дяди-пашиной, а многоголосый и одинокий, словно гудок электровоза,
который я однажды слышал на станции и который своей благородной  печалью
среди истошных паровозов вверг меня в слезы. А тогда я нажимал на  кноп-
ку, похожую на макушку негритенка, самого траурного из  траурных  рядов,
долго вслушивался, прижавшись ухом к полированной черной груди, и  отры-
вался от мучительного наслаждения, только когда снова закипали слезы.
   Поскольку целые тучи эдемского народа  там-сям  учились  тому-сему  -
всему гармоничному, - очень скоро Гришка с непривычной покорностью  сле-
дил, каких макушек (ведущих прямо к струнам души) касается надменный ма-
эстро, умеющий исполнять без басов первую строчку  песни  "Горят  костры
далекие". И вот уже сам Гришка вытягивает  шею  над  черными  макушками,
робко тычет пальцем, и в муках, по изувеченным частям, рождается мелодия
-  что-то  в  таком  роде,  если  передавать  литературными  средствами:
го...рят... кост...ро - "Ззарразза!.."  Гы...  рят...  -  "Черт  бы!..."
Гу... рют... - "Блин, блин, блин!!!" Го... рят... куст... ры...
   Но строчку "Луна в реке купается", начиная  с  "пается",  нужно  было
продолжить уже самому.
   Луна в реке купи...
   Луна в реке купо...
   Луна в реке купы...
   Луна в реке купррр...
   Я едва успел подхватить инструмент, неподъемный, как сундук. Гармошка
перешла ко мне, как нервная девушка из хорошей семьи, истерзанная и бро-
шенная лихим гусаром, достается робкому,  мечтательному  письмоводителю,
располагающему только любовью и терпением.
   Мне еще не хватало шеи - приходилось косить на  кнопки  сбоку,  будто
из-за угла: луна в реке купббб... луна в реке куке... луна  в  реке  ку-
па... Ура! Купа, купа, купа, купа!
   Неистово жиреющий кабан рычал за жердями, а у меня, в одном с ним са-
рае, луна в реке все купается, и купается, и купается. На земляном  полу
уже давно светится какое-то удивительное пятнышко - я не  выдерживаю  и,
выпутавшись из ремней, подбитых алым, как галоша, накрываю пятнышко сан-
даликом. А оно - юрк! - уже сидит на сандалике. Я нацелился как на  муху
- р-раз! А оно опять преспокойненько сидит сверху. Я нагреб навоза,  су-
хого, словно махра, и натрусил на него - а оно на навозе. Я, надрываясь,
приволок деревянное корыто - оно на корыте, только чуточку перекосилось.
Лишь тут по какому-то наитию я поднял голову и связал дырочку в крыше со
светлым пятнышком на земле. Вот так и приходят к Богу...
   Но для меня дырочка осталась просто дырочкой, без божества.  Вот  что
касается женщин - там я сумел остаться мистиком: я не умею изменять жене
с порядочными женщинами. Да и с непорядочными - только в какой-то  разу-
далой компании, хотя бы воображаемой: когда я исполняю роль, нужную дру-
гим, когда я - не я.
   А луна все купается и купается, а парень с милой девушкой все  проща-
ется и прощается. Глаза у парня ясные - "Как у барана красные", -  допел
Гришка, просунув в дверь кудлатую, именно что как у барана... нет,  бар-
боса, башку, но я лишь сомнамбулически взглянул на него и  снова  погру-
зился в мир расчлененной музыки.
   И Гришка притих, скромненько приблизился и присел на корточки  (дикие
звери, внимающие Орфею). Впоследствии Гришка с гордостью составлял  спи-
сок моих песен, - нам надоело припоминать только где-то в конце восьмого
десятка.
   Любую песню я ухватывал с первого прослушивания и,  после  одной-двух
поправок, играл уже без промаха. Даже если я напевал  про  себя,  пальцы
сами собой нажимали на воображаемые кнопки: они срослись со мной, а  че-
рез меня и басы срослись с голосами, хотя сначала все  хотели  самостоя-
тельности, особенно басы - они больше нуждались в  суверенитете,  оттого
что были примитивнее:  "тум-ба-па,  тум-ба-па"  -  это  для  вальсов,  и
"ту-ба, ту-ба, ту-ба, ту-ба" - для частушек: "Эх, Подгорна, ты Подгорна,
широкая улица".
   Мною уже вовсю восхищались взрослые - за то, что я  такой  маленький.
Дедушка Ковальчук, тоже любуясь мною, подпевал: "Как у нашего гармониста
чрез гармонь сопля повисла".
