дрость жизни: как только смерть начинает побеждать, пере-
веди глаза на что-нибудь другое, назови потерянного  друга  каким-нибудь
иным словом - ну, хоть "покойник" - и сможешь с чистым  сердцем  возгла-
шать, что жизнь все-таки всегда торжествует. И это будет  сущая  правда,
если не вспоминать про тех, кто умер.
   Дед Ковальчук (я невольно примеряю смерть и к его розовой лысине, по-
дернутой белым волосом), похваляясь, обходит публику со  свежеиссеченным
куском сала, поминутно прикладывая к нему ладонь - раз  и  два:  "Восемь
пальцев! А?! А в магазине сколько пальцев? Кукиш не сложить!" Он  так  и
остался тайным частником и подкулачником.
   Мой папа Яков Абрамович - он любит всех, а потому и любим всеми - без
устали демонстрирует свое искусство водоноса: таскает от  колодца  сразу
по четыре ведра - два в руках и два на  уравновешенном  коромысле.  Тетя
Зина, самая озорная из родни, протягивает бесконечную кишку сквозь стис-
нутый кулак, выдавливая кал, - все это уже не имеет ни малейшего отноше-
ния к моему другу...
   Еще один секрет жизни: уписывая колбасу, не вспоминай, что  прежде  в
ней было дерьмо, а сейчас - тело друга, которого ты тоже забыл, то  есть
низвел в сентиментально-эстетическое воспоминание.
   - Кабан так какает! - восторженно кричу я.
   - А может, и Левка тоже так какает? - лукаво спрашивает тетя Зина,  и
я, вообще-то стеснительный, как девочка, на этом пиршестве жизни,  кото-
рое всегда есть и пиршество смерти, хохочу вместе со всеми, как будто ее
слова - лишь отчасти правда, а на самом деле я все-таки есть нечто  дру-
гое, чем просто туша, - и с каким-то щекочущим интересом  вслушиваюсь  в
Гришкино бахвальство. Он, в отличие от меня, труса-белоруса (всюду семе-
на национальной розни!), не побоялся пробраться поближе и все  видел:  и
как кабана веревками дернули за ноги кверху, и как свинокол сначала  на-
метил место, пристукнул по ножу кулаком, а потом как навалится, а  кровь
как даст, а он как подставит кружку и как начнет глотать,  а  потом  как
сунет ее Гришке, а Гришка как не захочет, а свинорез как заорет, а тогда
Гришка как глотанет - нормальная такая! - и мне уже немного завидно, что
я упустил случай сделаться вампиром.
   Сало я тоже буду уплетать за обе щеки, хоть меня от него не  то  тош-
нит, не то я притворяюсь, что тошнит, - по крайней мере, я плююсь,  упо-
миная о сале (таки еврейская натура свое  берет!),  хотя  плеваться  мне
строго воспрещается. Но когда дед Ковальчук начинает строгать его - под-
мерзший, завивающийся мрамор, да надраивать чесноком горбушку...  А  что
за хлеб был при товарище Сталине! Хрустящий кирпич, упругий, как резина,
резать которую можно почти без единой крошки - только от корочки и  рас-
сыплется золотая пыльца, - в больших городских пекарнях сроду такого  не
испечь. Пузырчатый, как сыр, и каждый пузырек внутри аккуратно оплавлен,
чистенький, будто изнанка целлулоидного шарика. Шапка на буханке  подни-
мается, как шляпка на боровике - несколько набекрень, как пена на  хоро-
шем пиве, как летнее облако, а по его клубящимся краям  -  вулканическая
лунная местность: дирани разок чесноком -  и  половина  зубчика  повисла
клочьями на хрустящих зубцах. Но и обычный, столовского вида ломтик  был
потрясающе вкусен и упруг - только я этого не знал.
   Я молниеносно обкусывал его так, чтобы получился пистолет, и  целился
в Гришку: уже знал, что мужчина должен убивать или хотя бы угрожать -  и
это при том, что отец не позволял держать дома  даже  игрушечные  орудия
убийства, а бабушка, обычно кроткая до несуществования, решительно  зап-
рещала баловаться с хлебом. Нельзя было оставить его хоть с  ноготь:  на
том свете будет за тобой гоняться. "А я его там и съем!" - храбрился  я,
но не доесть хоть молекулу хлеба я не в силах и посегодня.
