рукоятки (сгодились бы для великанского напильника) - странные, как если
бы крепились к паровозу либо дому - предметам  явно  неподъемным:  помню
ощущение каменной неподатливости, когда я пытался двинуть пианино то  за
одну, то за другую рукоятку.
   Я уже вовсю разыгрывал, теперь без искажений,  весь  свой  репертуар,
приладив к нему и левую руку  с  ее  "тум-ба-па,  тум-ба-па"  и  "ту-ба,
ту-ба, ту-ба", - когда появилась Луиза Карловна,  робкая  немка,  не  до
конца разделившая участь своего народа: ее придержали в  столице  нашего
Енбекшильдерского (она никак не могла выговорить) р-на обучать детей на-
чальства музыкальным азам. По недоразвитой завивке, плечистому  женскому
пиджаку вместо  ватника,  ботам  вместо  сапог  она  относилась  тоже  к
культурной публике, и даже кое в чем нездешней, отдаленно веяло  Едвигой
Францевной - даже имена перекликались;  слова  "окончила  консерваторию"
тоже звучали не по-нашенски.
   Луиза Карловна, как и все, начала с привычных (но не приевшихся) вос-
торгов насчет моих дарований, однако очень скоро ремесло поставила  под-
ножием искусству. Причем, укладывая этот фундамент,  запрещалось  подни-
мать голову, воображая будущий храм и уклоняясь, таким образом, от теку-
щих обязанностей.
   Все мои попытки хоть чем-нибудь дотянуться до настоящей музыки  Луиза
Карловна воспринимала как претензии рядового скакнуть прямо в  полковни-
ки. А когда я перестал скрывать, что отношусь  без  благоговения  к  ис-
кусству  скрючивать  пальцы,  как  ведьмины   когти,   приговаривая   "и
раз-два-три", - мои мечты о полонессах начали  представляться  ей  прямо
каким-то развратом, словно я в пятом классе  пытался  начать  регулярную
половую жизнь.
   Но я не сделался ремесленник, перстам  придав  послушную  сухую  бег-
лость, - они и так бегали будь здоров, перепрыгивая через  соседей,  что
было запрещено до нервных вскрикиваний. А я ведь  еще  норовил  нажимать
подушечками, как на гармошке, хотя Луиза Карловна, едва  сдерживая  свое
немецкое "пфуй!", не велела даже прикасаться к этому вульгарному инстру-
менту. Но я только на нем и отводил душу - часа по два после каждого за-
нятия. Сама-то она!... Как ни крючила по-ведьмински пальцы  с  торчащими
костлявыми косточками - постылые этюды и гаммы съедобней не становились.
До-ре-ми-фа-соль-ля-си, хлеба нет - этюд соси...
   В школе тоже тлела какая-то специально школьная музыкальная  культура
(как изолированная культура бактерий): кроме  уроков  пения  и  смотров,
этих песен нельзя было услышать нигде и никогда.
   Я уже намертво усвоил, что искусство должно принадлежать народу - или
уж, на худой конец, доставлять одинокие восторги. Однако народ мои заня-
тия презирал: почвенник Катков, когда я от самой клевой игры плелся дол-
бить клавиши, всегда с недоумением сплевывал:  фашистке  платить  -  что
значит, деньги хоть ж... ешь. Богатство у нас в Эдеме  было  позором  из
позоров. Правда, шахтеры замолачивали  побольше  моих  папы-мамы  вместе
взятых, но если пропиваешь, это можно.
   А ведь Катков-то, хранитель заветов,  впоследствии,  когда  появились
новые деньги, первый совершил отступничество - сказал как ни  в  чем  не
бывало: сорок копеек - в то время как речь шла  о  четырех  рублях!  Это
всех покоробило, я почувствовал. И  поныне,  когда  говорят  "Петербург"
вместо "Ленинград", мне это кажется маскарадом, хотя в качестве еврея  к
Ленину я питаю отнюдь не больше любви, чем к Петру, который, хоть и тоже
был чудовищем, но, по крайней мере, не еврейским.
   Я наотрез возненавидел бы пианино гораздо раньше, если бы Луиза  Кар-
ловна не совершила одной педагогической ошибки:  еще  не  предвидя  всей
глубины моей развращенности, она сыграла  несколько  фраз  из  полонесса
Огинского, оборвав на самом лакомом месте - всему, мол, свое время. Алч-
ность охотника (а может, и непомерные ожидания) притупили  мою  чувстви-
тельность и память. Гусиная кожа дотронулась лишь до самых  нежных  моих
эрогенных зон, и запомнил я лишь самый общий абрис  проглянувшего  Бога.
