народ
истекал кровью на полях сражений - ни один еврей не имеет права спать  с
женой, пока страдает хоть один русский - пусть благоденствуют только Де-
рюченки!). До самого рождения Гришки мама продолжала звать отца на  "вы"
и Яковом Абрамовичем.
   Уже с Гришкой на руках (война успела  кончиться)  родители  совершили
исход в Воронежскую область - каким-то чудом подвернулась работа  в  пе-
динституте, ближе к обожаемой Науке. Там отец на недолгое время  воссое-
динился с папой Аврумом и мамой Двойрой. Там же моя мама наконец поняла,
что слово "еврей", которым ее предостерегали понимающие люди, и в  самом
деле что-то означает: какие-то странноватые люди обращаются к  ее  мужу:
каля-баля, каля-баля (так у нас в Эдеме изображали  казахский  язык),  а
он, к ее изумлению, внезапно в ответ тоже: каля-баля, каля-баля...
   Мое появление на свет, ночные бдения над новой диссертацией,  конспи-
ративные поездки в московские библиотеки (отец не  имел  права  задержи-
ваться в крупных городах), непрекращающийся лекторский триумф  (прочитав
в книжке что-то интересное, отец едва мог дотерпеть до утра, чтобы расс-
казать ученикам), студенты-орденоносцы в кубанках (когда они  склонялись
над тетрадями, медали, позвякивая, ложились на бумагу, восхищенно  вспо-
минал отец).
   Бдительный доносчик (отец в лекции упомянул, что Волго-Донской  канал
какие-то космополитические турки выдумали раньше Сталина), ректор,  быв-
ший командир партизанского отряда, заткнувший подлую доносчикову  пасть,
объявив, что Каценеленбоген давно реабилитирован, - наглость  была  нас-
только рискованной, что никому не пришло в голову проверить (а  отцу  не
пришло в голову считать доносчика таким же русским человеком, как и спа-
сителя: он остался в уверенности, что русские его всегда  только  спаса-
ли).
   Аресты "повторников",  начальник  госбезопасности  -  отцовский  сту-
дент-заочник, продержавший его всю ночь, а наутро, тоже  рискуя  шкурой,
собственноручно доставший ему билет обратно в Акмолинскую  область  спа-
сать дебилов от двоек и хулиганов от тюрьмы (у нас дома вечно  толкались
какие-то уголовные рожи - но для меня это  были  очень  заманчивые  зна-
комства).
   Унесши ноги за месяц до защиты новой диссертации, отец уже не  мечтал
о большем, кроме как сдать маму с детьми в мозолистые руки  дедушки  Ко-
вальчука, а самому податься куда-нибудь в старатели или лесорубы, но его
снова зазвали в школу - сначала на гибельную Ирмовку, а потом и в  цент-
ральный состав - еврею дай только палец. В пятидесятом, что ли, году во-
ротившийся из столицы партийный активист Разоренов выразил возмущение  в
райкоме, что повсюду сажают евреев - одни мы остались в стороне от прог-
ресса. У нас было два еврея. Директора Мехзавода Гольдина таки  посадили
за то, что он распорядился развозить рабочим воду на  заводской  лошади.
Отца же всего только отстранили от преподавания партийной науки логики и
партийной науки географии, - на языках же можно было оставить и чужака.
   Но как мог отец сердиться на такие мелочи, если  студенты-орденоносцы
всю ночь прождали его у здания ГБ в темноте  под  деревьями.  Ради  этих
верных фронтовых друзей отец, тоже роевым образом, не принимал всерьез и
Разоренова: фагоциты, эти закономернейшие  порождения  и  необходимейшие
ограждения любого народа, представлялись ему кучкой нетипичных негодяев.
По-настоящему они достали его только через детей, то есть  через  нас  с
Гришкой.
