стиральной  ма-
шины.
   Я не без содрогания извлекал ее двумя пальцами и бросал в бак с гряз-
ным шмотьем, а после дважды мыл руки с мылом и, бреясь, ни на миг не пе-
реставал ощущать свою беззащитную босоногость и близость  опасной  тьмы,
загроможденной гремучими тазами. А когда мое непривычное к осадному  по-
ложению семейство легкомысленно забывало прихлопнуть на ночь дверь в са-
нузел, наша ночная гостья... нет -  хозяйка  уже  не  столько  пировала,
сколько глумилась: все, что было ей по зубам, прогрызала и  разбрасывала
с пьяной удалью и размахом, отплясывая на добытых потом и очередями про-
дуктах (а новые пророки сулили голод куда более пламенно, чем прежние  -
изобилие) какие-то бесовские хороводы (казалось, в этих игрищах участво-
вало не меньше десятка язычниц). После каждого погрома (шабаша)  мы  еще
долго проверяли дверь по десять раз на дню, но - каждый раз стучаться  в
собственную ванную, это, в конце концов, тоже становится утомительным...
   В тот удушливый День Крысы супруга встретила меня в  зимних  сапогах,
но без так идущего ей зимнего румянца. Костик, еще более серьезный,  чем
обычно, был в тяжелых туристских ботинках, а раздраженная Катюша в крос-
совках (крысовках): крыса только что  проскользнула  через  прихожую  на
кухню. Она была величиной с бобра (морозной  пылью  серебрится...).  Все
чего-то ждали от меня - Мужа и Отца. Я  тоже  посерьезнел  (прежний  ки-
сельный трепет - это было несерьезно, потому что не требовало дела, -  а
тут дурь мигом улетучилась) и натянул бетонированные бутсы разнорабочего
строительной артели "Заря сионизма".
   Вооружившись метровой железной трубой (труба - оружие  черносотенца),
я прогромыхал на кухню. Остальные рискнули просунуть туда только головы.
Ни за что бы не подумал, что наша светлая кухонька так изрезана страшны-
ми темными щелями: комодистый стол, холодильник, газовая плита -  ущелье
за ущельем. Я начал шурудить по ним своим жезлом, стараясь наделать  как
можно больше шуму из ничего: рука так и дергалась отпрянуть. Вдруг крыса
мощно, словно кабан, заворочалась и захрупала за больничной тумбой  сто-
ла. Головы мгновенно скрылись. Дверь захлопнулась, вытолкнув на расправу
(проклятый долг мужчины!) еще и Костика.
   Изображая решимость, я отодвинул стол и заболтал  палкой,  как  коло-
кольным языком набата, - крыса вылетела прямо на Костика - он еле  успел
отскочить - и вмиг исчезла за долговязым пеналом с кастрюлями. Что ж ты,
так тебя и этак! Я грохочу за пеналом - и она летит уже прямиком на  ме-
ня. Но я-то похитрей Костика - я совершенно неотличимо изображаю промах.
Зверюга уже за плитой. Что-то не  видать  (я  осторожничаю  даже  взгля-
дом)... не забралась ли она внутрь, под духовку?... Бережно-бережно при-
открываю эмалевую... Усы! Сумел не захлопнуть тут же. Сидит на сковород-
ке, щетинясь английской щеточкой усов на острой крысиной морде.  Тут  до
меня дошло, что если ее не доводить до безысходности, сама она  на  меня
не бросится, - тогда-то и началась пламенная имитация бурной погони: она
металась из щели в щель, а мне каждый раз не  хватало  лишь  сотой  доли
мгновения. Слушательницы за дверью могли быть мною довольны: с винтовоч-
ными выстрелами падали табуреты и долго, как  колеса  от  подорвавшегося
грузовика, раскатывались кефирные бутылки.
   Я не помню, на каком зигзаге я осознал, что отчитываться битой  посу-
дой мне не перед кем и что если я с крысой не покончу, мне придется  ме-
нять место жительства. Комедия была окончена. Когда крыса серой  молнией
метнулась из-за батареи, я безошибочным и  беспощадным  ударом  русского
плясуна (паркет трещал под каблуком) пригвоздил ее к полу  и  почувство-
вал, как она бьется и извивается под пудовой подошвой. Впадая в безумие,
я гвозданул еще раз, еще, словно пробивая каблуком лед или чью-то голову
(молодой ингуш над брезентовым казахом у "Голубого Дуная"), и лишь чудом
удержался от третьего лишнего удара.