Однако теперь сквозь хрип репродуктора и завывания вьюги  я  безошибочно
распознавал полонесс и кидался на него, как кот на мышь,  выхватывая  из
раструба звукомясорубки то один, то другой почти незадетый кусочек прек-
расного принца Полонесса. Недостающие члены я заменял протезами,  шлифуя
и подкрашивая их до, как мне казалось, почти полной неотличимости. Хотя,
конечно, этот киборг был только слабым, искаженным эхом тех по-настояще-
му божественных мелодий, которые вскипали во мне, но никак не могли хлы-
нуть через край.
   Тем не менее, общаясь с Богом, я играл все более и более жалкую  роль
среди людей. Слава гармониста от меня уплыла, а Луиза Карловна,  уже  не
сдерживаясь, вскрикивала, когда у меня проскакивали ухватки  гармониста.
Я тоже тайно ненавидел ее, только вскрикивать не решался. Но  расстаться
с гармошкой - где ж мне тогда и душу отвести?
   И тут вошла мама. Приятным светским тоном спросила, как идут мои  де-
ла, - и вдруг Луиза Карловна с жалкой  (приятной)  улыбкой  начала  меня
расхваливать. Правда, о моей приверженности к гармошке все же не  смогла
умолчать, но чуть ли не с умильностью. И я съежился до почти полного ис-
чезновения. Испепеляемый стыдом, я не сумел не вспомнить, что мы ей пла-
тим (хотя сам этот мерзостный акт всегда был скрываем от моих  глаз).  И
когда Луиза Карловна в вымученно-шутливой манере попросила  одолжить  ей
слой гриба-медузы, источавшего полезную для печени кислотность  в  трех-
литровую банку со сладкой водой, я развил бешеную активность и уже через
полчаса на крыльях искупления летел к Луизе Карловне над каменистой соп-
кой, держа на отлете бидончик с  плещущимся  там  отслоившимся  медузным
отпрыском.
   В палисадничке Луизы Карловны вольный ветер надувал сдвоенные розовые
баллоны-панталоны. Я молниеносно отвел глаза, но они - нет органа  бесс-
тыднее! - успели засечь, что самое высветленное местечко снова оказалось
именно там. Загаженная память немедленно извергла эдемский анекдот. Учи-
тельница: "Иванов, ты почему три дня не был в школе?!" - "В первый  день
мамка трусы стирала", - угрюмо бубнит Иванов. "А во второй?!" - "Во вто-
рой шел мимо вашего дома, а у вас тоже трусы висели, я думал, вы тоже не
придете." - "Ну, а в третий, в третий?!" - "Корову  к  бугаю  водил."  -
"Что, отец не мог, что ли?!" - "Отец-то мог, да бугай лучше".
   Домик Луизы Карловны был не  хуже  нашего,  но  ей  там  принадлежали
только сенцы. Или, если хотите, кухня - плита с копчеными  кастрюльками,
кадушка со скользящим по воде невесомым ковшиком - все  как  полагается.
Однако можете назвать этот объем шести пианин и спальней - кровать  тоже
присутствовала (за ней скромно пряталась сложенная  раскладушка),  а  на
кровати спал (даже во сне с пьяной рожей) сын Луизы  Карловны,  сумевший
обрусеть до полной неотличимости от коренного эдемчанина, еще и приблат-
ненного (недавно на танцах его слегка порезали финариком). Говорили, что
он ее и поколачивает, когда Луиза Карловна пытается увести  его  с  пути
мужества и славы. ("Такой высокий, красивый парень", - жалобно описывала
она своего арийца не помню кому.)
   До отказа улыбающиеся, мы с Луизой Карловной, словно не видя кричаще-
го со всех сторон безобразия, угнездили отпрыска медузы на новое  место-
жительство. Под ногами перекатывалась по-бараньи завитая,  круглая,  как
сосиска, собачонка, едва проглядывающая сквозь блатную челку, - надо  же
догадаться держать собаку в доме! Это болонка, ответила  моим  несложным
мыслям Луиза Карловна (где и достала-то!). Он очень ласковый, с  горькой
нежностью пояснила она. Стало быть, это был болон. Словно в  подтвержде-
ние, болон вскарабкался по ее ноге на задние лапы и принялся непристойно
тереться, работая тазом самым недвусмысленным образом.