   Я заполнял отведенную мне форму не хуже этого самого исконного  высо-
кокачественного хлеба. Я настолько непринужденно принимал форму окружаю-
щей (русской) среды, что наверняка именно обо мне сложена пословица  "За
компанию и жид удавился". Да и папа Яков Абрамович  тоже  лопал  сало  -
только подавай. На этом пиршестве лишь  одно  блюдо  выглядело  подозри-
тельным по части пятого пункта - сальтисон - набитый  всякой  неимоверно
вкусной всячиной желудок. Если его поджарить, чтоб он пустил  прозрачную
жирную слезу... но лучше остановиться, ибо от одного  лишь  воспоминания
можно упасть без чувств. С тех пор я не только не едал и  не  видал,  но
даже и не слыхал о сальтисоне - он остался в опечатанном Эдеме, в  кото-
ром не было ни высоких, ни низких, ни красивых, ни уродливых - все  были
просто людьми, да и вся жизнь была просто жизнью, единственно возможной,
потому что никакой другой и быть не может. В Эдеме не было  ни  счастья,
ни несчастья, ни довольства, ни недовольства, потому что не существовало
раздумий по этому поводу. Ощущение миновавшего счастья  возникло  только
задним числом - когда я узнал, что жизнь может быть разной.
   Сальтисон, где ты?.. Загляни к Каценеленбогену!..
   Учился я у людей, но ближе всех - на первых проблесках зрения  -  мне
были жуки. Неспешные, огнетушительного цвета, терпеливо расписанные чер-
ными вычурными камуфляжными фиордами, они подходили мне близостью к  го-
ряченькой земле и задумчивым темпом жизни. Пока люди во мне не смонтиро-
вали душу - стремления занять достойное место среди них - я тоже был за-
думывающимся рохлей, больше всего любившим подолгу следить за  какой-ни-
будь малюсенькой дрянью - непременно за дрянью, серьезные вещи  меня  не
привлекали. Склонен я был и внезапно истечь  слезами  от  сколько-нибудь
нелюбезного слова. Гришка дразнил меня ревой-коровой, но добивался  лишь
того, что я исступленно кидался - даже не бить его, а рвать когтями, ко-
торых, к счастью, был лишен, - твердым же и уравновешенным я  так  и  не
сделался.
   Часами, переползая на четвереньках, следить за путями жуков, как души
высокие следят за полетом птиц, - глубже этих  проблесков  не  забраться
моей памяти. Медленная Лета поглотила жуков почему-то лишь в два приема:
в отрочестве, в Кара-Тау, они еще попадались под именем пожарников, хотя
у нас в Степногорске их звали божьими коровками за неимением тех красных
в яблоках черепашек, которые слывут божьими коровками в коренной России.
Помню, как меня подняли на смех, когда я назвал кара-тауских  пожарников
по-нашенски, - разом отучили держаться за исконное: ведь больше всего  я
боялся оказаться чужаком среди своих - где угодно, - в комнате, на  ули-
це, в городе, в стране... И все же оказался чужим во всей Солнечной сис-
теме.
   И жуки эти сегодня уже заграничные, и я тщетно зову божьими коровками
общепринятых черепашек...
   Поднявшись чуть выше, я заинтересовался пауками, сонно стынущими, ли-
бо проворно снующими по паутине собственного  производства,  не  обращая
внимания на высохшие мушиные мумии. Мне были известны все уголки,  обжи-
тые нашими усидчивыми спутниками, где они спокойно обнимают всеми, какие
есть, лапами наших легкокрылых спутниц и степенно выпивают их,  подраги-
вающих, до капельки ("выпьем, поворотим, в  донышко  поколотим"),  чтобы
затем уже не замечать их, с достоинством нося свое налитое гноем брюшко.
   Я, содрогаясь, щекотал паутину травинкой - отвратительный хозяин  то-
ропился по снастям с проворством уродца-марсового, но,  однажды  убедив-
шись в обмане, он на целый день, а то и больше, переставал обращать вни-
мание, распознав во мне нахального чужака из другой  игры.  (Полноценные
личности играют только в свою игру - это евреи вынуждены примазываться к
чужой.)
   Отвращение к паукам у меня распространилось даже на невинных коси-ко-
си-ножек, острые локти которых торчали выше головы, - я всегда раздавли-
вал их с содроганием, в то время как другие пацаны  давили  их  ласково:
просто, чтобы посмотреть, как ритмически дергаются их  лапы  -  "косят".
Самое имя их выражало шутливую симпатию к ним, которую я, увы, не разде-
лял и не разделяю.