   - Другие играют пальцами, а он душой! - восклицала  Едвига  (так  мне
слышалось) Францевна. Ее подбородок, слегка волнуясь, струился за ворот-
ничок... нет, "блузка" - это у мамы,  а  для  одеяний  Едвиги  Францевны
эдемский язык не имел названий: все, что соприкасалось с ней, обращалось
в не наше. Рост? - и это было слишком мелко, чтобы создать  ее  величие,
рожденное... Чем же? Ощущением нездешности? Декламацией? Тем, что она не
касалась спинки стула, гораздо менее распрямленной, чем ее спина?
   "Я видел березку - сломилась она", - надрывал я душу рыданием  гармо-
ни. Этому надрыву, от трагического восторга покрываясь гусиной кожей,  я
выучился у безногого нищего, на несколько дней возникшего со своей  гар-
мошкой на цементных ступенях гастронома. Я каждый день выпрашивал  двад-
сончик и бежал к нему (удаляться от младенческого микроэдема для меня  в
ту пору еще было труднее, чем  крысе  пересечь  открытое  пространство),
чтобы счастливо звякнуть своим подарочком о горсточку других добрых  дел
("Хпахибо, хынок, дай Бог тебе хдоровья",  -  страшно  хрипел  мой  гам-
мельнский крысолов), а затем отдаться, как вода  полосам  ряби,  порывам
гусиной кожи, норовившей забраться в самые неприличные закутки, и, вмес-
те с тем, как с подступающим наводнением, борясь  со  слезами,  готовыми
хлынуть - если заткнуть глаза - даже из ушей.
   "Его повели, расстреляли на старый кладбищенский двор. И там над  сы-
рою могилой рыдает отец-прокурор", -  не  заурядная  жалость  -  Красота
стискивала мое горло и охватывала шкуру  восторженным  холодом.  Рыдания
удерживались в моей груди только вполне земными ежеминутными встрясками:
то и дело находились люди, способные не бросить Орфею  хоть  медяк.  "Не
дай Бог вам так полхгать", - раздирающе хрипя, отпускал  им  вину  музы-
кант, и я из кожи выпрастывался, стараясь показать, что  мне  мучительно
стыдно за моих соотечественников.
   Едвига Францевна и не подозревала, из какого сора вырастали мои  гар-
монические рыдания. Я кидался к каждому гудящему столбу с хрипящим  реп-
родуктором, чтобы ухватить хоть одно словцо из потрясающих, как  падение
с крыши на спину, грандиозных музыкальных творений  -  "Амурские  волны"
(как наполненно звучит!), "Дунайские волны"...
   Я доискивался "слов" у всех подряд, - зато "Березка" досталась мне  в
виде дара. Загорелый босявка с ободранными коленками, я был музыкант - и
Едвига Францевна элегически делилась со мной воспоминаниями  о  каком-то
канувшем мире, которому, хотя в нем тоже  звучала  "Березка",  не  могло
найтись места в "реальной действительности": его, как дядю Зяму, держали
на дне такие ненашенские слова, как "веранда",  "влюблен",  "гимназист",
"бокал", "лимонад". Кто бы мог подумать, что лимонад был  чем-то  сродни
нашей фруктовке, красной, как столовский борщ, шибающей  в  нос  уксусом
так, что слезы прыскали, как у клоуна. Зато когда допиваешь ее  -  горя-
ченькую, обезгаженную - из недопитых раскаленных солнцем бутылок,  наты-
канных в клетушки горячих ящиков за киоском, -  она  уже  смирная,  кис-
ло-сладкая, как еврейский соус в доме деда Аврума. В том мире даже слово
"инженер" означало совсем не то, что у нас на Мехзаводе, - там оно  соп-
рягалось с "устрицами" и "лимонным соком". Яблоки у нас на базаре прода-
вались штуками, а чтобы увидеть лимон, мне пришлось поехать в Москву.
   Меня всегда удивляло, как это дворяне - всякие графы и  князья  -  не
считали западло ходить по улице, когда рядом  шныряют  какие-то  чумазые
разносчики и лошади роняют свои конские яблоки. Но когда я вспоминаю фи-
гуру Едвиги Францевны, удаляющуюся в перспективе жердей и  плетней,  над
голозадыми пыльными пацанятами и степенными  курами,  чопорно  роняющими
плевочки помета, - я сразу понимаю: в Эдеме ни в чем  не  бывает  ничего
зазорного - только положенное.