   Она лежала на боку, вытянувшись,  бусинки  глаз  светились  глубокими
опалами. Крови из носу вытекло совсем немного. Как у тех доцентш  в  жа-
лобной еврейской книге. Я гордо распахнул дверь, и беспомощные женщины с
благодарными рыданиями вбежали к своему избавителю.
   - Господи, какой ужас! - моя русская жена (коня на  скаку  остановит)
прижалась к моей взмокшей рэкетирской груди и подрожала с полминутки.  -
Это такой ужас - слушать, как вы ее убиваете!
   Не понял. Из-за кого, из-за кого  ужас?..  Не  из-за  меня,  а  из-за
этой?..
   - Жалко, да? - с пониманием спросил меня Костик, и  я  вдруг  всерьез
рассвирепел:
   - Да пошли вы... А то я под горячую ногу и вас могу!..
   Ботинком-убийцей я закатил тушку (маленькую, серенькую...) в помойное
ведро и решительно повлек ее в мусорную цистерну. У  выхода  я  едва  не
подскочил, наступив на спружинивший пенопластовый коврик. Ну вот. А  эти
иждивенцы, вместо того чтобы сочувствовать  мне,  ради  них  обагрившему
свои ноги кровью... На обратном пути я перешагнул через коврик, понимая,
что теперь мне придется это делать до конца моих дней. Когда я  вернулся
к этим тыловым крысам, у них уже было твердо решено, что мою жертву надо
было просто выгнать - открыть дверь на лестницу. Кретины чертовы  -  она
же вернулась бы!
   У входа в ванную я увидел щепоточку  меленьких,  мельче  карандашных,
стружек, ссыпавшихся со свежепрогрызенной луночки на косяке. Значит, мы,
сами не заметив, отрезали ей путь к бегству, а  она  пыталась  безнадеж-
но... Я и по сию пору тщетно стараюсь избегать взглядом этой  деревянной
ранки. А упрятывая в кладовку свои грозные ботинки, я снова вздрогнул: с
полки выглядывал острый носик, ощетинившийся  английскими  усиками.  Это
был краешек зимней шапки моей супруги. Я понял, что теперь не смогу  ви-
деть ее (и шапку, и супругу), не вспоминая раздавленную крысу. Раньше  я
любил баловаться с маленькой племянницей: валял ее, хохочущую, по  дива-
ну, не давая подняться, - теперь в этом  бьющемся,  изгибающемся  тельце
мне мерещится...
   Боже, до чего измельчал еврейский народ! Не Самсон с зубодробительной
ослиной челюстью и не Иисус Навин со стенобитной трубой - мой папа  Яков
Абрамович, служа социализму грузчиком на Воркуте, обнаружил  в  ящике  с
макаронами целое крысиное гнездо, - так он надел брезентовую рукавицу  и
постучался в крысиный домик решительнее, чем я в собственную ванную. Вы-
сунувшегося хозяина (хозяйку) ухватил за мордочку  и  трахнул  о  вечную
мерзлоту. Потом снова постучался, и так  семнадцать  раз.  Потом  они  с
кем-то еще сняли шкурки, на что-то такое их обменяли, и  вся  любовь.  А
вот моя единственная крыса с каждым днем  становится  все  более  трога-
тельной и безвинной жертвой - как кротко, подобрав розовые  лапки,  сияя
глазками-бусинками, она сидела на сковородке - я полюбил бы ее как  род-
ную дочь, если бы не усы. Уж тем более я согласился бы поделиться с  нею
харчем и жилплощадью: каждый день отсыпал бы горсточку крупы на отведен-
ный ей квадратный метр - только  бы  она  согласилась  этим  довольство-
ваться. Но ведь ей, как и человеку, нужен весь  земной  шар.  С  крысами
нельзя договориться...
   Мораль? Да такая же, как у всей человеческой жизни: и жить нельзя,  и
помирать не хочется. Невозможно жить с крысами. Но и убивать их тоже не-
возможно.
   Ладно, поговорим о чем-нибудь более веселом - что слышно насчет холе-
ры в Одессе? Зачерпну на прощанье из самой гущи народной, где я когда-то
был юн и беспечен (и ведь что меня изгнало из Рая - не выгоды,  все  они
остались там вплоть до культурных, нет - одна только  уязвленная  горды-
ня!), зачерпну из самой сердцевины, где под  страшным  прессом  Единства
только и могут рождаться алмазы мужества и бескорыстия. Любой Народ, ко-
торый заслуживает этого гордого имени, создается не  общей  кровью,  или
почвой, и уж тем более не еврейскими производственными отношениями, а  -
общим запасом воодушевляющего вранья. Вранья о доблестях, о подвигах,  о
славе предков, могучим компрессом нагнетающего в нас  распрямляющую  сы-
новнюю гордость. Вранья об их страданьях (Батый  идет  на  Русь!  Детдом
идет на Эдем!), взывающего к отмщению и сыновней нежности. Вранья о  ве-
ликом будущем, которое особенно ценно своей неуязвимостью для  еврейских
опровержений.
