умляет, что  окружающие  не
вспыхивают от негодования из-за моих оскорбленных чувств: меня, что  ли,
сильно волновали оскорбленные чувства казахов? Протестовал  из  долга  и
самолюбования, да и то не очень громко. По-настоящему стыдно  мне  всего
только за один случай.
   Клуб, кумачовый плакат:
   Из всех искусств для нас
   важнейшим является кино.
   Смотр худсамодеятельности. Усердно танцуют "Яблочко", выбрасывая  но-
ги, как прогрессивные паралитики с двадцатилетним  стажем,  ответственно
выводят хором "Партия наш рулевой", - и это никому не кажется смешным. И
тут под звуки домбры (один палка - два струна) выпорхнула на сцену  пре-
лестная узкоглазая девочка в расшитой бархатной тюбетеечке  и  таком  же
бархатном (бордовом?) платьице. Стреляя пасленовыми глазками  и  сверкая
улыбкой, она закружилась по эшафоту, поочередно вертя перед нами  и  пе-
ребрасывая из руки в руку невидимое, но все равно живое яблочко.  И  тут
зал как захохочет, засвистит, заулюлюкает... Она расплакалась  и  навеки
скрылась за тяжкими складками раздвинутого занавеса - бархат растворился
в бархате.
   Всего и делов. Правда, меня и тогда чуточку покоробливала неловкость,
- но обнаружить эти корчи было бы еще более неловко: так уж мир устроен.
Когда в первомайской колонне школа  имени  Сталина  запевает  про  стены
древнего Кремля - это нормально, а когда школа имени Абая заводит  "Пар-
тия, кайда балсан", - это смешно, и ничего тут не поделаешь.
   Когда на нас в школе время от времени спускали казахский язык,  мы  в
ответ отводили душу на "казачке" с университетским ромбиком: у  мастеров
любое казахское слово выходило полуматом. И наши классные казахи  ничего
не имели (вроде бы?) против. А когда  их  же  казахский  язык  оставляли
только для казахов, они драпали, как с горящего парохода. Когда  молодая
врачиха-казашка в очень достойном тоне отказалась нас принять (не помню,
кто там был прав), тетка в очереди прямо подытожила: "Калбитка", а  мама
только уже на улице сказала вполголоса: "Научили их разговаривать..."
   Моя добрейшая алматинская тетя, маясь под скрипучий скрипичный  теле-
концерт, произнесла растроганно: "Какие тонкие люди есть - находят же  в
этом что-то!" Но казахская музыка для нее же была - "В ведро  поварешкой
колотит - байбише свою будит".
   Нет, ту девчушку мне было жалко больше за ее  наивность  -  зачем  уж
выставлять себя на смех? Что бы ей подобрать к расшитой  тюбетеечке  бу-
лыжник по размеру, завернуть в бархатное платьице, хорошенько перетянуть
дедовским арканом из  конского  волоса,  подыскать  колодец  поглубже  и
ночью, когда все добрые люди спят заслуженным сном, спустить все  это  к
дяде Зяме!..
   Нет, я не сознавал, насколько то улюлюканье было не  только  гнусным,
но и смертельно опасным (не наноси малых обид!), - я  с  горечью  ощущал
его чуть ли не наполовину заслуженным. А что - вон на районных  соревно-
ваниях наши девчонки бежали в баллонных сатиновых трусах,  а  юная  физ-
культурница из совхоза Сауле - в бабских нижних штанах (тоже по колено):
она не видела разницы между черным сатином и ядовито-зеленым трикотажем,
- зато народ просто валился со скамеек. Мое роевое сознание ощущало  не-
кую ответственность бархатной тюбетейки за трикотажные панталоны.
   Но почему же сейчас (и уже много лет) мне так нестерпимо стыдно?  Не-
ужто ничего более мерзкого я в жизни не совершал? Обижаете - откалывал я
штуки и похуже. Просто на моем счету нет жертв, до такой степени безвин-
ных - ибо девчушка эта была только "одной из"; и сам я никогда больше не
бывал до такой степени могуч и неуязвим - ибо в тот  раз  я  был  только
"одним из".
   Одно утешение - со мною тоже не очень церемонились. Этим-то и  опасны
обиженные - им кажется, что они за все уже расплатились.