   Меня, как и папу Якова Абрамовича, больше всего любили женщины.  Хоть
они и хохотали от умиления, когда я пел про любовь - "Встретишь вечероч-
ком милую в садочке - сразу жизнь становится иной". Но кое-кто иной  раз
смахивал и непрошеную слезу. И подпевали всерьез -  не  то  что  пацаны:
"Выйди на крылечко ты, мое сердечко, я тебя огрею кирпичом". Да и взрос-
лые парни в самый трогательный миг ("Руку жала, провожала") могли  вдруг
заорать:"Руку стиснула, чемодан свистнула, убежа-ала, убежа-ала!" (а  то
и: "Руку жала, хер держала"). Или исполнить с  плаксивой  задушевностью:
"Все ждала и верила, милому скажу. А пошла, проверила - с триппером  хо-
жу" (впрочем, это было позднее).
   На меня обратилась вся женская любовь,  предназначенная  Дунаевскому,
Мокроусову, Фрадкину и Соловьеву-Седому. Но меня  самого  творения  этих
человеческих, слишком человеческих гениев трогали гусиной кожей  лишь  в
отдельных местах. Меня влекло к более величественным шедеврам, от  кото-
рых вся шерсть вплоть до ладоней и подошв вставала дыбом.
   Наш облезло-полированный гроб (я  имею  в  виду  приемник)  передавал
только треск, писк и завывания - именно их почему-то обожал слушать  па-
па. Мне понадобилась огромная политическая зрелость, чтобы  додуть,  что
этот отщепенец пытался получить инструкции от своих заокеанских  хозяев,
угнездившихся на острове Окинава - это имя, поспешно гасимое, иногда ух-
ватывал и мой неискушенный слух. Поэтому я пасся вокруг хрипатых и  гун-
досых уличных репродукторов, пытаясь, как кот в пузырек с валерьянкой, с
головой втереться в вибрирующий от ветра столб.
   Подобно археологу или палеонтологу, я восстанавливал  из  черепков  и
раздробленных косточек те великие песни, от одной капли которых на ведро
хрипа и треска я занимался гусиной кожей от макушки до ногтей. Оставшись
дома один или забравшись в сарай к кабану, такому же неистовому, как  я,
я распевал их, эти песни богов и  титанов,  срывающимся  от  жертвенного
восторга голоском: голос - ерунда, любой сколько-нибудь намекающий  знак
немедленно рождал в моих ушах целый симфонический оркестр.
   Но - искусство должно принадлежать народу. Мне становились все теснее
и теснее мои одинокие восторги... И вот, наконец меня,  будто  большого,
пригласили с гармошкой на гулянку. Встретили умильным  ревом.  Хохочущие
добродушные рожи, багровые, как взрытые в мисках винегреты. "Скажи:  ку-
куруза", - дружелюбно выкрикнул кто-то. "Кочаны", -  в  детстве  отвечал
папа Яков Абрамович, но я не хотел хитрить. "Кукугуза", - для  поддержки
дружелюбия ответил я: я уже знал, что такой ответ почему-то приводит лю-
дей в прекрасное расположение духа - и не ошибся. После громового хохота
мной уже не умилялись, а сердечно любили. Усадили едва ли не на трон, но
из-за гармошки выглядывала почти что одна моя златокудрая  макушка,  как
завершающая, русская из русских, звуковая кнопка. Я задохнулся  от  вос-
торга и любви к единоверцам, готовясь надуть  их  своей  страстью.  Даже
срывающийся голос сумел врубить мой внутренний оркестр:
   Слушай, рабочий!
   Война началася!
   Бросай свое дело!
   В поход собирайся!
   Рабочий слушал мои задыхающиеся выкрики в полном безмолвии:  "И  как!
Один умрем! В борьбе! За это!" Не  убавляя  напора,  на  плечах  бегущих
прочь земных шуточек и страстишек  я  завладевал  все  новыми  и  новыми
пространствами открывшихся мне душ: в бой роковой мы вступили с  врагами
- вперед заре навстречу, по долинам и по взгорьям, - и к  нам  не  смела
приблизиться паясничающая скверна: "Смело мы в бой пойдем за суп с  кар-
тошкой. И всех врагов побьем столовой  ложкой"  или  "По  долинам  и  по
взгорьям шла коза, задравши хвост. И на Тихом океане на козу  напал  по-
нос".
   Нет, прочь, гнусные призраки - шел отряд по берегу, а вышел к  Херсо-
ну, в живых я остался один, под солнцем горячим, под ночью слепою ты мне
что-нибудь, родная, на прощанье пожелай...