   Ну, перестань, тем же светским тоном, что и ко мне, обратилась к нему
Луиза Карловна, шутливо грозя пальцем и пытаясь незаметно отпихнуть  его
ногой, - но болон лишь входил в раж. В том месте, которым он втирался  в
ее ногу с особым усердием, вырос довольно  порядочный  мохнатый  грибок.
Ну, хватит, хватит, уже с недоумевающим тревожным раздражением  пыталась
вразумить его Луиза Карловна, а грибок все рос да рос.
   "Я пошел", - я двинулся к двери (не кинулся - а то сразу было бы вид-
но, что я все вижу). Хорошо, хорошо, передай маме спасибо, с напряженным
оскалом еще продолжала любезничать Луиза Карловна, одновременно в отчая-
нии отбросив болона ногой с такой силой, что он  опрокинулся  на  спину,
раскрывши все свои красы, и горестно завизжал.
   Я мчался все быстрее и быстрее, и не знаю, чем бы это кончилось, если
бы, на счастье, я не споткнулся и не проехался по щебенке на локтях. Это
меня успокоило. Я с небывалой тщательностью задолбил к следующему  уроку
все выморочные этюды, и потом еще долго просидел над  клавишами,  трогая
то одну, то другую струну своей души, подшлифовывая и  подгоняя  друг  к
другу все новые и новые части полонесса Огинского-Каценеленбогена. Я  не
давал никаких клятв - я и без этого знал, что  больше  никогда  не  буду
огорчать мою милую бедную Луизу Карловну.
   Мой полонесс - симбиоз Огинский-Каценеленбоген - я  рисковал  показы-
вать только маме, да и то лишь самые  бесспорные  из  отреставрированных
органов. Мамина растроганность меня ободряла. Но злой рок именно  в  тот
несчастный день воспользовался моей просветленностью и подбил  обнародо-
вать свое творение в гостях у нового начальника  Продснаба  (преемствен-
ность поколений: еврейский шут, принятый у мецената).  Преемник  Нечипо-
ренко Бубырь уже твердо сидел в культурном слое, держал в  доме  пианино
(плоды просвещения), а потому (издержки просвещения) поощрял  знакомство
своего наследника с развитым еврейчиком.
   Несмотря на культурность, Бубырь был так чудовищно толст, что наводил
на популистские подозрения, будто один человек может стать причиной про-
довольственных неполадок. У Бубыря я в первый и, вероятно,  в  последний
раз ел настоящие сосиски - они действительно от легчайшего прикосновения
зубов (я наслаждался, чувствуя себя акулой) прыскали соком  и  вспучива-
лись нежной плотью, как дырка в чулке толстухи. Папа Бубырь (он был  та-
кой перенадутый, что производил впечатление легкости, а не тяжести) даже
налил нам наливки (что с ней еще делать!), невероятно сладкой  и  душис-
той. Может быть, легкокрылый градус глинтвейна ("Уленшпигель") и вдохно-
вил меня ответить на шутливо-зазывные рукоплескания раскрасневшихся гос-
тей не мертвенными этюдами или полькой Глинки,  но  самыми  глубокими  и
нежными - нет, не корнями души, а волосками, бегущими от корней.
   Нетрезвым восторгам не было конца. И кто бы мог  подумать,  что  злой
дух посадил за стенкой (благодатная для своих и истребительная для отще-
пенцев эдемская теснота) Луизу Карловну приглядывать за пальцами  дочери
главбуха. Злому духу и этого показалось мало. Назавтра он еще и погрузил
меня в меланхолическую отрешенность с гармошкой в руках перед самым уро-
ком этюдодолбления, хотя я все утро готовился встретить Луизу Карловну с
какой-то особенной проникновенностью. Однако  Луиза  Карловна  с  порога
объявила мне, что еще в тот же роковой день моего дебюта она побывала  у
Бубырей и раскрыла им глаза (уши) на истинные достоинства моей музы(ки):
коммивояжер, торгующий поддельным товаром от лица  прославленной  фирмы,
был выведен на чистую воду и опущен на дно.
   Но гнев Луизы Карловны был вызван  не  заурядным  мошенничеством,  но
святотатством: мне не смешно, когда маляр негодный мне  пачкает  Мадонну
Рафаэля. Теперь-то я понимаю, что ой как не случайно именно  Сальери,  а
не Моцарт вознегодовал на пиликанье слепого "скрыпача".
