перелом, нужно было стянуть какие-то берцовые  проволокой.  Требова-
лась серебряная, но пришлось удовольствоваться нержавейкой.
   Для укрепления костности я послушно ел  таблетки  "глюконат  кальция"
(Кальция - это было женское имя), вкус которых удалось разобрать  только
месяца через два (зато после них я часто  и  с  удовольствием  закусывал
сочным куском мела), и толченую яичную скорлупу. Я впал в детство  столь
глубочайшее, что без зазрения гордости позволял  возить  себя  в  корыте
вместо санок, в которые уже не вмещался. Только подруга-гармошка  и  до-
машние задания понемногу возвращали мне человеческий облик.
   Я уже выбирался из младенчества - сам дошел до хлебного, хоть ногу  и
ломило какой-то особенной болью, когда мама заметила, что щиколотка  моя
по вечерам краснеет - как раз под лиловыми глянцевыми  шнуровками,  про-
черченными новым хирургом Каландаришвили (имя, тоже стремительно обраща-
ющееся в нарицательное, как все имена в Эдеме). Мама - она  все-таки  не
была настоящей эдемчанкой! - написала в Алмату  и  получила  телеграмму:
срочно приезжайте.
   Снова резня (третья шнуровка), кровь, вопли, "Ленька Пантелеев".  "Да
вс[cedilla]  уже,  вс[cedilla]",  -  у  них  с   первой   секунды   "уже
вс[cedilla]". Хотя в муках время, и правда, летит быстро - некогда  ску-
чать.
   "Видишь, что у тебя было в ноге?" - подносят окровавленную загогулину
необыкновенно красивого золотистого цвета. "Окислилась,  окислилась",  -
объясняют друг другу сотрудники госпиталя им.  Амангельды  Иманова.  Да,
надо серебряную, конечно, серебряную, это каждый дурак знает, что сереб-
ряную... Я потом долго хвастался (всего лет двадцать, как перестал), что
если бы мы промедлили еще месяц, пришлось бы ногу отнимать.  У  меня.  А
благодаря маме и Амангельды Иманову ее отстояли.
   Всякий раз, когда я обнаруживаю, что на свете, кроме Единства, есть и
еще что-то, что люди способны не только  сплачиваться  (чтобы  расплачи-
ваться с кем-то), но делать и еще кое-что - резать ноги, подметать  ули-
цы, печь хлеб, сочинять стихи, сморкаться, играть на гармошке, улыбаться
и испражняться, - я готов омывать им ботинки горячими слезами  благодар-
ности.
   В отрыве от сверстников (нет на свете уз святее товарищества!) я  вы-
ходил из неомладенчества замедленно. Старшие товарищи насмехались, что я
оберегаю потрошеную ногу, но я все равно слушался врача. На крыльце гос-
питаля как-то полюбовался человеком с привычным тем  самым  переломом  -
нога в брючине переламывалась в голени чуть не под прямым  углом.  Но  к
себе я этого не отнес и врача слушался только потому, что он главнее.  Я
без зазрения совести пожирал громадные рассыпчатые яблоки "апорт" (услы-
шав впоследствии этот собачий приказ, оторопел: где  же  собака  возьмет
яблоко?), но когда оказалось, что в апреле яблоки не валяются  на  улице
даже в Алмате, а продаются штуками по цене десятка фруктовок с  песочни-
ками, я это зазрение почувствовал - с "апорта" началось мое возрождение.
   Мое устройство в госпиталь тоже началось с "апорта": Амангельды  Има-
нов вовсе не сразу протянул мне скальпель. "Езжайте в Акмолинск", - ука-
зал он маме мое место. Какой Акмолинск? К кому там обратиться? Где жить?
Мама каждый день приходила в приемную и плакала до закрытия - тут не от-
лежишься на верхней полке, - а после закрытия  шла  покупать  "апорт"  и
снова плакала, пока на улице ее не остановил Гарун-аль-Рашид, переодетый
бухгалтершей из гор-, что ли, здрава: его поразило, о чем может  плакать
человек, покупающий яблоки в апреле. Проси у меня что хочешь,  смилости-
вился Гарун, и мама попросила у него мою ногу...
