коммунисты и т.д. Выступление  приурочивается  к
базарному или праздничному дню, когда крестьянство из  окружающих  дере-
вень съезжается в город или местечко.
   Многочисленные факты..." - но довольно слов, взглянем на героев-мсти-
телей. Итак, на целый лист (формат "Огонька") - черепаховая мозаика  фо-
тографий, тоже вполне годящихся в альбом  "Какую  Россию  мы  потеряли":
бравые бескозырки, усы и усики, папахи, фуражки с гумилевской  кокардой,
морские кортики... И фамилии очень  природные,  простые,  располагающие:
Мацыга, Потапенко, Проценко, Дынька - можно вынести то  же  впечатление,
что из романов Агаты Кристи: на убийство способен каждый (ну, а  на  де-
зинфекцию - тем более). Мне очень неприятно быть в ссоре с такими милыми
людьми - я очень понимаю Петлюру, ответившего одной еврейской делегации:
"Не ссорьте меня с моей армией".
   То же самое, наверно, сказали бы гуманнейшие духовные вожди, осуждаю-
щие за антисемитизм какую-нибудь  подзаборную  газетенку  и  почтительно
именующие Достоевского Совестью Русского Народа, предсказавшей  "бесов",
которые, благодарение Богу, уже не опасны: "Не ссорьте меня с  тем,  кто
по-настоящему силен, а тем более - свят". Подслеповатого очкарика Черны-
шевского только ленивый не называет предтечей большевизма, но лишь отпе-
тому еврею придет в голову назвать предтечей  -  романтиком!  -  фашизма
(fascio - пучок, единство) пострадавшего от большевиков Федора  Михайло-
вича.
   Пока одни евреи поддерживают большевиков, на чем же хлопцам и отвести
душу, как не на других евреях, - социал-демократ  и  прозаик  Винниченко
хорошо понимал глубоко народный, неостановимый сверху  погромный  порыв,
неотъемлемый  от  всякого  пароксизма  Единения.  Благородный  монархист
Шульгин горестно размышлял: "Научатся ли евреи чему-нибудь за эти  ужас-
ные ночи? Поймут ли они, что значит разрушать государства,  которые  они
не создавали? Поймут ли они, что значит, по  рецепту  "Великого  учителя
Карла Маркса", натравливать один класс против другого?  Поймут  ли  они,
что такое социализм, из лона которого вышли  большевики?..  Покается  ли
еврейство, бия себя в грудь и посыпав главу пеплом, покается ли оно, что
такой-то и такой-то грех совершили сыны Израилевы в большевистском безу-
мии?.. Пред евреями два пути: один путь - покаяния, другой -  отрицания,
обвинения всех, кроме себя. И оттого, каким путем они пойдут, зависит их
судьба".
   Чему не могу противиться - так это благородному тону.
   Они, они, они, они, они, они, они, они, они, они, они, они... Но ведь
я-то не "они", я-то единственный не только у своей мамы, но  и  в  целой
Вселенной - и я должен каяться за дела каких-то Лейб и Зям,  творившиеся
до моего рождения...
   Зямы висят на мне со всеми примотанными к их  костякам  гирями,  и  я
тщетно молочу ногами - бесчувственные костлявые  руки  влекут  меня  все
глубже в Единство. Туда, туда, смиренней, ниже... С каждым мигом все хо-
лоднее, все темней, лишь едва фосфоресцируют мои вечные спутники: Каифа,
Троцкий, Рабинович... не вырваться. Гетто оцеплено. Я прогрызаю нору на-
ружу, я перекрасился в русый (русский) цвет, но меня распознают по трус-
ливо бегающим безукоризненно голубым глазам, раскачивают за руки, за но-
ги и - туда, обратно в избранный Богом малый народ. Но я же  каюсь,  ка-
юсь, болтая смешными ножонками в чулках, верещу я, но суровые  запорожцы
только смеются. Не я один должен покаяться - я всегда что-то должен  де-
лать вместе с неизвестными мне массами Рабиновичей, которые никак не хо-
тят меня знать, а тем более - слушаться. А великолепный Шульгин требует,
чтобы мы все во всех синагогах и молельнях...
   Но ведь все разом не сделают никогда и ничего... И значит,  я  навеки
прикован к еврейскому Единству, о котором мне ничего не известно,  и  до
семью семьдесят седьмого колена буду расплачиваться за любую выходку са-
мого злобного, наглого, самоуверенного, истеричного соколодника - и  бу-
дет так во веки веков! Фагоциты - пограничные войска Большого  народа  -
не позволят перебежчикам разрушать Единства, которые не они создавали.