   - Ну-ка, исполни что-нибудь! - презрительно (от забитости не осталось
и следа - орудия Высших Сил не знают ни робости, ни сомнений) распоряди-
лась она, и мне даже не пришло в голову, что я могу ослушаться.
   Никогда еще гармошка так не пела и не рыдала в моих руках.
   - И это искусство?! - он был велик в эту минуту, воскликнул бы я, ес-
ли бы Луиза Карловна была мужчиной.
   - Вот искусство! - полонесс Огинского заполнил комнату, словно играли
человек восемь. Его было невероятно много - и он был уж  до  того  густо
нашпигован подробностями, до которых мне было и за сто лет  не  доскрес-
тись...
   - Вот искусство! - целый полк грянул "Прелюдию" Рахманинова - страст-
ный человеческий голос, все пытающийся сквозь что-то пробиться, да так и
падающий в изнеможении. Но человеческие голоса  никогда  не  бывают  так
прекрасны...
   "Аппассионата" окончательно стерла меня в пыль. Луиза Карловна  приз-
вала к себе в союзники моих богов, и боги были с нею заодно.
   Это было даже не отчаяние, но предельно ясное понимание, что мне  нет
места на этом свете. Я не принимал никакого решения - я  знал,  что  оно
придет тут же, как только понадобится. Когда появилась мама, я кратко  и
недвусмысленно объявил, что больше учиться музыке не буду.  Но  она  так
расстроилась - мои дарования, их упования...
   Однако для моей еврейской души более сокрушительным оказалось другое:
купили пианино, везли, столько денег, хлопот - возразить было нечего.
   Я вышел на крыльцо. Было невозможно ни сбежать, ни остаться.  В  раз-
мозженную колоду, на которой рубили дрова, а иногда и казнили  кур,  был
вогнан топор. Он на глазах рывками вырос выше сарая, заслонив уборную на
верхушке сопки. Я двинулся к нему, понимая только одно: после этого  уже
никто не вспомнит ни о моем позорном концерте, ни о понесенных расходах.
Смыть кровью - люди всегда видели в этом глубочайший смысл. Петька Сопа-
тый нечаянно отрубил кончик указательного пальца, а потом пошел искать и
не нашел: "Наверно, куры склевали". Я внимательно посмотрел на кур.  Они
хранили полную безмятежность, не догадываясь, какое редкое лакомство  их
ждет.
   Я не сразу догадался положить палец на край колоды - а  то  все  было
никак не прижать плашмя - мешали остальные пальцы, а если их  разогнуть,
можно было тяпнуть и по ним. Потом до меня вдруг дошло, что это не  обя-
зательно должен быть указательный палец - хватит и мизинца.  Тем  более,
на гармошке он не нужен. Потом вдруг показалось, что прямо по незащищен-
ной кости будет страшней, и я перевернул мизинец подушечками кверху. Ни-
какого страха я не чувствовал.
   Я тоже был орудием высшей воли, как топор - моим орудием,  как  Луиза
Карловна орудием богов. Необыкновенно музыкальный, как гудок  тепловоза,
женский крик заставил меня вскинуть голову. На крыльце  стояла  мама  со
стеариновым лицом. Руководившая мною воля от крика  вздрогнула,  и  удар
пришелся в ладонь, в мясистую часть, которую так любят каратисты.
   Прорубить ее насквозь я не сумел. Еще и колода спружинила:  древесные
волокна были размочалены и махрились, как на изношенной зубной щетке.
   Невозможно было представить, что кость прячется на такой глубине.
   Обострение отщепенческих болей я и  сейчас  лечу  теми  же  домашними
средствами - научился только обходиться без необратимых увечий:  берется
тугая свиная кожа, в которую, по возможности тесно, зашивается нога. За-
шитую ногу в стягивающемся от жара сапожке следует держать над огнем  до
полной готовности. Соль и перец добавляются по вкусу. Рекомендуется  ев-
реям и непризнанным гениям.
   Впрочем, левая кисть, несмотря на дилетантский метод душевного  обез-
боливания, все равно работает у меня дай Бог всякому - динамометр  почти
не улавливает разницу. Разбаливается, если только передержишься  за  но-
силки. Или за топор.
   По оплошности сталкиваясь с Луизой Карловной, я срочно принимал прип-
рыгивающий вид - чуял, что жизнерадостность - единственный козырь ничто-
жеств. За гармошку я тоже больше не брался. Правда, года  через  два,  в
поезде Семипалатинск - Алма-Ата не выдержал:  какой-то  пацан,  примерно
мой ровесник и все еще вундеркинд, дивил народ Мокроусовым и Дунаевским.