   Слово "карьера" вызывало у отца недоуменно-брезгливое  выражение,  но
тот факт, что его чистых, одаренных сыновей государство при  практически
полном одобрении либо равнодушии  коллег  твердо  отказывается  признать
своими, был, возможно, самым сильным потрясением в его бурной  жизни.  И
где-то в семидесятые годы он взбунтовался - бунт на коленях: принялся  с
множеством предосторожностей (умысел-то был крамольнейший!) собирать до-
казательства того, что евреи суть не что иное, как люди. Лет за  десять,
ложась щекой на страницу и мученически куролеся пером у себя под глазом,
отец собрал громаднейшую картотеку,  неопровержимо  свидетельствующую  о
том, что евреи тоже плачут, теряя родных и близких, что  бывают  случаи,
когда они проявляют храбрость и великодушие, что иногда они погибают  на
войне, а то и совершают легкомысленные поступки, что среди них попадают-
ся не только большевики, но и меньшевики и даже кадеты, не только чекис-
ты, но и борцы с оными - и т.д. и т.д. Он изводил нас, зачитывая все но-
вые и новые доказательства того, что мы тоже люди. Он  так  выискивал  и
высматривал всюду все, что касалось евреев, что это начинало злить меня:
как будто, кроме его драгоценных евреев, и интересоваться больше  нечем,
- я не понимал, что именно меня он и пытался защитить.
   Какая разница, закипал я, сколько среди евреев Героев Советского Сою-
за, физиков и поэтов и сколько палачей и аферистов, - я не желаю ни лав-
ра Кафки, ни тавра Ягоды, - каждый должен отвечать только за себя: я по-
кушался опять-таки на Единство, важнейшей опорой которого является прин-
цип "один за всех - все за одного". Отец же старался уверить  себя,  что
антисемитизм - плод искреннего заблуждения, которое можно рассеять  фак-
тами. И теперь у меня опять-таки не поднимается рука снести в макулатуру
самую полную в  мире,  подвижнически,  по-муравьино-пчелиному  собранную
коллекцию улик, перед лицом которых ни один суд не сможет отрицать,  что
в мороз еврею холодно, а в жару жарко.
   Но и к евреям отец сделался необыкновенно строг за то, что  они  таки
действительно дают аргументы антисемитам, льют воду на  мельницу  врага:
неустанно доказывая, что евреи тоже люди, он желал, чтобы они  преврати-
лись в ангелов (он не догадывался, что им бы и это не помогло). Он осуж-
дал государство Израиль за его арапскую политику - он  был  уверен,  что
великодушием и попустительством можно обезоружить любого террориста: вот
у них в лагере был убийца-калмык, а отец с ним в конце  концов  все-таки
сдружился! Отец осуждал еврейских диссидентов за высокомерное  поведение
в судах и на следствиях - им полагалось возбуждать в судьях и следовате-
лях не раздражение, а симпатию и раскаяние. Проявления всевозможных  на-
циональных исключительностей у самых разных народов вызывали у отца нас-
мешливую улыбку, национальные исключительности русских делали  эту  нас-
мешку горькой. Как историк и бывалый человек он мог бы составить  на  их
счет ой какую русофобскую картотеку - ведь самой злобной клеветой на на-
род всегда оказывается правда, - "только выискивать такое стыдно, позор-
но!", но от еврейских исключительностей он просто заболевал. "Я ей гово-
рю: какой у вас умный мальчик, а она: что вы хотите - это  же  еврейский
ребенок! Надо же такое сказать!.." Подобные эпизоды как будто  разрушали
труд всей его жизни. Диалектических академиков Юдина и Митина он называл
не иначе, как "два паршивых жида".
   Я был твердо уверен, что социализму, как и всякому господству  лжи  и
жлобства, не будет конца, - отец же был убежден, что все, построенное на
лжи, недолговечно, - так ему когда-то растолковал его еврейский папа дед
Аврум (освободившись от еврейского марксизма, отец вновь впал во  власть
местечковых предрассудков), так что из нас двоих  "перестройка"  удивила
только меня. Но национальные движения повергли в изумление уже и  его  -
их массовость, часто обнаруживающаяся самым неприятным образом.
   Чтобы оставить чистым Народ, отец всюду искал происки  кучки  образо-
ванных национал-карьеристов, всегда задаваясь чисто  учительским  вопро-
сом: "Кто научил?" - "Но ведь их же всю жизнь учили не красть, не лодыр-
ничать, не трескать водку, не... А они ни в какую. А как громить,  сразу
тысячи выучились", - но отец не позволял себе даже услышать, что миллио-
ны самых что ни на есть простых людей обретают вдохновение только в про-
тивостоянии чужакам. Он со слезами на глазах, не  оставляя  ни  малейшей
щелочки для словечка правды, начинал безостановочно  причитать  дрожащим
голосом, что его дед Аврум никогда не делал разницы между русскими и ев-
реями, что простые женщины не только прятали его во время погромов  (кто
устраивал эти погромы, он обходил молчанием), но еще и спрашивали,  "что
ему можно йысты", что дед Ковальчук охотно водил дружбу с казахами,  что
студенты ждали его под дверями Органов, что...