   Я не настолько еврей, чтобы отрицать монгольское или детдомское  иго,
и все же в тысячный раз заявляю: Народное Единство не может зиждиться на
тех песчинках знаний, которые случайно выносятся историей и доносятся до
Народа. Единство может покоиться лишь  на  гранитном  массиве  лжи,  ибо
только ложь бывает простой и доступной каждому, а  любая  истина  всегда
требует многолетних изучений (простому же человеку, этой  глыбе,  всегда
некогда), и в результате рождает целый веер научных  школ,  утверждающих
даже и прямо противоположные вещи. Поэтому  знания  всегда  антинародны.
Поэтому невежды всегда пользуются заслуженной любовью, а умники - заслу-
женной ненавистью фагоцитов: коснувшийся древа познания должен быть  на-
веки изгнан из Рая.
   Отделяясь от Народа, я всегда из прозрачного алмаза превращался в ум-
ного слизняка - лишь в слиянии с Ним я обретал мужество  и  бескорыстие,
гордость и ясность, тупость и беспощадность. С ними я и вступил  в  оче-
редное Народное Дело, явившееся на историческую арену вслед за голубины-
ми и футбольными неистовствами (утратившие народную любовь голуби  пере-
дохли и одичали, а футбольные мячи, выродившись в набитые тряпьем чулки,
откатились к малышне).
   Исконная забава русского барства -  охота,  в  глубинной  сути  своей
столь же бескорыстная, еще и легче поддавалась рационализации,  предъяв-
ляя наинагляднейшие оправдания на языке  утилитарности:  мясо,  шкуры...
Называли даже одного мужика из джюкояков, у  которого  все  было  волчье
(собаки шарахались и долго с подвизгом лаяли ему вслед!):  шуба,  шапка,
рукавицы, унты, трусы, майка, шляпа, галстук,  очки,  портсигар...  Даже
как звать его все знали (это и есть  подлинно  народное  знание:  что-то
знают все, кроме отщепенцев): Васька, - только наикаверзнейший из евреев
мог бы усомниться в таком простом русском имени! Вдобавок, за истреблен-
ных волков платили огромные бабки: если сдать (куда-то)  волчьи  лапы  и
хвост (поленом) - при том, что шкура остается тебе, - то дадут  (кто-то)
аж пятьсот рэ старыми - полтора оклада технички, как папа с мамой имено-
вали уборщиц (наследие послереволюционной эпохи, старавшейся угодить че-
ловеку труда названиями покрасивше).
   Как всякое подлинно Народное Дело, охота (пуще неволи) тоже сделалась
для нас исключительно поводом бороться за место среди друг друга.  Стре-
лял волков один только Васька - витязь в волчьей шкуре, остальные только
менялись (гильзами, пыжами, дробью, а главное - названиями,  названиями,
названиями), выпрашивали (названия, названия, названия), дарили  (назва-
ния, названия, названия) и - спорили, врали, обдуривали. Нет, прошу про-
щения, Чернавка, он же Цыган, однажды застрелил дятла и в тщетном усилии
хоть как-то утилизировать несчастную жертву барских забав  приволок  ее,
роняющую головку в красной тюбетеечке, влитой, будто кардинальская,  на-
шей биологичке для чучела, однако гордая птица предпочла скорее  протух-
нуть, чем служить статистом в очередной человеческой комедии. Дымный по-
рох, бездымный, шестнадцатый калибр, двенадцатый калибр ("ого, пушка!"),
тридцать второй калибр ("пер...ка"), чок, получок, дробь  третий  номер,
четвертый, "утиный", "гусиный", волчья картечь, жакан ("о,  блин  -  жа-
кан!"), из тяжеленького литого бутончика свинцовым цветком раскрывающий-
ся в медвежьей туше.
   Охотники лишь по названию, мы спорили все  больше  тоже  о  названиях
(тени о тенях) - о "тозовках", "ижевках", благоговейно произносили  зак-
линание - не могло же это быть именем - разве что  индейским!  -  "Зауэр
Три Кольца" (этой никем не виденной  редкостью  владел  Главный  Инженер
Сливкин) и дружно, несмотря на общее почтение к  затворам,  сходились  в
презрении к берданке (раз русского и казаха спросили: что это за  ружье?