   Вернувшись в рай, возле Треста я увидел Каландаришвили и изо всех сил
зашкиндылял к нему, чтобы порадовать его своим ортопедическим ботинком с
трубчатым вложением из жесточайшей кожи: нога срослась кривовато. Я вос-
торженно повествовал, что проволока окислилась, что надо было серебряную
- это каждый дурак знает, что если бы еще месяц... Я не мог понять,  по-
чему Каландаришвили как-то не очень показывает свою радость, да и с  по-
доспевшей мамой разговаривает как  будто  принужденно:  я  безоговорочно
влюблялся в каждого встречного, если только он открыто не  гнал  меня  в
шею. И покуда я их любил, всех первых встречных, не было подвига, от ко-
торого я мог бы воздержаться.
   Кроме одного: я никого не умел ударить и  даже  назвать  по-обидному,
если только не изображал кого-то - не исполнял роли, назначенной  свыше.
Из личных видов я лишь единственный раз... да какое "из личных"  -  я  и
тогда кого-то изображал, мрачно навалившись на парту, как Кирибеевич  на
пиру, а Фома (он тоже был Фоменко, но не дорос так  зваться:  Фоменко  -
это было имя, а Фома - просто фамилия), так вот, Фома заорал мне прямо в
ухо. Я вскочил и изо всей силы залепил ему тоже по уху, так что он пова-
лился на парту. Я сам обалдел, с  чего  это  я  вдруг  так  взбеленился.
Только теперь понимаю: роль потребовала. Она требовала самоподтверждения
и дальше: я, словно бы в последнем градусе бешенства, стоял над Фомой  с
кулаками и вопрошал: "Еще хочешь? А? Еще хочешь?",  а  он  юмористически
потирал ухо: вот так дал!..
   Фома был медлителен, скрипуч, белобрыс до полной прозрачности и обла-
дал изоржавленными кривыми зубами. Нельзя было  упомянуть  ни  про  одну
девчонку, чтобы он не проскрипел очень буднично: "Я ее ..." - "А эту?" -
поражались мы. "И ее..." - безжалостно подтверждал Фома. Ни  одной  бабе
нельзя верить (в точности, как евреям).
   Драться со своими мне не требовалось: моя слава автоматически обеспе-
чивала мне почетное место, а на первое я и не претендовал. Наиболее чти-
мые, зубодробительные подвиги мне довелось совершить не в мелких, личных
стычках, а в высоких, межэтнических столкновениях - в  борьбе  за  Общее
Дело. К тому времени ортопедическая кора сама собой сшелушилась с  меня,
и бегал я лучше всех в классе. Но, припоминаю, я ни разу не догнал бегу-
щего врага: я и тогда был ненадежен.
   Мне еще очень помогало, что все юные уголовники были лучшими друзьями
моего папы Яков Абрамовича. У нас дома вечно шились опасные личности под
зверовидными челками - не перечесть, сколько безотцовщины Яков Абрамович
спас если не от сумы, так от тюрьмы, сильно подорвав планы по лесоповалу
и освоению Севера. И тут я должен отдать должное простому эдемскому  на-
роду: "малый народ" горных инженеров и трестовских дам любил отца с  от-
тенком  снисходительности  взрослого  к  прелестному  ребенку,  -   зато
"большой народ", вдовы шоферов, укокошенных на фронте, и шахтеров, заду-
шенных силикозом - каменным напылением на кровавой губке легких,  откро-
венно боготворили его. "Это воплощение святости!" - восклицали они,  Бог
знает почему по-французски, смахивая слезинку брезентовой рукавицей.
   Какую же горечь и боль, какой ад в душе должны  были  носить  русские
люди, у которых еврей из-под носа похищал любовь  соплеменников!  Что  с
того, что ты глуп, лжив, злобен, завистлив, - этого бы никто и не  заме-
тил, если бы не торчал контрастом на всю округу очкастый еврей, без сче-
та рассыпающий знания и шутки, труды и улыбки! Ведь если бы не было доб-
рых, красивых, честных и умных, людям ничего не оставалось бы,  как  лю-
бить злобных и безобразных. Так я понимаю умильное, во Христе, пристрас-
тие фагоцитов к гунявым, косоруким, брехливым и завистливым: именно  они
наследуют Единство - умные и красивые рано  или  поздно  разбредутся  по
собственным делам.