   Иногда он возвышался до убеждений собственного внука: нет никаких на-
родов - есть только отдельные люди, плохие и хорошие (никакого леса  нет
- есть отдельные деревья). Святые слова "наша  земля"  повергали  его  в
скорбь: земля принадлежит всем, и язык хорош тот, который уже знают все,
и если из-за этого предстоит раствориться и исчезнуть еврейскому  народу
- туда ему и дорога, - лишь бы отдельные люди жили в мире.
   Отец, случалось, даже забывал о священной скромности  и  ссылался  на
всеобщую любовь к себе всех народов мира, с которыми он имел  дело.  Это
была почти правда, хотя в почти всеобщей любви к нему часто  проскальзы-
вала снисходительность, с которой  умудренные  взрослые  поглядывают  на
прелестного ребенка. В старости, сделавшись окончательным красавцем,  он
продолжал стричь свои пророческие седины  под  полубокс,  -  младенчески
торчали наивные голые уши. Его международной славе все равно было далеко
до местечкового авторитета его отца: деду Авруму доверяли  даже  вручать
уряднику общественную взятку, которая, как известно, передается без рас-
писки.
   Однажды урядник попался катастрофически неберущий,  а  следовательно,
умеющий разглядеть, кто чем торгует, всколькером шьет и  сколько  платит
налогов. Так дед усовещевал его до тех пор, пока тот не  распахнул  мун-
дир: "Видите, у меня даже рубашки нет!" Дед немедленно притаранил  отрез
мадеполаму на рубашку и подштанники - и экономика местечка была спасена,
а экономика державы Российской подорвана.
   Уже в шестидесятые годы я внезапно увидел деда среди других  старцев,
восседающих вдоль синагогальной стены, в документальном фильме  о  гидре
сионизма. Но как истый представитель "малого народа" дед Аврум, несмотря
на перечисленные преступления против Большого Народа, ничуть  не  сомне-
вался, что попадет в рай.
   На месте еврейского Бога я все-таки взял бы туда и  отца,  всю  жизнь
прослужившего гоям. Я прислушался бы и к их голосам. Когда, уже явно за-
летной птицей в фирменных джинсах - мои статьи начали переводить в  Анг-
лии и в Штатах, - я навестил опечатанный Ангелом Смерти Эдем, на  желез-
нодорожной станции со мной разговорился немолодой алкаш.  Узнав,  что  я
родом из Степногорска, он первым делом полюбопытствовал, помню ли я Яков
Абрамовича - "Во был мужик!" Я разбил последнюю его иллюзию,  не  скрыв,
что сын такого человека сделался откровенным чужаком, - а ведь яблоко от
яблони...
   В еврейском раю отцу будет очень не хватать гоев - вдов-уборщиц и си-
рот-хулиганов, хотя - еврей есть еврей - собственной жены  и  детей  ему
будет недоставать все-таки сильнее. Поэтому  у  меня  есть  убедительная
просьба к Великому Ягве пренебречь формальностями пятого пункта  и  про-
пустить к отцу мою русскую маму - пусть тоже вечно угощается  рыбой-фиш,
именуемой Левиафан, хотя мама никогда не была в  восторге  от  еврейской
кухни. Насчет себя я не имею претензии - я не заслужил места рядом с от-
цом.
   Рожденный для подвигов, я был склонен претворять в жизнь то, чем дру-
гие только хвастаются. Первый свой подвиг я совершил в еще  полуживотном
состоянии, когда желание занять достойное место среди своих  -  желание,
которое только и делает человека человеком, - едва  начало  вызревать  в
моей душе.
   Пацаны на улице много и горячо толковали о страшно забавной  шутке  -
упасть под ноги, когда кто-то, эйфорически размякнув, катит  с  горы  на
коньках. Я и проделал эту штуку с пацаном хоть и постарше меня,  но  все
равно очень маленьким. Он запоролся носом и заплакал. Его старший брат -
если бы он отреагировал  стандартным,  роевым  образом  -  как  типичный
представитель типичному представителю дал бы, скажем, пендаля,  -  я  бы
этим, может, еще и хвастался. Но он оскорбленно допытывался как  частное
лицо у частного лица, зачем я это сделал, - и я  не  мог  выговорить  ни
слова от стыда и недоумения: а и  правда,  зачем?  И  вместе  с  тем,  я
чувствовал в вопросе глубокую неправоту: "зачем?", "для чего?" - эти ко-
рыстные вопросы важны только чужакам.