Русский посмотрел и говорит спокойно: бердан девятый номер. А казах, не-
дослышав, повторил: свистел, пер...л, наутро помер). Но лишь самые  чис-
тосердечные - соль Народа? или отщепенцы? - действительно отказывали се-
бе в последнем, чтобы обрести какое-нибудь захудалое, чуть не  прохудив-
шееся ружьишко, с проносившейся до белизны вороненостью, с ложей, истер-
той и расколотой, как старое топорище. Все в проволочках, на шурупчиках,
все дрожит, дребезжит, побрякивает - индивидуалист-европеец (евреец) об-
делался бы такое в руки взять, а мы, соль Эдема, почитали за счастье ба-
бахнуть по воробьям (жидам) из этого сокровища - только голову,  бывало,
все же отвернешь в последний миг. А оно как ухнет, как рванется кверху -
только бы не выпустить с перепугу. "Неужто живой?!" - и  тут  же,  через
губу, роняешь что-нибудь про отдачу: сильная, слабая -  нам  один  хрен.
Вспомнишь ли тут, что могут пострадать и жиды!
   Рожденный быть вторым, я, конечно, шел до упора, не  только  принимая
декорацию за настоящий лес, но даже еще и ухитряясь заблудиться в  рисо-
ванных соснах. Однако из-за сопливых годов мне так бы и пришлось пробав-
ляться эпизодическими взрывоопасными подарками судьбы, каждый из которых
грозил сделаться последним, - пришлось бы, если бы не Гришка.
   Достойный отпрыск своего еврейского папаши, этот проныра натянул  се-
бе, правда, уже не год, как папа Яков Абрамович, а  только  пару  лишних
месяцев, чтобы досрочно пролезть в партию - геодезическую, что ли  (хотя
сломить сопротивление еврейских папы-мамы было намного трудней: как  же,
ребенок без надзора еще начнет укладываться спать в десять ноль  одну!).
На деньги партии и была куплена наша двустволка.
   Взволнованная мелкосопочником, звенящая - кузнечиками? жарой? -  про-
каленная степь, трепещет жаворонок, посвистывают  вытянувшиеся  у  своих
норок сурки - сутуловатые, набранные из  запаса  часовые  -  плавится  и
струится сиреневый горизонт, а Гришка все тянет и тянет какую-то  прово-
локу, как бурлаки бредут бечевой, а в промежутках  вколачивает  какие-то
колышки. Куда, зачем - я и не интересовался: все в мире  лишь  средство,
лишь котел для кишения человеческих дружб и вражд.
   Главное в Гришкиной службе - он целый день с кувалдой на плече таска-
ется рядом с молодой, свойской в доску девкой. Целый день... В  степи...
А вдруг надо отлить?.. А чего - взял и отлил, она  вперед  пройдет  -  в
партии на это не смотрят, там такой пере...б стоит - сама смерть ему  не
страшна. Один мужик, правда, повесился - из-за бабы страшней смерти (ка-
нон: выбил ей зубы, пошел и повесился) - и ничего, хоть бы хрен:  Гришку
с ребятами поселили в его халупешнике. А покойника повезли в Степногорск
на Кладбище, по дороге заложили, потом добавили и давай гонять на  своем
газончике по улицам, пока не нарвались на Завьяла: чего  везете?!  Залез
на колесо, а в кузове - гроб.
   И младшая бесстрашная поросль уже готовилась на смену: тамошний, пар-
тийный то есть, казачонок Жорка, лет под дюжину, всем бабам подряд пока-
зывал тесное колечко из большого  и  указательного  пальца,  многократно
пронизывая его другим указательным пальцем - международный жест, означа-
ющий сердце, пронзенное стрелой. "Что только из него выйдет?"  -  каждый
раз озабоченно вопрошал Гришка. Да, Жорка, примерно мой ровесник,  недо-
сягаем для меня и поныне...
   Гришка умел завладевать - я обживать. Только его  еврейское  упорство
могло сломить папину еврейскую неприязнь ко всему гордому и сильному - к
убийству и его орудиям - и мамину, старого ворошиловского стрелка, зако-
нопослушную неприязнь ко всему непредписанному. В конце концов с  Гришки
была взята клятва, что все оружейные припасы он будет запирать  от  меня
под замок. Сундучок Гришка сколотил сам. Я просунул в щель записку  ядо-
витого содержания, и эти младенцы - еще евреи! - сразу поверили, будто я
умею открывать любые замки.