   Санитары со смирительной рубашкой действовали с удивительной деликат-
ностью, я и не заметил, когда и откуда  привели  дядю  Пашу  -  его  со-
чувственная  выщербленная  улыбка  заслонила  мир   совсем   неожиданно:
"Дай-кось, я спробую". И развернулся с ррусссской удалью: "Степногорские
вы дефти, куда, дефти, вас девать? Скоро лошади подохнуть - будем  девок
запрягать". И облегченный вздох, как порыв  весеннего  ветра,  прозвенел
стаканами, затрепетал холодцами... А тут уже заюлила, заподмигивала  ба-
рыня, барыня, сударыня-барыня и обрушившийся топот с  подвизгом  оконча-
тельно указал мне мое место - за дверью.
   Но я, выходцем с того света (мира чужих), еще долго цепенел  рядом  с
дядей Пашей, стараясь показать, что я завсегда душой с  народом,  вот  и
гармошка моя, сами видите, не против - вон как разливается, - но  душев-
ная боль была уже вполне зрелой. Боль одиночества - никем не разделенной
любви.
   Дома, все еще охватываясь гусиной кожей, я  не  оставил  вдохновенных
распеваний: "На них чудовища стальные ползли, качаясь,  сорок  штук.  Мы
защитим страну родную, сказал гвардейцам политрук". Чудовища стальные  -
это (хоть я и не знал таких слов) потрясало именно поэтической силой об-
раза. Надо же так найти: "чудовища стальные!" Да еще "качаясь"  -  зримо
до ужаса. Рифма "стальные" - "родную" не удивляла. Гришка как-то  возму-
щался, что в "Пионерской правде" рифмуют "просто" и  "из-под  моста",  а
сосед Лешка Самсонов - авторитетный человек, комсомолец,  билет  показы-
вал, прикрывши номер: это секрет, а то выгонят на хер из комсомола - так
вот, Лешка разъяснил, что стихотворение, наверно, революционное.  Да  не
революционное, выходил из себя Гришка, а грузовик упал с  моста.  Ты  не
понимаешь, со значением останавливал его Лешка, раз "просто"  -  "из-под
моста" - значит революционное. Это из обрезанного Маяковского  он  вынес
или сам додумался? Наш Эдем ведь был полон намеков и политических предз-
наменований. Я, например, был уверен, что у шпионов в  документах  буква
"гэ" пишется вверх ногами - латинское "эль" из папиных иностранных  кни-
жек.
   Ни одного мига я не мечтал о победе, о торжестве - только о  прекрас-
ной гибели, о гордых пытках: только падал, как подкошенный, раскинув ру-
ки, только выкрикивал презрительные слова в лицо своим палачам. Но выно-
сить святыни большого Эдема в отторгнувший их малый Эдем я уже не решал-
ся. Одинокая гармонь, сирень-черемуха в саду, калина в поле  у  ручья  -
это, конечно, осталось для общего употребления. Но - женская  любовь  не
может заменить Родину. Я начал подменять  страсть  кокетливой  техникой,
разрушая мелодию финтифлюшистыми проигрышами и проигрывая в мнении  слу-
шательниц. И когда - правда, уже после смерти Хозяина, - в наш Эдем ста-
ли проникать чуждые фокстроты и танго, я  уже  сознательно  капризничал,
повторяя искренние дядипашины слова: "Не знаю  я  ваших  танков".  Хотя,
позволив себя уговорить, я халтурил на  уличных  танцульках  ровно  нас-
только, чтобы видели, что я могу играть в десять раз лучше.
   В ту пору я был одержим еще более возвышенной, а потому еще более от-
щепенческой мечтой. Мама пришла  со  смотра  худсамодеятельности  (Клуб)
просветленная и успокоенная и мечтательно (не  я  ли  ей  представился?)
произнесла: "Сегодня Валик Синицкий (сын Начальника Треста - скромник  и
отличник) исполнял полонесс (так я услышал) Огинского..." И мне до  того
захотелось!..
   Да, чтобы и про меня кто-нибудь тоже такое сказал -  этого,  конечно,
тоже. Но главное - до ужаса захотелось тех небесных наслаждений, которые
обещал таинственный полонесс. Так, вероятно, задыхается и стискивает се-
бя в объятиях девственная институтка, поглощая неистовый любовный роман,
в котором наиболее подробным описанием неземных наслаждений  оказывается
что-то вроде "комната закружилась" или "мир исчез".
   Я кидался на все неземные звуки - но как угадать, который из них  по-
лонесс? Я восстановил из хрипа и дребезга "Танец маленьких лебедей", оба
концерта для ф-но с оркестром - Грига  и  Чайковского,  "Вальс-фантазию"
Глинки и его увертюру к "Руслану и Людмиле", "Турецкий марш", "К  Элизе"
и довольно много других мнимых полонессов.