   Становясь все более и более своим, я крепнул духом не по дням,  а  по
часам, хотя начал подниматься из очень низкой  точки.  Когда,  например,
два недосягаемо больших пацана - сейчас я такими взрослыми ощущаю  разве
что бухгалтеров и прокуроров - убивали щенка-подростка, я  на  некоторое
время просто перестал существовать. Вот только что я с тревогой погляды-
вал на приближающихся больших пацанов и с интересом на "собачонка",  бе-
жавшего вприпрыжку, как бы легкомысленно болтая руками и  после  каждого
прыжка приземляясь поперек предыдущему приземлению, - а вот я уже не су-
ществую, а только вижу, как один пацан берет собачонка за задние лапы  и
"со всей силы" ляпает им по спекшейся, а сейчас еще и промерзшей  глиня-
ной стене осевшей шахты, превратившейся в обширную яму.
   Хряска и визга не помню, - вероятно, Всевышний из частично  присущего
ему милосердия на время приглушил звук.
   Они выхлопывали собачонка об глину, как половик, по  очереди  прыгали
на нем, а он все дышал и дышал. Наконец они закидали его снегом и  снова
прыгали, но утоптанный бугорок продолжал пружинить.
   Не понимаю, что и как я сумел объяснить маме - вопреки своей  обычной
манере, я даже не ревел, а только трясся и лепетал. После некоего  расс-
ледования мама (не помню кому - как  будто  в  пустоту)  говорила  тихим
серьезным голосом: "Он сначала зашел к Тихонову: давай убьем твою  соба-
ку. Тихонов не захотел, тогда он пошел к Смирнову. Смирнов  согласился."
Зачем один хотел убить и зачем другой согласился - об этом  в  Эдеме  не
спрашивают: там все бескорыстно.
   Зато когда я стал своим... Школьному конюху Урузбаю на недолгое время
попала в руки малокалиберная винтовка - мелкашка, и ее надо было  срочно
использовать. Урузбай, честный человек, повел в степь на поводке уже  не
чужую, а собственную собаку, а мы толпой повалили за ним. Урузбай,  ста-
раясь быть достойным своей миссии, всю дорогу нас как бы не замечал.  На
шишковатом бережке степного болотца он привязал собаку к козьему столби-
ку и, по-прежнему нас не замечая, со сдержанным  воодушевлением,  словно
утонченный ценитель дуэльного кодекса, отсчитал ровно тридцать шагов,  а
затем начал прицельную стрельбу с колена. Надо отдать ему должное  -  он
ни разу не промазал, потому что после каждого хлопка собака начинала за-
ново визжать и метаться. Нутро у меня оцепенело, но я  выстоял.  Наконец
Урузбаю не то надоело, не то он почувствовал конфуз за ее бессмертность,
а может, вышли патроны: не замечая нас, суровым шагом он подошел  к  уже
без перерыва визжащей псине, приставил дуло к ее ясному девичьему лобику
и хлопнул в последний раз. Собака наконец успокоилась.
   Заледенелость в груди и в животе держалась у меня всю дорогу - но и я
выглядел безупречно.
   Но вообще-то, хоть я какое-то время и смотрелся отменным человеческим
экземпляром, на самом деле я только в гомосапиенсы и годился, а биологи-
ческой особью был довольно паршивой - только стремление  стать  своим  и
вывело меня в люди. Всему я должен был учиться  по-человечески  -  через
слово, показ, упражнение. Вот мой родной братец Гришка и двоюродный Юрка
все схватывали без слов: сел на велосипед - и покатил (да не  верхом,  а
под рамой, вплетаясь в конструкцию, избочась, как поворотливый  уродец),
махнул топором - сук заподлицо, навалился пузом на шило -  фанера  наск-
возь, а заодно и палец, чтобы через каких-нибудь полчаса похваляться уже
почерневшим бинтом: "Если бы Левка так просадил - полгода бы плакал!"  -
и до обретения человеческого облика так оно и было бы.