   Мое пожизненное омерзение к паукам закрепили бродячие байки, расписы-
вающие коварство и смертоносность тарантулов, - еще один род чужаков,  -
которые тоже жили среди нас под именем тарангулей. Такой мы были народ -
никому не приходило в голову что-нибудь прочесть про  тарантулов,  -  мы
вполне довольствовались собственной брехней. Теперь-то я, конечно, пони-
маю, что всякий народ велик лишь до тех пор,  пока  довлеет  себе,  пока
врет, что пожелается, и сам себе  верит,  с  презрением  отметая  жалкую
мельтешню научных проверок, доступных любому чужаку (еврею).
   Обнаружив в земле аккуратную дырку тарангуля,  полагалось  "выливать"
его, таская воду банку за банкой, покуда она не  станет  поперек  горла.
Именно за выливанием тарангуля впервые  обнаружилась  моя  склонность  к
подвигам, проявлявшаяся исключительно в коллективе:  тарангуль  выскочил
так внезапно, что все обомлели, и только я, самый жалкий  клоп,  нашелся
накрыть его поллитровой банкой и, почти обезумев, трахнул по ней  кирпи-
чом с такой силой, что только чудом обошлось без жертв.
   Я и посейчас больше трепещу перед отвратительным, чем перед  опасным:
крыса для меня страшней овчарки.
   К животным я относился как будто бы в точности, как к людям  ("К  нам
Васька Знаменский приходил", - рассказывал я про соседского кота), а лю-
бил их, пожалуй, еще и больше. Чужаками (евреями) я их считал лишь в од-
ном: я ничего у них не перенимал и не стремился занять  достойное  место
среди них. А в остальном - я и сейчас поглядываю на животный мир не  без
умиления - как же, воплощенное торжество жизни: проходят годы,  века,  а
котята все такие же игривые, кошки грациозные,  телята  простодушные,  а
коровы кроткие и дойные - не нужно только вспоминать, что это другие те-
лята и другие коровы. А те, прежние, - и самый кал, в который мы их  об-
ратили, успел тридцать раз обернуться в торжествующем (бессмертном) кру-
гообращении веществ. (Вот вам образец еврейского индивидуализма, уничто-
жающего ощущение бессмертия, свойственное  роевому  народному  сознанию,
взирающему выше индивидуальностей.)
   Каждый год, весной настолько ранней, что по нашим  северо-казахстанс-
ким меркам это была еще зима, в кухне появлялся крошечный теленок. В са-
рае он мог замерзнуть, но я этого не знал и не интересовался. Ему верев-
кой отгораживали угол, он разъезжался на каких-то хрящах, которые  нужно
было обрезать (телят тоже обрезают). Очень скоро он начинал бойко посту-
кивать копытцами, до невероятности простодушно  оглядывая  выпавший  ему
Эдемчик. Иногда он застывал и начинал струиться на пол из слипшейся  во-
лосяной висюльки на шелковом животике.
   - Писяет, писяет! - радостно кричал я, дежурный по теленку, в то вре-
мя еще добросовестно относившийся к своим обязанностям, и гордо  прихло-
пывал его по шелковой спинке. Он мигом подбирался, и бабушка успевала  -
"Надо ж, скоко напрудил!" - подставить ему извлеченный из небытия специ-
ально для дней теленка зеленый горшок с ржавыми болячками на дне. В  но-
воявленном горшке я, к восторгу своему, узнаю свой собственный, канувший
в мою персональную Лету, еще совсем коротенькую, но уже поглотившую  до-
вольно много лиц и предметов. Однажды, когда горшок  зимой  доставили  с
улицы, я обнаружил на его дне острый ледяной сталагмитик, истаявший  под
первыми же каплями без всякого протеста, как делается  все  в  мудрой  и
гармоничной природе. В своем же загробном  существовании  горшок  совсем
одичал - изоржавел, погнулся... Нет, Эдему не нужны выходцы из иных  ми-
ров: спящий в гробе чужак мирно спи - жизнью пользуйся живущий.
   Время от времени теленок начинал ляпать задорно шлепавшиеся  плюхи  -
разбрызгивающиеся солнца, парадоксальным образом  вкусновато  попахиваю-
щие, - их тоже надо было поймать горшком. Как-то теленок  расскакался  и
одновременно раскакался, взбрыкивая задиком с задранным хвостом и  ляпая
сразу во все стороны света, и бабушка, причитая, тщетно кидалась с горш-
ком во все стороны, как энтомолог (Набоков?) с сачком, - я со смеху чуть
не отдал концы.