   Этносов у нас было три: ингуши, казахи и детдомцы, - они тоже - и еще
как! - обладали главным (единственным) признаком этноса - Единством.
   Немцы были разрозненные Шваны и Краузе. Корейцы  тоже  были  штучные:
завуч Цай, зубодер Цой, учительница Пак - про них вспоминали только, что
корейцы собак едят, и больше ничего. Русские были просто люди: надо было
отмочить что-то вовсе несусветное, чтобы тебя одернули: "Ты русский  или
кто?".
   Яков Абрамович тоже ни с кем не мог  образовать  еврейского  Единства
(не с небожителем же Гольдиным, а до превращения меня в еврея  фагоцитам
предстояло трудиться еще лет двадцать-тридцать). Да и о том, что он  ев-
рей, помнили как следует только люди, уж очень обойденные вниманием. Ему
напоминали о его еврействе всего раза два-три. От силы четыре. Но уж ни-
как не больше пяти. Хорошо - десять, и ни разом больше. Ладно, двадцать,
двадцать - и закончим на этом.
   Правда, еще один Еврей у нас в Эдеме жил безысходно, но в виде симво-
ла, принимавшего на себя все тухлые яйца и гнилые кочаны, как  заслужен-
ные, так и неза... Что, что? Кто это берется решать, что  заслуженно,  а
что незаслуженно? Нет судьи превыше мнения народного! Но живым евреям  у
нас жилось бы, как у распятого ими Христа  за  пазухой,  если  бы  жажда
единства не была такой чувствительной к слову, как свежеснятая мозоль  к
песчинке.
   Веселье, гомон, куча-мала, с полуперешибленным духом массируешь  спи-
ной мерзлые кочки, но стараешься не охнуть, чтоб не портить  игру  и  не
позорить свой полет с Графских развалин - с двухсаженного зубца  недост-
роенной стройки, "замороженной", да так и не оттаявшей за  много  раска-
ленных лет и бурных весен, но через двадцать лет - Колизей превратился в
стадион "Трудовые резервы" - вдруг заделавшейся нормальной  столовкой  с
ядреным томатным соусом и борщевыми парами. По сизым шлакоблочным зубцам
можно было гонять вдоль и поперек, перескакивая через  будущие  окна,  -
кроме одного, венециански просторного: кто сдуру доскакивал до него, по-
падался в лапы преследователю. Кто угодно - только  не  я:  игра  -  это
Единство, а значит нечего крохоборничать - вперед и вниз, с двух саженей
! Встать не можешь, все равно попался, - ну и что - зато игра  поднялась
еще градусом азартнее. Водильщик хлопнулся на тебя, на него еще кто-то -
ты мнешь, тебя тискают, кто-то заехал каблуком прямо в нос - ерунда, мо-
жет, и ты кому-то заехал. Гадские слезы катятся сами собой, скорей  уте-
реть о чью-то штанину, ничего, что шинельный наждак - главное,  не  пор-
тить игру, ведь мы все здесь друзья... и вдруг Брательников одними губа-
ми быстро проговаривает: "Не ври". Про что "не ври"?  И  почему  он  так
побледнел, впился исподлобья, из-за  "не  ври"  так  не  бледнеют,  есть
только одна вещь на свете, из-за которой... "Не ври" - это "ев..."
   Ты хохочешь во все горло, словно не то не расслышал, не то  тебя  это
смешит, оттого, что не касается (лучше не заострять, не фиксировать  по-
зорной правды), куда-то бежишь, куда-то карабкаешься, пока вдруг не  об-
наруживаешь себя на крыше лягашского дома с шахматными углами в  клетку,
из которого через год вынесут пронзенную медалистку в спущенных  трусах.