   Но эти цитаты из классиков я прорабатываю  лишь  самой  поверхностной
частью души - глубинная суть моя поглощена тревогой, как бы кто не заме-
тил, чем я занят: книжищей, откуда бьет током слово "ев..."  -  подобную
крамолу нужно издавать в контрабандно-карманном формате, чтоб можно было
просматривать под столом, а тут альбомище на полстола... Евотделу только
дай волю. По проходу меж столами вышагивает знакомая дура,  я  прикрываю
бумажные просторы своими жалкими - а только что могучими! - ручонками, и
- вдруг, как пограничный прожектор, вспыхивает настольная лампа,  выхва-
тив на всеобщий позор евреев, евреев, евреев - евреи  удавленные,  евреи
зарубленные, евреи фаршированные, и я принимаю вспышку  как  заслуженную
кару Иеговы, хотя поверхностным эмпирическим  рассудком  и  догадываюсь,
что своими же локтями через книгу я просто-напросто  нажал  на  выключа-
тель.
   Ряды евреев, прилично прибранных, в саванах,  из-под  которых  торчат
неуместные сапоги и дамские туфельки, рядами, запрокинув  головы,  точно
стараясь разглядеть что-то позади, лежат на каком-то сиротском полу. Они
же на соломе, развалились поудобнее, кое-кто подглядывает за нами,  мно-
гие разулись. Еврей-одиночка без штанов и  без  головы,  закинута  набок
увядшая, как патриотическая газетчица, недообрезанная сарделька, которая
кажется не на месте, оттого что нога отрублена по самый пах. Вторая нога
отрублена по колено - очень ровно, будто отбита, как это бывает у гипсо-
вых статуй в горсадах. Отбитая голень приложена поближе и накрыта листом
бумаги с краткой надписью: "1 30". Прислонен к унылой бревенчатой  стене
неизвестный 1 62. У него ослепительная  фарфоровая  улыбка,  согнутую  в
локте руку он держит почти горизонтально, как будто она загипсована.  Он
стоит на носках, полусогнутые ноги не гнутся дальше - отлично закоченел.
Лишенный кожи, он демонстрирует нам устройство мышц и сухожилий с  такой
же готовностью, как заяц из нашего учебника биологии, радушно распахнув-
ший свою шубку навстречу любознательным взорам учащихся. Два черных мох-
натых медведика 1 83 и 1 84 - сгоревшие заживо. Грустный серебряный ста-
рец 1 97. Он походил бы на деда Аврума, если бы отрезанный нос не прида-
вал ему русопятской бойкости гармониста и похабника. А вон еще целая ше-
ренга дедов Аврумов опознает зарезанную родню, обратившую к  нам  драные
подошвы огромных валенок, бот, башмаков. А деды Аврумы как всегда  крях-
тяще-покорны судьбе, но толпящиеся позади них напряженные еврейские  фи-
зиономии под платками и картузами стараются заглянуть в объектив, откуда
вот-вот должна вылететь  птичка:  полированный  фотографический  ящик  с
клизмочкой в руке мага - для них редкое  развлечение.  Но  зачуханность,
оборванность, поношенность - это что-то особенного. Даже мертвые прикры-
ты какой-то рванью, вата так и пышет белыми хвостиками, будто на горнос-
таевой мантии. Однако перебитые женщины - как на подбор  интеллигентней-
шего вида, сплошные доцентши, не то переводчицы, - портят их только  не-
ряшливые, неподтертые от размазанной крови носы - надменно-орлиные,  тем
не менее.
   Двое повешенных на трогательной русской  березке  склонили  головы  в
глубокой задумчивости. А может  быть,  деликатно  потупились,  чтобы  не
смотреть на женщину 1 237 с вырезанной грудью, отрубленной рукой и  раз-
мозженной головой. Неприятно, что в оскаленном рту не  хватает  половины
зубов. Евреи и жизнью, и смертью своей стараются отравить  существование
порядочных людей. Тут же целый лист с фотографиями нумерованных народных
мстителей, попавших в сионистско-большевистские когти - грустные, озабо-
ченные лица, они не хотели, чтобы так вышло. Атаман  Орлик  на  тюремной
больничной койке - просто святой страдалец-схимник. Такова участь народ-
ного авангарда... "Заставили выпить по целому ведру, - с чего-то  броса-
ется мне в глаза (мне ведь лишь бы очернить), - для этого  им  всовывали
палки в рот, искусственно вызывали рвоту и вновь заставляли пить, затем,
уложив всех на землю, покрыли досками (и не лень ведь!) и провели по ним
несколько лошадей; затем нацепили им всем камни на шею и бросили в  При-
пять". Есть в этом определенный юмор: если не напились, дескать...