   Только сейчас заметил: я целые годы мусолю пустяковую личную  вину  и
не ощущаю ни миллиграмма из тысячетонной общей вины за безбрежные россы-
пи мертвых казахов, - вот что значит отщепенец! Но  покуда  я  оставался
плотью от плоти народной, я не знал вообще никаких вин -  ни  таких,  ни
сяких: Народ всегда прав. Пробегите  любую  сводку  с  театра  межнацио-
нальных схваток - невиннейший Эдем! Враги абсолютно  без  всяких  причин
всегда выбирают для уничтожения наиболее безобидных "стариков, женщин  и
детей", которые настоящему Народу нужны лишь для одного:  для  праведной
мести за них. Всякий Народ всегда прав и безупречен. У частных  лиц  это
именуется паранойей - у Народов же является залогом чести и величия.
   Идут Детдомцы - вот где было идеальное слияние в едином Мы, когда они
валили в баню по саше, переходящем в ул.Ленина - серый поток, в  который
кто-то вывалил два-три самосвала помятых арбузов, облупленных  до  того,
что лишь кое-где на них еще  сохранились  нашлепки  изумрудной,  вернее,
бриллиантовой зелени. Одной этой поголовной стрижки  налысо  достало  бы
для клички, скажем, Арбузня - но ведь дразнят только  полусвоих  за  то,
что они не совсем свои. А совсем чужих... никому и в голову не приходило
попрекать миклухомаклайского папуаса его пронзенным носовым хрящем,  по-
перек которого торчит не то клык, не то перо. Про Детдомцев даже не  со-
чиняли сплетен - это была высшая ступень отчуждения, нам роднее были да-
же ингуши, к Единству которых мы сумели-таки присосаться  (и  подпортить
его) тысячами микроскопических волосяных хоботков -  соседствами,  прия-
тельствами, одноклассничествами. Единство же Детдомцев было  совершенным
и монолитным, как бильярдный шар.
   У них не было даже мод, своей переменчивостью разрушающих Единство  с
предками: их гордый мундир был раз и навсегда завещан Верой Отцовой: ле-
том - лоснящаяся атласной чернотой майка со свернувшимися в черные жгуты
лямками на плечах (одна могла быть оборванной, это допускалось), осенью,
весной - серая туальденоровая рубашка или вельветка с продранной подмыш-
кой (обязательно левой). Вера Отцова требовала, получивши новую вельвет-
ку, наступить на нее и как следует рвануть за рукав. Если рукав отрывал-
ся целиком, Вера Отцова,  словно  Омфала  Геркулесу,  приказывала  воину
взяться за иглу.
   После Бани детдомское Мы несколько размывалось проступившими неповто-
римостями, и все же в Клубе Детдомцы, словно  пеплом,  покрывали  особый
квадрат, к которому чужак не помышлял и приблизиться. Перед кином бетон-
ные перила клубной лестницы Иакова тоже были до самых небес обложены ше-
велящимся серым слоем, над которым волновались окропленные бриллиантовой
зеленью деформированные арбузы. Тронь одного -  как  воронье  подымутся,
дивилась молва, но самолично этого никто не видал (те, кто видел, уже не
могли рассказать). У Детдомцев с нами и не могло быть столкновений,  как
у каких-нибудь, скажем, кавалергардов  с  немцами-колбасниками.  "Почему
все друг за друга стоят - одни мы не стоим?" - сокрушались  эдемчане  по
поводу обретающихся среди них (нас) малых племен, и только теперь я могу
ответить: "Потому что тех, кто не стоял, вы (мы) уничтожили".
   Сколько извели гусей на перья и березок на монографии, чтобы  уяснить
наконец, что такое народность поэта - описание она сарафана, или  способ
чувствования (поэт, чувствующий как все, заведомо  никуда  не  годится),
или - гром и молния! - "кровь и почва", или еще что-то.
   Ответ знаю только я, отверженец: народно то, чем  укрепляется  Народ.
То есть Единство. То есть Отчуждение. Народен тот поэт, во имя  которого
готовы убивать те, кто не способен понять ни единой его  строки,  -  вот
формула подлинной народности.
   Когда за несколько игривых слов о Пушкине смертоносно серьезные  люди
печатно сожалели, что в наше время уже не убивают за поругание  святынь,
- я понял, что Пушкин действительно народен. Интересоваться  же,  читают
ли его массы... да разумеется, нет, как и никого никогда они  не  читали
(по доброй воле). Всегда смотрите на соль Народа - на  его  фагоцитов  -
они мудро обеспокоены прежде всего  неприкосновенностью  объединяюще-от-
торгающих символов: знаменами и названиями.