   На гармошке не хватало полутонов - я заменял их фальшивоватыми аккор-
дами, не хватало диапазона - я, с налету натыкаясь на лакированную дере-
вяшку, бросался октавой выше или ниже - словом, из кожи... верней,  нао-
борот, влезал в себя поглубже, чтобы поменьше слышать реальные звуки,  а
побольше - воспоминание о них! Тем не менее, вся культурная часть  роди-
тельских знакомых наперебой восторгалась мною  и  требовала  учить  меня
всерьез.
   Наконец папа Яков Абрамович, обожающий всяческую духовность, захватил
меня с собой в Акмолинск на экспертизу. Настораживающе вежливая женщина,
чем-то (не внешностью) напоминающая Едвигу  Францевну,  заставляла  меня
повторять какие-то распевы и вычурные, похожие на чечетку, прихлопы  ла-
дошками. Пока она разговаривала с папой, в котором вдруг тоже  ощутилось
что-то чуждое, соучастническое - только лет через двадцать до меня  дош-
ло, что она тоже была еврейка: у нас же в Эдеме, не считая нас с папой и
заоблачного Гольдина, ихнего брата не водилось, я подобрался к раскрыто-
му роялю и начал потихоньку потрогивать рояльные хрустальные звуки.
   Я быстро нащупал сходство (до-ре-ми-фа-соль-ля-си, хлеба нету  -  ...
соси, как учили меня мои наставники) между американскими, в ниточку  вы-
равненными сверкающими зубами рояля и негритянскими, уже в белесых лиша-
ях, макушечками моей гармошечки - и уже через две-три минуты практически
без ошибок выбренькивал одним пальцем "Горят костры далекие", "Ой,  див-
чина, шумить гай", "Вихри враждебные веют над нами", а потом,  впадая  в
транс, - "Танец маленьких лебедей", "Марш Черномора", "Песню Сольвейг" -
от хрустальных звуков гусиная кожа прокатывалась по мне морским прибоем.
   Экзаменаторша принялась наигрывать мне  невероятно  прекрасные  куски
чего-то (может, это и есть полонесс, каждый раз замирало мое сердце),  -
я, как сомнамбула, безошибочно повторял. Настораживающие (не наши)  сло-
ва: "удивительно", "обязательно" и даже "было бы  непростительно"  -  до
меня доходили плохо: я не мог оторваться от рояля, как уже упоминавшийся
кот от озера с валерьянкой. Ты хочешь учиться музыке, спрашивали меня, и
я кивал, понимая одно: полонесс будет мой.
   И однажды - мы жили уже возле Столовой, в  доме  для  чистой  публики
(евреи рано или поздно в  нее  пролезут),  спровадив  русских  деда-бабу
вслед за Троцким в Алмату, - к нашему дому подъехал газон, в кузове  ко-
торого, как на возу, рядом с ящиком величиной с поваленный ларек  сидела
мама, от холодного ветра умотанная в шаль, словно в скафандр.  Как  этот
ящичище сгрузили, не помню скорее всего именно потому, что  впоследствии
это казалось невозможным. Комната отражалась в "Красном  Октябре"  (над-
пись пыльным золотом) глянцево-черной и таинственной (одновременно лаки-
ровка и очернительство), но задняя непарадная стенка еще хранила  искон-
ный красный цвет Октября: сочетание наружного черного глянца и алой  из-
нанки, присущее галоше, было выдержано и здесь.
   Что-то меня тянуло время от времени  заглядывать  за  заднюю  стенку,
каждый раз вспоминая загадку, которую у нас  на  пионерском  часе  задал
Петров - по легкомысленному предложению самой же пионервожатой:  "Сверху
черно, внутри красно - как засунешь, так прекрасно". "Так галоша же это,
галоша!" - упорствовал он в грехе, когда его стыдили.
   Впрочем, основной жар обрушился на Буселку (Буслову) -  "Ведь  ты  же
девочка!" - задавшую еще более простодушную загадку: "Кругом  волоса,  а
посередке колбаса" - ответ: "Кукуруза".
   Загадке солидного, хозяйственного Соколова на  этом  фоне  вообще  не
уделили внимания: он как истый эдемчанин не видел ничего неприличного  в
своем иносказательном изображении самовара: "Стоит дед на мосту  -  кри-
чит: всех обо..." - последние буквы я опускаю в  качестве  неисправимого
(непоправимого) чужака.
   Так вот, на задней стенке были закреплены две огромные руки, то  бишь