   А славные все-таки существа люди! Они никогда не довольствуются  ути-
литарными целями - им всегда нужно поиграть,  позабавиться  -  привязать
стариков-евреев к лошадиным хвостам, чтоб потрусили добрым людям на  за-
баву, а то запрячь их прямо в телегу - это все  по-доброму,  по-свойски.
Но они могут быть и патетичны: войти в город стройными  рядами  под  ор-
кестр и организованно перерезать, из дома в дом, полторы  тысячи  жидов,
не тронув в их поганых домах ни полушки.
   Что-то неприличные пошли фотки - все голые да голые,  бесштанная  ко-
манда. Но на соломе им, видать, неплохо лежится, руки двусмысленно заки-
дывают друг на дружку - и здесь не теряются. Ладно, я вижу, этому  конца
не будет - евреев только начни слушать. Детьми  удачно  затыкают  пустые
места  -  компактная  укладка  получается.  Вон  четырехлетний  пузанчик
(проткнутый, правда, в надутый паучий животик),  глазки  полуприкрыты  -
поразительно хорош собой, стадальчески одухотворен, гаденыш,  -  готовый
Иисусик для Анжелико да Фьезоле. "У тринадцати лиц отрезаны половые  ор-
ганы... Перед смертью заставляли пить серную кислоту", -  где-то  же  ее
взять надо было. Но мы, эдемчане, ради бескорыстного  не  знаем  устали.
Нам только работать лень. А вот чтоб полюбоваться лицами  с  отрезанными
половыми органами...
   Отупевшая Хава у постели последнего умирающего ребенка  (первые  трое
сдохли раньше). В голове его клиновидный разруб пальца в  три.  Странно,
что все можно разглядеть до самой глубины, а кровь не хлещет. Не поддел-
ка ли сионистов? Груды, груды, груды - все, надоело. И всему человечест-
ву тоже. Или жить - или вас слушать. Ша. Больше не занимать. Вот эту да-
му отпущу - и на обед. Вас как звать? Так, Хася Кветкина, 40 лет, из де-
ревни Терево, Мозырьск... - все-все-все, давайте по-быстрому. Значит, вы
пошли в рожь ночевать с женой Эренбурга? Интересно. Ладно уж, только ра-
ди эпического слога так и быть, запротоколирую.
   "По дороге мы услышали стрельбу, и за нами стали гнаться. Нас поймали
и поставили напротив квартиры Анцеля Гинзбурга. Выломав окно,  несколько
бандитов ворвались в дом. Там они убили жену А.Гинзбурга и одну соседку,
а Анцеля Гинзбурга выбросили окровавленного на улицу. Его присоединили к
нашей компании и избивали. Он им говорил: "Я уже  все  отдал  -  золото,
деньги, вещи; я не приверженец Троцкого". Нас, человек 15, погнали к Но-
сону Каплану. По дороге нас избивали. Вогнали нас в квартиру.  У  дверей
встал крестьянин с винтовкой и в свитке.  Женщины  уселись  на  кушетку.
Скоро в квартиру согнали еще около 50 человек, большинство женщин.  Муж-
чины уселись на полу. Всех женщин, наиболее молодых, вводили в отдельную
комнату, где стояла кровать, и, укладывая  всех  поперек  кровати,  друг
около друга, их насиловали. Женщины выходили после каждого изнасилования
и усаживались, окровавленные, на кушетку. Всех женщин брали в комнату по
3-4 раза. Двух девушек растерзали и выбросили.  Прибежал  "пан-капитан",
схватил большой кувшин и стал им избивать всех по голове. Кровь брызгала
по сторонам. В особенности избивали Анцеля Гинзбурга. В комнате  изнаси-
ловали 15-летних девушек. Меня тоже брали в комнату, но каждый раз я  им
указывала, что я им неинтересна (очевидно, из-за  месячных  очищений.  -
Комментарий протоколиста) и меня  отталкивали.  А.Гинзбург  нам  сказал:
"Ведь я еще совсем не молился". Тогда Броха-Гиша Эренбург, достав немно-
го воды, дала ему. Он помыл руки и начал молиться. В этот момент  вбежал
другой бандит и начал кричать: "Уже начал болтать! Нельзя болтать по-ев-
рейски!" Гинзбург начал читать предсмертную молитву для мужчин,  а  Бро-
ха-Гиша для женщин. Капитан, вбежав, спросил: "Кто  там  болтает?"  -  и
стал избивать Гинзбурга. Последний уже лежал  на  полу,  взял  брошенный
кувшин и приложил его к своим ранам, и кувшин наполнился  кровью.  Тогда
один бандит схватил кувшин и стал им еще больше избивать Гинзбурга. Бан-
диты приносили водку в бутылках и, выпивая каждую из  них,  разбивали  о
головы евреев, приставляя их каждый раз к дверям комнаты. Стали выводить
по два на улицу; раньше мужчин. С обеих сторон стали у двери по  двое  -
один с шашкой, другой с дубинкой, и тут же убивали.  А.Гинзбурга  и  еще
двух вывели на улицу и напоили по полстакана серной кислоты. После  дос-
тали нож из соломорезки и тупой стороной стали медленно резать шею Гинз-
бургу. Эту операцию бандиты сопровождали хохотом. Броха-Гиша  стала  ис-
кать воды, сказав: "Я отправляюсь на тот свет, надо руки вымыть". В этот
момент один бандит схватил кувшин и ударил ее по голове. Она  от  испуга
"упачкалась", стала вытираться, сказав: "Мое платье - ведь мой саван,  в
нем я буду похоронена, а саван должен быть чистым". Ее вывели и  тут  же
убили шашкой."