   Падение великого Народа началось с того, что он переменил название  -
Детдомцы стали зваться Интернатцами. Ну и, конечно, приток чужаков, име-
ющих родственников за грани... - за пределами реорганизованного интерна-
та. А в довершение несколько наиболее именитых граждан заняли подобающее
им место на тюремных нарах, а сердце великой безымянности составляют все
же люди с именем. Разврат дошел до того, что кое-кто там  позволил  себе
иметь прореху под правой подмышкой, а то и обходиться без оной... И  мо-
гучее Мы распалось на комариный сонм бессильных "я",  погибшее  Единство
сменилось растленным разнообразием.
   Это было началом конца, сказал бы я, если бы это не было  самим  кон-
цом. Конечно, частные лица, некогда составлявшие Народ, по-прежнему  пи-
ли, ели, смеялись и плакали, но Народа, то есть Единства, уже не было: в
каждом деформированном арбузе сделалось главным не общее,  а  неповтори-
мое, не арбузность, а особенности деформации.
   Мы с Вовкой зашли в клубный предбанничек за час до сеанса. Там стояли
трое Интернатцев - поменьше нас, но три на два - это было в самый... од-
нако к Детдомцам нам и в голову бы не пришло примериваться. А эти были к
тому же с чистенькими рожицами - один, максимум два лишая на троих, - да
еще и в пионерских галстуках, да еще и отглаженных, воспаряющих  невесо-
мыми крылами. Самый веселый интернатец накрыл  алым  крылом  забиячливую
физиономию, приоткрывая то один, то другой смеющийся глаз.
   Вовка дернул дверь в кассу. "Закрыто", - сказал он мне скованным  го-
лосом. "Закрыто", - повторил веселый, накрываясь галстуком с  головой  и
раздувая его, как алый парус. Вовка вопросительно глянул на меня. "Пошли
отсюда", - сказал еврей во мне. "Сейчас или никогда", - понял эдемчанин.
"Зайдем через полчаса", - угрожающе сказал мне Вовка. "Зайдем через пол-
часа", - упавшим голосом повторил озорник, чувствуя, что  совершает  не-
поправимое.
   Ляп! Ладонь у Вовки была твердая, как у плотника.  Галстук  прилип  к
щеке. "Ты ч[cedilla]-о?.." Ляп снова! Алое  крыло  отклеилось  и  начало
планировать книзу. "Да ч[cedilla] т-ты?!". Ляп!  Голова  мотнулась,  как
воздушный шарик от щелбана. "Еще слово скажешь - еще получишь!" - с  ка-
ким-то даже суровым участием предостерег Вовка.
   И весельчак промолчал. И мы ушли. И все это  не  имело  никаких  пос-
ледствий. Старые добрые Детдомцы не могли  бы  такого  представить  и  в
страшном сне.
   Дальше: урок труда - советского, бессмысленного. То есть  нужный  для
жизни, правильный урок. Мы с пацанами на школьном косогоре долбим ломами
каменный "наполеон" для ежегодной братской могилы заранее иссохших,  по-
добно маленьким корягам, тополевых саженцев, а за забором куда-то бредет
ватага разрозненных Интернатцев. Я принципиально не помню, кто начал и с
чего ("Проткнем щепкою толстое брюхо вашему князю!"), - главное,  в  ка-
кой-то миг нас охватило чувство, в отношении Детдомцев невозможное - не-
годование. "А ну,  ребя!.."  Чувство  Правоты  можно  ощутить  только  в
Единстве с кем-то - это виноватым чаще всего бываешь в одиночку.
   Мы ринулись вниз, но когда первый из нас занес ногу через штакетники,
Интернатцы кинулись врассыпную, теряя остатки Единства. Сердце победы  -
наше Мы - оказалось прочнее.
   Интернатцам уже сделалось опасно появляться в Эдеме числом меньше де-
сяти, а в одиночку они почти наверняка подвергались  справедливому  воз-
мездию. Мы их били ради восстановления справедливости, а они  нас  -  из
злобы и подлости. И чем  справедливее  делались  Мы,  тем  гнуснее  бес-
чинствовали Они.
   Концентрация нашего Мы в Казаке достигала вулканического  напряжения,
ударяя гейзером в слабых местах. Он входил в туземный поселок на  сваях,
сдвинув на затылок пробковый шлем и положа руку на верный "кольт". К его
китайским кетам прямо-таки просилась  кошачья  (тигриная)  поступь...  и
группка Интернатцев, рассредоточиваясь (раз-Мы-каясь), угрюмо отступала,
когда он, крадучись, приближался к ней и успевал последнему (самому гор-
дому, а потому опасному) засадить пяткой в поясницу (по почарам), а если
тот, акробатически прогнувшись, на его несчастье, все же удерживался  на
ногах, то получал та-ах-какой крюк по скуле...