   Я всюду говорю "теленок то", "теленок се" только  в  обобщенно-роевом
смысле: на самом деле это были разные телята. Они подрастали, мы с  ними
сживались, потом они куда-то исчезали, потом  на  полу  возникала  новая
шкура, коричневенькая с белыми пятнами, твердая, как  фанера:  ее  можно
было поднять за край, и она почти не сгибалась. Это и  есть  гармоничное
исконное кругообращение патриархального космоса. Ведь гармония  возможна
лишь в той степени, в какой она признается нашей душой, а моей душе  фа-
нерная шкура ни о чем не напоминала - только иногда ночью,  наслушавшись
рассказов о бродячих мертвецах, я начинал с тревогой вглядываться в све-
тящиеся белые пятна.
   Пугали рассказы только о своих покойниках, так что для истинно нацио-
нального сознания выдумать легенду об убитом чужаке, укоризненно  являю-
щемся после смерти, по-видимому, так же нелепо, как для меня была бы не-
лепа легенда о теленке-призраке. Это к вопросу о том, способны ли  испы-
тывать раскаяние участники всевозможных погромов, набегов и раскулачива-
ний.
   Отщепенцы (евреи) лгут, что при Сталине народ страдал - лично  я  жил
преотлично (да и Лев Толстой указывал, что всенародный стон выдумал Нек-
расов). Право на жилище, например, я осуществлял с такой  полнотой,  что
даже не догадывался, что такое теснота: на восьмиметровой  кухне  сквозь
чугунные трещины дышала вулканическим огнем плита, сосредоточенно клоко-
тало белье в баке, царственными облаками расходился пар, впятеро утолщая
и искривляя стекла и стекая с подоконников по старому чулку  в  чекушку;
более деловой, но зато сытный пар от неочищенной горошистой картошки для
свиньи рождал уют и аппетит. Папа Яков Абрамович после Воркутинских  ла-
герей никак не мог поделиться таким сокровищем с нечистым  животным,  не
выхватив и себе пару серых яблочек в лопнувших мундирах. Кадка с  водой,
снаружи тоже как бы в сером мундире, да еще и трижды туго  подпоясанная,
внутри маняще и пугающе краснела  ("Лиственница",  -  полагалось  уважи-
тельно отзываться об этой красноте) сквозь толщу воды - в такой  же  ка-
душке захлебнулся вверх ногами соседский мальчишка, мой ровесник (только
чужая смерть дает настоящую цену нашей жизни); скакал и жалобно звал не-
виданную им маму теленок; жалась к полу железная дедушкина койка, на ко-
торой дед Ковальчук тоже роскошествовал, как богдыхан, подставив нод но-
ги специальный деревянный ящик (койка была коротковата), перегородив  им
выход в сенцы.
   Он  задумчиво,  словно  пробуя  некие  воздушные  аккорды,  перебирал
пальцами особенно белой в сравнении с его чугунными руками пухлой  ноги,
покрытой трофическими язвами и спиралями ожогов (зудящие ноги он  прижи-
гал электрической плиткой), и ногой же старался  (иногда  очень  удачно)
ухватить тебя за бок -"Попался, который кусался?"- так что,  протискива-
ясь мимо, ты уже заранее состраивал плаксивую рожу, чтобы  взвыть:  "Ну,
дедушка!" - уже в полной боевой готовности.
   В пятнадцатиметровой комнате всем тоже хватало места: вечером начина-
ли раскладывать на полу матрацы, мы с Гришкой немедленно  бросались  ку-
выркаться, а когда появилась тугая, как барабан, защитная, как  плащ-па-
латка, раскладушка, мы с Гришкой до драки сражались за  право  спать  на
ней. Попробуйте мне сказать, что это убогость - спать на раскладушке или
на полу: за право спать на полу, а не в кроватке, мне тоже пришлось  по-
бороться.
   Папа объяснил, что изголовье у раскладушки следует поднимать ровно на
два зубца: один - слишком низко, а три - слишком высоко, и ни при  какой
другой установке я и поныне заснуть не могу.
   Правда, иногда на меня находил какой-то стих, и  я  просил  обставить
раскладушку стульями, чтобы почувствовать себя отчасти в пещере. Иногда,
с той же целью, забирался под стол и завешивался скатертью -  но  это  у
всех детей временами возникает мечта о каком-то убежище, непременно  ма-
леньком, тайном и укрытом со всех сторон (очень долго, уже  взрослым,  я
старался спать лицом поближе к стене).