   Нет, это, наконец, становится однообразным. Хватит болтать по-еврейс-
ки. Итак, вы указали, где спрятаны ваши вещи, а народные мстители проси-
ли 10000 николаевскими? Верно?
   "Я им сказала, что больше у меня ничего нет, а один из бандитов отве-
тил: "Мы тебя сейчас в эту яму похороним", - а другой  схватил  мерку  и
ударил моего сына Михеля, 10 лет, по голове. Другой схватил топор и уда-
рил меня по голове. Я упала навзничь в яму. Тогда он начал избивать  то-
пором второго сына, Илью, 14 лет, который тоже упал на меня в яму. Эрен-
бург хотела убежать, но ее тоже ударили топором по голове. Череп  разле-
телся, и она упала на нас. Я лежала внизу. Зашумело в голове. Очнувшись,
я увидела, что светло. Узнала своих детей, продвинула в  сторону  убитую
Эренбург и вытащила детей. Один из них крикнул:  "Маменька",  а  второй,
Михель, лежал как убитый. Своих ран я не чувствовала,  я  решила  спасти
детей. Я подошла к дверям. В моей квартире в это время ломали  шкафы.  Я
тут же обратно в сарай, схватила Михеля и спряталась с ним в углу. Вдруг
слышу свистки - это бандиты стали собираться. Я решила еще раз сходить в
дом за водой. Я застала двух своих племянниц ранеными. Напоив их, я  по-
бежала с водой к своим детям. Старший сын через какую-то щель  выполз  в
рожь. Через щель я увидела фельдшеров Дубицкого и Афанасьева. Насильно я
их потащила к Михелю. Дубицкий сделал ему укол, и он сейчас же застонал.
Они ушли. Я почувствовала боль в голове. Я вышла. 2 русских девушки  со-
общили мне, что мальчик мой жив. Они имели в виду  Элью.  По  дороге  мы
встретили Гишу Гинзбург в груде трупов ее семьи. Она умоляла  фельдшеров
о помощи, но те, проходя, ответили, что помощь не нужна: они  все  равно
отойдут. Тут подошла жена попа и подобрала раненого ребенка  Э.Гинзбург.
Среди трупов и раненых я узнала своего Элью; начала просить убрать  Гишу
Гинзбург и своего сына. Мы их отнесли в сад. Попадья принесла  клубники,
напоила их. В этот момент открылась стрельба. Крестьянки стали удирать к
себе в дома. Я тоже хотела с ними, но меня в дом не пускали: "Убьют  нас
вместе с вами", - ответили они. Одна русская девушка указала мне на свой
огород и спрятала меня во ржи, принесла мне воды и хлеба и  ушла.  Опять
открылась стрельба. Я лежу. Через несколько минут девушка эта  вернулась
(я ее не знаю) и сказала: "Не бойся, голубка, лежи смело: то пришли наши
солдаты". Я поднялась и поплелась искать своих детей."