   Один из неодетдомских пассионариев попытался (сварка взрывом)  спаять
новое Мы, но сумел только выделиться из Безымянности:  мы  стали  знать,
что его кличут Лобком. Не для смеху: у нас Лобок - это был просто лобик.
Его иногда звали и Лбом - Интернатцы  для  почтительности,  наши  -  для
презрения: любили показывать друг другу, как Лоб сумрачно гудел -  жало-
вался Казаку на Казака же: "Че ты все время по голове бьешь?.."  А  куда
вы бы стали бить Лба, чтоб попасть не по Лбу?
   "Люди с темной кожей во всем мире хорошо знают кулак  белого  челове-
ка", - с беспощадностью, даруемой лишь причастностью к  великому  Мы,  с
беспощадностью, с которой цитируют лишь божественное писание, напутство-
вал себя Вовка словом Джека Лондона. Здесь Вовка оказывался бульшим  ев-
реем, нежели я сам, ибо для него самым великим Мы являлась великая  анг-
ло-саксонская раса Джека Лондона и Волка Ларсена, а  я  твердо  знал  из
Станюковича, что именно русские, а вовсе не  американские  матросы  были
грозой портового сброда на всех пяти материках.
   Но по части отщепенчества победа в конце концов все  равно  останется
за евреем: хотя я прекрасно знал о зверствах Интернатцев,  абсолютно  не
продиктованных военной необходимостью - о выколотых глазах, о вырезанных
на спине очень больших буквах "В.И." (не то сокращение "Врага  Интернат-
цев", не то инициалы Казака), о сожженных заживо беспомощных старцах,  о
младенцах, заживо вырезанных из чрева матерей в родильном доме,  -  нес-
мотря на это я не мог двинуть хотя бы ногой под зад тому,  кто  на  моих
(лично!) глазах ничего не сделал, а отщепенец (еврей) - это именно  тот,
кто нуждается в личных глазах. А Вовка, хотя и был порядочным язвой  для
нашего эдемско-советского Мы, но в качестве англосакса сшибал с ног всех
этих япошек, мексикашек и интернашек с громовым хохотом неукротимого бе-
лого человека: "Надо нести бремя цивилизации!".
   Но наконец Интернатцы подарили мне индульгенцию, дающую право  разго-
веться их кровью. Как-то, входя в вестибюльчик Бани, я углубился в  раз-
мышление, отчего на трансформаторной будке "Не влезай - убъет!" написано
через твердый знак - так страшней, что ли?  И  буквы  метровые,  черные,
мохнатые - как дегтем, не то смолой по воротам писано... и тут я чуть не
впилился головой в застекленную трибуну кассы  -  кто-то  протянул  ноги
прямо у меня на пути, пролегавшем мимо крашенной в шаровый цвет, подобно
судовым механизмам, длинной скамьи для ожидающих и отдувающихся (послед-
ние особенно часто протягивали ноги). Я даже не глянул, но вдруг -  бац!
- меня двинули под зад автомобильным буфером - все  нутро  встряхнулось.
На скамье, уходящей во тьму,  сидели  зловеще  ухмылявшиеся  Интернатцы,
светясь багровыми лицами. На каждом из них были не декадентские кеты,  а
нашенские чугунные "Скороходы". Я извернулся, как  в  нашей  излюбленной
игре "Ж... к стенке", но и сзади стеной стояли Интернатцы - пока  еще  с
серыми немытыми лицами..
   Буц! Буц! "Че вы к нему пристали!" - сварливо, но невыразительно зак-
ричала кассирша. Буц! Буц! В недосягаемой дали я  увидел  приоткрывшуюся
дверь в мужское мыльное отделение, где неторопливо, как в аквариуме, пе-
редвигались полуодетые багровые люди. Окатило запахом пареной мочалы,  и
сжалось сердце от того, сколь прекрасна и недосягаема может быть  мирная
жизнь. Все Бог создал на радость человеку, но  высшей  радостью  оставил
унижение чужака...
   И тут во мне взыграло наше Мы, превращая постыдное  издевательство  в
прекрасную гибель: я развернулся и со всей силы залепил по зубам первому
попавшемуся. И пошло, как я хотел: вспышки в глазах слились в пульсирую-
щее желтое пламя, а я лупасил во все стороны и нет-нет да попадал.  Пра-
вый кулак потом был в слюнях и немного в крови.