   Сундук счастья был распахнут со всеми своими сокровищами: с  коробоч-
ками дробей всех калибров - многослойных толп велипутиков, чьему однооб-
разному круглоголовию уж, конечно, позавидовали бы лысые Детдомцы,  нео-
писуемой красы бронзовые капсюли с серебряным донышком - кастрюльки  ве-
липутиков (тяпнешь молотком, замирая от предвкушения, - кастрюлька,  ба-
бахнув, испустит такой вкусный, мужественный дух, что затомишься от  не-
возможности его ни съесть, ни выпить, ни поцеловать),  солнечно-латунные
капсюли с французской фамилией "жевело" - пушкинские цилиндрики для  ве-
липутских головок (в цилиндрик нужно вставить шило и уронить на пол - аж
зазвенит в ушах), порох "сокол" и еще какой-то - вот уж  не  думал,  что
смогу забыть: один - целая цистерна грифельков из велипутских карандаши-
ков, - другой - цистерна же неброско зеленеющих невесомых  пластинок,  -
оба бездымные - выстрел от них  легкий,  как  от  шампанского,  и  ружье
вздрагивает без грубой неотесанности, словно ручка нервной дамы, и  клуб
дыма вылетает прозрачный, тающий без следа, и зеркальность стволов  лишь
затуманивается, будто совесть младенца.
   А вот дымный - словно в насмешку, ссыпанный в бутылку именно от  шам-
панского -  черный,  крупный,  будто  груды  перекаленных  рассыпающихся
экскрементов в наших гордых скворечниках на вершинах сопок, и ухает  при
выстреле какой-то допетровской пушкой, после чего мир надолго погружает-
ся в дымную мглу ("бой в Крыму, все в дыму, ни хера не видно"),  разящую
свежеотгоревшим, курящимся углем на  задворках  захудалой  кочегарки.  И
ружье дергается так, что того гляди взмоет ввысь вслед за целью, которую
стремилось поразить дымом и громом. И стволы превращаются в два застаре-
лых дымохода. Зато и с ним, с дымным, можно не церемониться - ссыпать  в
гильзу из мерки-кружечки (для велипутов все равно  целой  бочки),  в  то
время как для деликатесных бездымных сортов требуются  аптечные  весы  с
разновесами, утончающимися чуть не до пороховых же пластинок. Гришка и с
весами орудовал не хуже старого еврея-аптекаря.
   Это по-каценеленбогеновски, попервоначалу. А потом  уже  по-ковальчу-
ковски - из старых валенок вырубать гильзой пыжи, из старых  аккумулято-
ров лить и катать дробь и даже пули, отливать которые  Гришка,  впрочем,
всегда был большой мастер.
   Могу и вас научить, не стану жидиться напоследок. Отправляйтесь к ав-
тобазе, найдите самое жирное, политое мазутом место - там наверняка  ва-
ляются обломки свинцовых аккумуляторных сотов, залепленных чем-то  вроде
иструхшего цемента. Поколотите их о подвернувшийся  ржавый  коленвал,  и
сизая пакость облетит. Правда, обнажившийся свинец и сам такой же сизый,
изъеденный, ломкий, но вы не смущайтесь, кидайте его - да хоть  в  банку
из-под частника в томате, хороший угольный жар все выжжет до  первоздан-
ной невинности - и вдруг увидите, как из-под  мерзкой  сизоты  выкатится
сияющая ртутная слезинка. А вот еще, еще и - это вам не кот наплакал!  -
капельки сливаются в выпуклую переливающуюся лужицу, а вся эта сизая па-
кость ("накипь",  как  прежде  писывали  в  стенгазетах),  скукоживаясь,
всплывает наверх - только успевай сбрасывать шумовкой - и, сброшенная  в
ничтожество, застывает просвинцованными жевками, - так очаг войны,  под-
несенный под донышко омещанившегося, ожидовевшего Народа, выжигает раст-
ленно-индивидуалистический налет, весь этот мусор - конституции,  видео-
магнитофоны, доллары, права человека - и, от потрясенного Кремля до стен
недвижного Китая, выплавляет стекающееся воедино чистое зол... или,  мо-
жет быть, свинец для отливки пуль? Нет-нет, успокойтесь: золото,  золото
сердце народное.
   Потом в просеянной до состояния пудры золе проткните -  хотите  спич-
кой, хотите пальцем (тогда это будут пули) - аккуратные шурфики и влейте
туда выплавленное золото. Получившиеся колбаски нарубите на дольки, буд-
то для велипутских пельменей (не забудьте полюбоваться  сия