   В этом утраченном Эдеме (а Эдемы бывают только утраченные: чтобы дать
им название, нужен взгляд со стороны, взгляд чужака) я каждое утро забе-
гал проведать корову, грустно, кротко и неустанно жующую и деликатно от-
рыгивающую. Когда она выдыхала на меня сеном и молоком, тепло еще  долго
пробиралось под рубашкой, успев щекотнуть аж в самых штанах,  и  мне  не
приходило в голову, что исчезнувший теленок был для нее таким же  сыноч-
ком, как я для моей мамы: ведь при всей нашей дружбе они были чужаки. Но
только так и можно создать Рай На Земле - для этого  необходимо  держать
чужаков на положении скотины, чтобы они не сумели  напомнить  о  жертвах
или о каком-то еще мире за райскими стенами. Увы, чтобы  обеспечить  рай
для десятерых, одного приходится убивать, а троих  изолировать.  Что  ж,
далеко не всем эта плата кажется чрезмерной: ведь избавляться приходится
от чужаков. А без них Эдем устроится с неизбежностью: папуасы до появле-
ния Миклухи-Маклая считали себя не просто лучшими, как  мы  когда-то,  а
единственными людьми на земле - и среди них не  было  недовольных,  хотя
никто там не имел ни ванн, ни парламентов, ни круизов вокруг Европы.
   В мире без чужаков не бывает несчастных. Равно как и счастливых. Раз-
ве что задним числом.
   Наша корова - это была просто корова, как  просто  люди  -  это  были
русские люди. Но не сразу: сначала чужаками были все, кто не  из  нашего
дома, потом те, кто не с нашей улицы, потом... А правда, кто  же  чужаки
для меня сейчас? Китайцы? Мусульмане?.. А чужие  коровы  были  страшные.
Когда стадо с могучим быком, мотая тяжкими выменами, между косыми,  пря-
мыми заборами, плетнями разбредалось по домам, я  тоже  летел  домой  со
всех ног, хотя ни от одной чужой коровы никакой обиды не видел, и наблю-
дал уже из сенцев, из мира своих, где все понятно, а потому страшно лишь
в той степени, в какой опасность видна глазами.  Коровья  лавина  валила
мимо - все одинаковые и страшные: евреи - они и в коровах  евреи.  Много
лет меня преследовал сон: высоченные коровы на задних полусогнутых ногах
вышагивают переулком мимо, мимо, а я стыну от ужаса, что они меня  заме-
тят.
   Возможно, это был след диковатой картины: одна корова  взгромождается
на другую, предварительно на нее же опершись мордой,  чтобы  высвободить
передние ноги. - "Мама, корова на корове ходит!" - заорал я, но мама  на
этот раз почему-то не разделила моего восторга. Но это же нелепое движе-
ние во сне отчего-то являлось ужасным.
   И вдруг в этом черно-буром ледоходе - родное  коровье  лицо.  "Зойка,
Зойка!" - прыгая от радости (а, собственно, чему было радоваться?),  ору
я и трясу дедушку за штаны... - "Тю т-ты, штаны стащил, скаженный!.."  -
сердится дедушка, поспешно упрятывая обратно выглянувшие подштанники.
   Зойка настолько наша, что ее портрет даже  помещен  в  папиной  книге
"Древний Восток" (сходство лазурных глаз требовало всякий раз сбегать  в
сарай удостовериться: да, несомненно это она, только без лазурной  боро-
ды). Что шумеры и вавилоняне со своими коровами жили тыщу  лет  назад  -
это мне и в голову не приходило: в Эдеме время стоит на месте. В этой же
книге длинноносые египтяне, неизменно развернувшись в  профиль,  чопорно
жали пшеницу, надменно погоняли такую же надменную скотину, так же  тан-
цующе выступающую неведомо куда, - только одна из  выступающих  компаний
называлась почему-то "Евреи в походе". Но во мне ничто не  откликнулось,
и обнаружил я евреев, затесавшихся среди египтян (даже туда они  пролез-
ли!), только задним числом вступив во  владения  отцовским  наследством:
наша корова была мне роднее каких-то египетских жидишек.
   Роднее-то роднее, но когда дедушка Ковальчук сплел мне красивый  кну-
тик из разноцветных бечевок с вплетенным туда никелированным кольцом,  я
поспешил на улицу (только взглядом чужака со временем обна