   Теперь верещал весь женский персонал, из дверей лезли  голые  и  даже
один намыленный. Голых женщин не видел, врать  не  стану  -  стыдливость
оказалась сильнее любопытства. Интересно, что никто во  мне  не  опознал
сына Яков Абрамовича, хотя и про гораздо меньшие мои подвиги обязательно
кто-нибудь стучал. Видно, за делом меня захватили настолько  не  еврейс-
ким, что не смогли опознать. Конечно, фас мне тоже сильно  подпортили  -
но ведь не в один же миг!
   Когда, науку всех наук,
   В бою постигнешь бой -
   Тогда поймешь, как дорог друг,
   Как близок каждый свой.
   .
   Не зря столько сварливых мудрецов и парящих поэтов сошлись, однако, в
том, что высшая наука - это мордобой! Именно чужие не поленятся  разъяс-
нить чирикающему приверженцу "общечеловеческих ценностей", для чего нуж-
ны свои. Наши.
   С деревянным лицом, стянутым засыхающей кровью, обмирая от  страха  и
замирая от восторга, я вбежал в середину народного  собрания.  Все  поле
охнуло. Пахнуло пафосом, которого Вовка  не  переносил.  Опережая  вопль
гнева и ужаса, он произнес тоном разочарованного знатока: "Ни  хрена  не
умеют делать. Я его сразу узнал". И, приглядевшись  к  моему  заплывшему
глазу, прибавил со вкусом: "Калбита сделали. Обрезка".
   Еще мгновение - и хохот был бы наградой моему подвигу и моим  страда-
ниям. Наши, к которым я летел как к единой великой личности, уже  начали
распадаться на штуки - с собственными привычками, с  собственными  огор-
ченьицами, с собственным счастьицем.
   Валерка Колбин, берясь за штангу из вагонеточных колес, всегда  гово-
рит озабоченно: "Пробз...ся надо", - и всегда оказывается во  всеоружии.
Николенко (Никол) очень сложно, в три слоя укладывает чуб, но  даже  его
весенние россыпи веснушек испепеляются в печном жару  стыда,  когда  ему
напоминают, что у него отец - повар (по-вар - есть ли  слово  нелепей!).
Баранов и сейчас не перестает бороться с очевидностью -  не  откликается
на кличку "Баран". Довгаль в последнее время намыливается объявить  себя
блатным, не к месту сыплет прибаутками типа "Эх, е...ся - не  рожать"  и
ждет случая кому-нибудь ни за что ни про что съездить в рыло.  Бубырь  с
Гринем до сих пор косятся друг на друга из-за сухановской собаки.  Алька
Катков... Но именно Алька сумел натянуть звенящей струной провисший было
от насмешки трагический пафос.
   - Соотечественники! - воззвал он снисшедшим на него с  небес  барито-
ном, прекрасным и трагическим, как гудок электровоза. - Братья и сестры!
Доколе! Кровь наших братьев! Седины отцов! Горе матерей! Поруганная  не-
винность сестер и невест!
   Черты его незапоминающегося (и назавтра снова забытого) лица распрям-
лялись, словно его подкачивали насосом. Вопреки  законам  сохранения,  с
каждой исторгаемой святыней он рос и твердел, как некое фаллическое воп-
лощение нашего крепнущего Единства. Вне себя от  счастья,  что  пролитая
мною кровь сделала нас братьями, я пытался заглянуть ему в глаза, стара-
ясь выразить, что я больше ни за что на свете не буду давать  ответы  на
вопросы, созданные для легенд, - но по его бронзовеющим чертам лишь про-
бегала рябь раздражения, когда он отводил глаза, чтобы не осквернять вы-
сокую минуту матово-стеклянной бочке он выглядит призраком. частных  лиц
рождается Народ, я вдруг вспомнил, что берущие за душу слова  ("как  от-
цу", "заместо матери" и т.п.) особенно любят блатные,  чье  отношение  к
реальным отцам-матерям очень и очень оставляет желать лучшего.  Начинаю-
щий еврей, я уже не понимал, что социально близкий - не тот, кто  чем-то
реальным жертвует нашим святыням (таких дураков практически не  сыщешь),
а тот, кто знает, что им положено жертвовать.
   Так что Алька был прав, избегая меня взглядом, покуда голова  его  не
вознеслась превыше черного зернистого толя на сарайной крыше:
   - Велика Россия, а кто с мечом к нам придет!..
   На рукаве его исполинского  маршальского  кителя,