Ты неотвратимо, как глетчер, сползаешь вниз,  ноги  -  слепые  копыта  -
впустую обшаривают стену, но шахматной клетке все нет и нет конца, а ух-
ватиться решительно не за что - при товарище  Сталине  крыши  начальству
полировали без сучка, без задоринки, еще и желобки по краям каждой доски
простругивали полукруглым лезвием. Доску можно ухватить только  поперек,
еле доставши кончиками пальцев - но они же не слесарные  тиски...  А  на
приоткрывшейся гостеприимной Земле уже можно краем глаза разглядеть под-
жидающий тебя хороший осиновый кол... И тут - благословенны бракоделы! -
указательный палец входит в дырку от сучка (так в отчаянные  минуты  мне
приносили спасение отзывчивые женщины - порождения  Верховного  Бракоде-
ла), а копыто через мгновение упирается в край  клетки,  предназначенной
для шахматного коня, - благословенны архитектурные излишества!
   "Ты белый-белый", - с интересом рассматривают тебя зрители, и ты сра-
зу оживаешь: зеркальце бы, зеркальце...  Подобное  исцеляется  подобным,
бледность - бледностью, ужас отвергнутости - осиновым колом.
   Словом, если не сходить с ума от невещественных пустяков, жить по ев-
рейской пословице: хоть горшком назови - только в печку  на  ставь...  В
сущности, еврея на моих глазах травили всего один-единственный  разочек,
да и то исключительно потому, что он вздумал отступить от вышеупомянутой
еврейской народной мудрости.
   Новый парикмахер, фраеристый красавчик с подбритыми в  черную  шпага-
тинку усиками вполне сошел бы за армяна, если бы фагоциты  не  разнесли,
что он еврейчик, создав вокруг него очаг воспаления, в котором его синяя
кепка, мохнатая, как кот, провалившийся в таз с синькой, и  прогулки  по
улице Ленина с девушками из "малого трестовского народа" не  могли  кон-
читься добром - тем более, прогулки в синих же узковатых брючатах, когда
"большой народ" откладывал трудовые гроши на черные клеши  из  флотского
сукна и черную кепку из его же обрезков.
   Однажды Гришка прибежал взбудораженный: парни гоняют еврея! В  полном
соответствии с эдемским каноном, враг народа вновь  совершил  злодейство
безо всяких причин (понимание чужих мотивов неизбежно подтачивает  внут-
реннее единство): Толька Бедняков засмеялся, а еврейчик как  вдруг  пры-
ган[cedilla]т... Думал ли Гришка, что ему самому предстоит  обращение  в
еврея?
   - Через наш огород побежал, - вдруг указал в окно дедушка  Ковальчук,
и сквозь многослойную стекольную мозаику я увидел, как взъерошенный  си-
ний кот, волнуемый кривыми осколками, витражно нарезанный завитками про-
мазки, перепрыгивает через волнистую от природы серую жердь. Двумя ягод-
ками паслена блеснули его горестные, как бы не  верящие  чему-то  глазки
над чернявой шпагатинкой усиков, - и тут же накатила волна рева, свиста,
улюлюканья ("Сцена под Кромами", М.П.Мусоргский). Народным мстителям  не
требовалось фантазии - оскорбительнее слова "еврей" все равно ничего  не
выдумаешь. "А чего он Тольку Беднякова?.." - попытался вдохнуть в нас (и
в себя) справедливость Гришка, но лица у взрослых были такие  серьезные,
что он смолк на полдороге.
   После этого красавчик под синим котом исчез -  перебрался  подбривать
шеи (лично я ему бритву не доверил бы) не то в Акмолинск, не то в Кокче-
тав, а то и в Темиртау, - и Якову Абрамовичу снова стало не с  кем  зап-
лести паутину сионистского Единства где-нибудь в  темном  уголке  нашего
светлого Эдема.
   Зато на Единство ингушей наши эдемчане только облизывались: "Вот  че-
чены за своих стоят" - ингушей у нас называли то ингушами, то чеченами.
   Воля отцов, вера отцов (уж, конечно, не либеральный киселек моего би-
ологического папы Якова Абрамовича) - сквозь эти священные  бельма  едва
удавалось распознавать: ага, ингуш, - и все.  Этот  силуэт,  обобщенный,
как на мишени, заслонял индивидуальную дребедень - сейчас,  в  телепроб-
лесках из Чечни и то успеваю разглядеть больше: вроде бы и у наших  были
такие изгибистые профили, а у стариков на  головах  -  усеченные  конусы
вверх ногами. Правда, наши старики любили класть на плечи  лопату,  све-
сивши с нее руки, словно бы вися на самих себе, - а  то  подпирали  этой
реей поясницу, пропустивши ее за спиной под локтями же. Почему лопату? -
из-за наших снежных заносов? Хотя у них в горах... В каких горах - я  же
понятия не имею, с гор они были или, там, из долин. Или из лощин.