   Гришка и Юрка были одарены одинаковыми доблестями, благодаря  которым
Гришка сделался первоклассным конструктором и настоящим мужчиной  хемин-
гуэистого розлива, а Юрка дважды отсидел и если не  находится  в  лечеб-
но-трудовом профилактории и по сей день, то лишь потому, что это  проти-
воречит международным соглашениям о правах человека. Поскольку антисеми-
ты убеждены, что человек становится конструктором, писателем или  ученым
не потому, что умеет делать что-то писательское или  конструкторское,  а
потому, что занимает место, на котором  написано  "конструктор",  "писа-
тель", "музыкант" - постольку можно сказать,  что  Гришка  занял  Юркино
место, вынудив его (уже из другого  города!)  увлечься  до  самозабвения
систематическими мордобоями на танцплацу, покинуть школу, после армии  в
день окончания техникума ввязаться в драку и лишиться хорошего распреде-
ления, колотить жену и попадать в милицию  каждый  раз,  когда  начинала
складываться очередная карьера - у него по-прежнему любое дело горело  в
руках, - а потом заливать очередную неудачу традиционными напитками: его
главным несчастьем, как и у всех людей на свете, оказались его склоннос-
ти, а не возможности.
   Судьба вообще поставила меня между двумя  семейными  кланами,  словно
желая испытать на прочность. Ковальчуки и теперь кажутся мне более  ода-
ренными - по крайней мере, с ними всегда было интересно: шум, гам,  сле-
зы, ругань, хохот - все вперемешку и все такое же яркое,  как  винегреты
на их праздничном столе, сияющие, словно рубиновые звезды Кремля, и лица
от выпивки светятся рубинами.
   "Мама, вы ж про холодец забыли!" - у них на хохлацкий манер звали ро-
дителей на "вы". - "Ах, ты ж, Господи - да на порог его поставьть -  шо,
вже застыв?!"
   И для каждого нового гостя тарелка переворачивается вверх ногами,  то
есть дном: застыл, как штык! У Каценеленбогенов не станут хохотать, вос-
хищенно демонстрируя всем желающим и нежелающим ажурно проеденную  молью
шаль, купленную с рук: "Ведь в шесть же глаз глядели -  ну,  жулье,  ну,
оторвы!" - для Каценеленбогенов мир не то место, где можно позволить се-
бе легкомыслие, их пароль - серьезность: очень вдумчиво пройтись по рын-
ку и магазинам, а потом озабоченно и  всесторонне  обсудить,  удачно  ли
куплено, неудачно ли, полезно ли, вредно ли, - Ковальчукам же  было  все
полезно, что в рот полезло.
   Ковальчуки были счастливее, но за счастье - за беззаботность  -  надо
платить. И они не жались. Ранняя смерть, гибель, два-три развода,  жизнь
кувырком - это у Ковальчуков было делом самым простым. Половина моих ку-
зенов по русской ветви оттянули разные срока, другая половина -  включая
меня - не раз бывала от тюрьмы в двух шагах, и уж тем более  от  нее  не
зарекалась.
   Еврейские кузены были куда безрадостней, зато среди них не  выявилось
ни одного разведенного, ни одного "тюремщика", ни одного закладушника, -
это были все как один заботливые отцы и мужья, квалифицированные и  доб-
росовестные инженеры, врачи, учителя. В моих глазах  у  них  был  только
один недостаток - с ними было скучновато.
   Я попытался соединить ковальчуковскую бесшабашность с  каценеленбоге-
новской серьезностью - и больше никому не советую.
   Но как они пели, Ковальчуки,- на два-три  голоса,  подпершись,  забыв
про все дела (у них это мигом), -  дедушка  Ковальчук  обливался  самыми
настоящими слезами, выводя: "А молодисть нэ вирнэцца", - у  Каценеленбо-
генов не припомню подобных неумеренностей.
   Папа Яков Абрамович, не зная слов, с беззаветной самоотдачей  подхва-
тывал затяжные гласные, которые можно было распознать,  прежде  чем  они
кончатся, но лет через тридцать он мне признался, что ему  всегда  каза-
лось, будто на наших (нашенских!) ррусссских праздниках  слишком  много,
видите ли, пьют и переедают. Он признался еще и в  гораздо  худшем:  что
его несколько коробит обычай поминать умерших  коллективной  выпивкой  и
закуской - у них, жидов, положено восемь, что