   Верно:
   Делопроизводитель (подпись)
   Наверно, именно эта "голубка" меня и доконала, именно такие обманки и
заставляют нас расслабиться, расстегнуть скафандр. Откуда только берутся
изменники делу Единства?! Если бы все русские люди верно несли погранич-
ную службу, я, может быть, и успокоился бы в каком-то твердом чувстве  к
ним. "Русские?! А что - евреи на такое не способны?!" - вознегодует  чи-
татель, и я горестно поникну головой: "Способны. Только я их, слава  Бо-
гу, редко вижу. Но в том-то и кошмар, что во имя Единства  все  способны
на все. Способны евреи, французы, зулусы,  индусы,  англичане,  монголы,
грузины, армяне, турки, сингалезы, ацтеки,  испанцы,  итальянцы,  немцы,
кафры, греки, римляне, готтентоты, троглодиты и наверняка были  способны
истинные атланты, если только Атлантида когда-нибудь выглядывала на свет
божий. И продолжайте ваше святое дело, исполняйте ваш долг перед  своими
Народами, но только без меня, без меня, с меня хватит".
   Хватит - и что? Все во мне трепетало мелкой рябью, как  разлитый  ки-
сель в электричке, я был не в силах нанести удар даже себе самому.  Если
бы кто-нибудь выдернул меня из мира, как изболевшийся,  прогнивший  зуб,
вывернул, как мерцающую в многодневной  агонии,  но  никак  не  желающую
окончательно издохнуть лампочку, я, угасая, послал бы  ему  слова  такой
испепеляющей благодарности, какой позавидовала  бы  и  угасающая  звезда
первой величины. Но Верховный  Электротехник  едва  успевал  гасить  но-
венькие светильники в горячих, как нехолощенные жеребцы, регионах -  на-
вязшие из газет Карабахи, Приднестровья, какие-то Сербохорватии постоян-
но требовали его внимания, словно он был ответственным  работником  Нар-
комнаца.
   Пробирался я из библиотеки темными непросыхающими закоулками -  чтобы
только не проходить мимо пограничного поста у  Гостиного.  При  мысли  о
том, что кто-то из них может прикоснуться ко  мне  словом,  взглядом,  я
втягивался в утробу своей рэкетирской майки и забивался в  самую  темную
складочку, словно клоп, оглушенный лавиной солнечного света. Ужас был  в
том, что я не мог их ненавидеть, а это единственный щит, за которым мож-
но скрючиться от чужой ненависти, - а то и распрямиться. Но  я  не  умею
ненавидеть в одиночку, в глубине души я всех понимаю. Если бы у крыс  не
было голых розовых хвостов, я бы их тоже понимал.
   Этому дню было суждено до конца оставаться крысиным -  как  раньше  в
столовых устраивали, бывало, рыбные дни. Пора признаться, что преследую-
щий меня оруэловский образ крысы, увы, не пустой символ. Самая настоящая
крыса несколько месяцев подряд чем-то мерно  хрупала  под  перегородкой,
отделяющей наш диван от ванны, и я, извиваясь без сна на  брачном  ложе,
старался вообразить, будто слушаю милую, преданную мною рогатую Зойку  с
лазурными глазами. Если бы супруга не вскакивала по ночам  и  в  ртутном
свете фонаря за окном (каюта затонувшего "Титаника") не кидалась в  фос-
форесцирующей ночной рубашке колотить тапком по стене, я, пожалуй, еще и
попытался бы впасть в умиление: под каждой, дескать, крышей, своя жизнь:
у людей - человечья, у крыс - крысья.  Свое  счастье,  свои  мыши,  своя
судьба. Я не думал, что наши с крысой интересы  сколько-нибудь  серьезно
противостоят друг другу. Однако крыса не просто жила под нами - она  ко-
пала (вернее, грызла) под нас.
   Однажды утром пол на кухне оказался  мертвенно  напудрен  рассыпанной
мукой, по которой в разухабистом изобилии (народные пляски) были  понаш-
лепаны отпечатки не лапок, но лап, не зверька, но зверя - минимум кошки,
сильней которой зверя нет. Угол большого, с  поросенка,  полиэтиленового
мешка, в обнимку с которым моя русская Венера рассчитывала пережить бес-
кормицу, был как будто отпилен лобзиком - правда, очень грубо, безо вся-
кого старания.
   Прожектором настольной лампы я, дюйм за дюймом,  просветил  осклизлую
тьму под ванной, готовый к любым мерзким неожиданностям, но  не  выискал
ни хода, ни лаза. Семейный (военный) совет постановил держать дверь ван-
ной комнаты запертой (перестало сохнуть белье), а по утрам входить  туда
лишь после деликатного стука, чтобы застать по крайней  мере  одни  лишь
следы ночного кутежа. Иногда наша крыса куражилась  всю  ночь  напролет,
громя и расшвыривая всевозможные гигиенические бебехи, но иной  раз  до-
вольствовалась тем, что уволакивала под ванну накидку со