   Позор и срам на мою еврейскую голову: я-то думал, что в ней  хранится
весь мой доисторический рай от жуков до голубей, что мне в этом  Космосе
подвластно все от последней коровьей лепехи до первого пионерского галс-
тука, - и вдруг целый край, населенный ингушами, оказался погруженным  в
курящуюся бреднями тьму. Россказни вытравили все живое из моей памяти  -
осталась одна Вера Отцова (чудное имя-фамилия  для  звеньевой),  остался
только образ Ингуша с большой буквы, мощно и без затей возведенный  мне-
нием, да, мнением народным: там ингуши кого-то порезали, там зарезали, а
там и вовсе убили - как водится, без всякого повода. А у  одного  ихнего
обидчика разобрали крышу в сарае и полностью съели корову - только  тре-
буха с копытами остались! И притом собака не лаяла! И я до сих пор в это
верю - в глубине, разумеется, души. В самой неподдельной ее глубине, где
курится все, что ты познаешь от колыбели, через слово, а не через глаза,
- на этой невидимой магме и плывет до поры до времени тонкая корочка ци-
ничного (чужацкого) здравомыслия.
   Национальности - все они были кличками, но все-таки они  были  еще  и
национальностями: клички не попадали в книги.  "Фрицы"  не  попадали,  а
немцы попадали, "калбиты" не попадали, а казахи попадались. Чечены тоже:
злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал. А вот  "ингушами"  только
пугали детей. И вдруг в "Тихом Доне" (уже понимая, что к чему: выискивая
матершинные сцены) я наткнулся на "мягко сказал игнуш". Как,  как?..  Да
это же... Я бросился к дружку Сашке Каблукову: "В книжке  написано:  ин-
гуш!" Он тоже не поверил и тоже правильно прочитал лишь с третьего  раза
- а то все был игнуш, да игнуш - а ведь и он  был  отпрыск  культурного,
трестовского семейства (так  в  бестселлере  великого  русского  писате-
ля-патриота Эдуарда Лимонова-Савенко не  вдруг  узнаешь  наипривычнейшие
слова).
   Символ всегда грандиозней предмета, и потому Ингуш  с  большой  буквы
отбрасывал кровавый отсвет на земные лица самых рядовых ингушей и  мешал
разглядеть... Нет, земные ингуши, конечно же, не были овечками  -  иначе
бы их презирали, а не боялись. Где-то, конечно, хранился и возобновлялся
тот золотой запас душегубств, без которого черты Ингуша  скоро  выветри-
лись бы до неразборчивости египетского Сфинкса, но сам я (да и никто  из
моих дружков) своими глазами не видел этих запекшихся слитков -  но  нам
ли, эдемцам, подвергать сомнению Веру Отцову!
   Мордобоищ я, правда, нагляделся, но не свирепейших, чем между нашими,
тем более что ингушам старались уступить раньше, чем придется отступить:
мы на ингушей злились, но не обижались - а что такое злость без  негодо-
вания! Чужаков, говоря без хитростей, не считали за людей,  а  потому  и
женщины роптали только для порядка, когда  кучка  ингушей  сквозь  толпу
прорубала путь к прилавку (мужчины погружались в глубокую  сосредоточен-
ность), и даже необузданный дедушка Ковальчук сумел примениться к соседу
Бирсанову, когда тот из своего сарая отвел навозный ручей прямо к нашему
порогу: Бирсанов, скромный завхоз где-то на шахте им.  Первомая,  только
зыркнул - и буйный дедушка позволил бабушке утащить себя в дом, а  потом
(вот она, русская смекалка!) перевести насыщенный ценными  органическими
удобрениями поток вокруг дома да в наш огород. Когда  Бирсанов  сваливал
дрова по