"Сколько лет?" - ревниво спросил его папаша, когда я сыграл  пару-тройку
вещиц "для подлых", как выражались в  простодушные  петровские  времена.
"На полгода старше", - обрадовался он, и потом, когда мы с  вундеркиндом
обменивались гармошкой, вступив в борьбу за  народную  любовь,  ревнивый
папаша сообщал про меня каждому новому слушателю: "На  полгода  старше".
Успех нисколько меня не окрылил. Все это была суета.
   И еще лет через десять, подающим кому надежды, а кому опасения  моло-
дым ученым подрабатывая (евреям всегда не хватает денег) на  Белом  море
погрузкой леса, я, как лунатик по крыше, пошел по палубе лихтера к  гар-
моническому мявканью. На дядипашиной гармошке играла девчонка (на полго-
да старше), очень неохотно уступившая мне, ветерану, свой облезлый чемо-
данчик. Какие деревянные и в то же время распоясавшиеся оказались у меня
пальцы, - чему девчонка нисколько не удивилась:  ей  постоянно  докучали
всякие охламоны, полагающие, что умеют играть.
   И какой бедный, короткий оказался у гармошки звук... Клянусь, в  Эде-
ме, без чужаков она звучала как виолончель - миллиончик-другой евреев  -
совсем недорого, чтобы вернуть ей прежнее божественное звучание.
   Ба, да ведь мое покушение на собственный палец  было  бессознательным
стремлением к обрезанию, для русского абсолютно нелепым  (помните  пого-
ворку: сравнил этот самый с пальцем?) -  евреям  же  свойственно  особое
осязательное и даже обонятельное отношение к крови, как показал  классик
возрождающейся ррусссской философии Василий Васильевич Розанов: недаром,
учил он, у жидов такие носы - нюхать кровь, а если религия запрещает  им
употреблять ее в пищу, так это потому, что им слишком уж хочется - иначе
они бы весь мир высосали. Так горький пьяница запрещает себе даже  прит-
рагиваться к вину.
   И все же главное, что Вась Вась (так мы звали нашего директора)  имел
против жидов - это обида за их отчуждение, это нескончаемый вопль: зачем
они отделяются от нас, зачем брезгуют нашей говядиной, нашими тарелками,
нашими невестами?! Зачем не впускают к себе гоев?! Если они хотят нашего
доверия, пусть не имеют тайн от нас, пусть сначала разорвут  свою  черту
оседлости изнутри!
   Слияние с народом (русским, разумеется,  -  все  прочие  народы  были
только подвидами неполноценности) - ни о чем другом я не мечтал с  такой
пожирающей страстью. Я пытался разорвать изнутри невидимую черту,  тыся-
чекратно бросаясь на нее грудью, как спринтер на  финишную  ленточку,  и
она, случалось, растягивалась до почти полной неощутимости, позволяя мне
забираться в самые глубины народных толщ, - но в конце концов, как  ска-
зочные американские подтяжки, все равно  отбрасывала  меня  обратно.  Из
гетто ты вышел...
   Гришка вполне подготовил меня к школе: я пламенно презирал ябед и от-
личниц и не менее страстно обожал учительницу Зину Ярославну. Но я  едва
сумел выдержать взбесившийся броуновский мир школьного двора и  непости-
жимым образом зависший на невероятной высоте гомон коридора, очень  ско-
ро, однако, сделавшись одной из неисчислимых капелек ртути, оттого-то  и
округло-юрких, что они не сливаются с окружающей средой -  зато  друг  с
другом сливаясь в металлическую лужицу до полной неразличимости.
   Я слился до такой степени, что уже через неделю совершил свой  первый
школьный подвиг: мотанул прямо на лопатки хулиганистого  третьеклассника
Паршу. Слава победителя Парши долго шла по моим следам, и сам Парша  ос-
вободился от застенчивости по отношению ко  мне,  только  поднявшись  на
ступень недосягаемую для трясущихся за свой социальный статус  евреев  -
уголовную.
   Слившись с одной лужицей мира, я готов был сливаться и дальше  налево
и направо, от избытка любви покровительственно подманивая  и  зазывая  к
себе домой всех встречных собак, особенно щенков (более зрелым псам  мое
радушие не внушало доверия), ласкал без меры и награждал бодрыми кличка-
ми, не разбирая пола - Бобик, как чарующе это звучало! Но когда  подруги
встречные уходили своим пу