руживаешь, что
твоя родная улица была переулком), чтобы испытать свое оружие, опять-та-
ки, не на ком-нибудь, а на чужаке. Зудящей рукой я стегал все  подряд  -
заборы, столбики - пока не набрел на теленка, который тоже искал, на ком
бы испробовать новенькие зудящие рожки. Он тоже бодал все подряд - забо-
ры, столбики - приставлял набычившуюся головку  и  начинал  перекатывать
туда-сюда.
   Мы сразу поняли, что созданы друг для друга. Я стегнул его кнутом,  а
он сшиб меня с ног и начал катать  по  земле  жаждущим  подлинного  дела
твердым лбом. На мой раздирающий рев выскочила бабушка,  причем  теленок
прореагировал на ее возникновение с чисто человеческим  коварством:  не-
медленно принялся пастись, принявши необыкновенно постный вид -  я  даже
вгляделся, не скорчит ли он мне рожу потихоньку от  бабушки  (Гришка  бы
непременно скорчил), но у него хватило хитрости не сделать даже этого.
   Но победа-то все равно осталась за мной - из-за одной только  принад-
лежности к высшей расе. Теленок уже  давным-давно  участвует  в  великом
кругообороте неорганических веществ -  а  я  все  еще  брожу  и  разгла-
гольствую. И так у меня сжимается сердце, когда я вижу беззащитно  расп-
ростершуюся в пыли коровью лепеху цвета хаки: что может быть  прекраснее
- нечаянно вляпаться, а после озабоченно вытирать башмак о пыль...  Сбо-
ку, сбоку особенно трудно его оттереть.
   В ту пору мысль моя не знала бездн  неведомого,  она  не  заглядывала
глубже червяков (за сараем, под пластами навоза  крепко  и  упрямо  спал
особенно жирный, белый,  тугой,  как  стручок,  сегментированный  тугими
кольцами, свернувшийся человеческим ухом червяк) и не  поднималась  выше
голубей. Для Эдемов это потолок: мир кончается там, где кончаются наши -
лишь из отношений с ними он и состоит. В нашем Эдеме очень многие головы
запрокидывались к небу, а глаза, не замечающие ни  солнца,  ни  облаков,
устремлялись ввысь, чтобы только констатировать завистливо  или  презри-
тельно: "Чумак выпустил. Домашние. Вертят, сволочи..." Или: "Байтишкано-
вы. Одни дикашпоты".
   Я тоже запрокидывал голову и с видом  знатока  произносил  магические
слова, понятия не имея, что они означают. С большим опозданием я впервые
увидел, как среди кружащих голубей один внезапно провалился вниз,  пере-
вернувшись через голову, и тут же поправился, вернулся в  ряды.  Правда,
отличить дикаря ("дикашпота") от домашнего ничего не стоило: дикари были
обычные, носатые, а у домашних носик был изящно-коротенький, как  у  вы-
мечтанных красавиц из тетради шестиклассницы. "Домашние" были редкостью,
и однако именно их носики считались эталонными: коротконосый "малый  на-
род" навязал свои вкусы носатому "большому народу" (у людей обстояло как
раз наоборот).
   За голубей отдавали целые состояния, их подманивали  специально  обу-
ченными коварными голубками, крали, дрались - это называлось "драться до
смерти". Смертей я не помню, но ведь и название чего-то стоит - кровь  у
меня стыла в жилах вполне исправно. Когда оплетенные коротконосыми чара-
ми носатые простаки начинали спускаться в чужой двор, их хозяин с дружи-
ной бежал во вражеском направлении, стараясь с леденящими кровь  прокля-
тиями угадать, чья же закулисная рука держит главную  нить  интриги.  Не
раз страшные ноги в сапогах с конским топотом пробегали над  моей  голо-
вой, ушедшей в земных жуков...
   И никому не казалось странным биться за голубей, никому не  приходили
в голову низкие вопросы: а на какого черта они  мне  сдались?  Забота  о
презренной пользе могла закрасться только  в  сердце  чужака,  лишенного
главной и единственной ценности: достойного места среди наших.  Для  ко-
ренных же, истинных степногорцев все, что ценилось нашими, обладало  бе-
зусловной ценностью.
   У меня было не меньше друзей среди животных, чем у какого-нибудь пат-
риотического литератора - еврейских приятелей, которых он выкладывает  в
доказательство того, что он вовсе не антисемит. Как будто в звании анти-
семита есть что-то постыдное: антисемит - вовсе  не  вульгарный  расист,
потому что еврей, как я уже говорил, это не более чем социальная функция
"не нашего". Благодаря антисемитам духовный  организм  народа  отторгает
чуждые вкусы, а главное - способность видеть себя глазами  постороннего.
Самодовлеющий  (цельный)  народ  создается  единственным  стремлением  -
стремлением к единству. И людям, наиболее полно воплощающим это  объеди-
няющее начало, людям-фагоцитам, чья единственная функция  заключается  в
том, чтобы уничтожать всякое проникшее в организм инородное тело,  -  им
вовсе не нужно знать, из осины или из красного дерева та или иная  зано-
за, - ее в любом случае необходимо окружить гноем и исторгнуть  хотя  бы
ценой гангрены. Фагоцитам не важны  ни  знания,  ни  богатство  -  важно
только единство всех со всеми: будь, как все, думай, как все, делай, как
все. И пусть не такие, как все (евреи), будут трижды полезны для  приоб-
ретения знаний или ремонта зубов - провались они и с книгами, и с борма-
шинами, ибо единственно важная вещь на свете - единство - жива  лишь  до
тех пор, пока тверда граница, отделяющая организм от  окружающей  среды,
отделяющая своих от чужих, "наших" от "не наших".
   По какому признаку "наши" отличают друг друга среди чужаков -  вопрос
особый. Но, судя по тому, что в "наши" попадают и труженики, и лодыри, и
трезвенники, и алкаши, и интеллектуалы, и невежды, и храбрецы, и  трусы,
- признаки эти не имеют отношения ни к труду, ни к культуре,  ни  к  му-
жеству, ни к доброте и ни к каким другим доблестям, которые мог бы разг-
лядеть и приобрести каждый, если бы только захотел, - то есть к так  на-
зываемым "общечеловеческим ценностям". Патриотам  приходится  так  много
лгать только потому, что они вынуждены  отторгать  чужаков,  основываясь
как раз на тех "общечеловеческих ценностях", которые и делают такое  от-
торжение невозможным: патриотам-фагоцитам  приходится  изобретать  самую
несусветную брехню о доблестях "наших" и мерзостях "не наших", и, тем не
менее, чуть только они признают какую бы то ни  было  доблесть  "наших",
как им немедленно указывают "не наших",  обладающих  этой  доблестью,  и
"наших", ею же не обладающих. Вот если бы фагоциты честно  заявили,  что
дело вовсе не в доблестях или мерзостях, а в  том,  что  самый  отврати-
тельный из "наших" все равно не нарушает единства, а  самый  расчудесный
из "не наших" - нарушает, если бы фагоциты осознали свою истинную цель и
провозгласили ее открыто, они, пожалуй, даже  снискали  бы  определенное
уважение в качестве иммунной системы народного организма: ведь,  не  от-
торгая чуждые вещества, он очень скоро растворился бы в окружающей  сре-
де. Фагоциты народа - это и есть антисемиты.
   Так что простите меня, ради распятого мною Христа: я  был  неправ  со
своими выкликаниями насчет того, что не стоит из-за одной  ступеньки,  в
угоду четыреста первому, вместо верных "спецов" наживать желчных  согля-
датаев и скептиков в интеллектуальном центре общественного организма,  -
я судил слишком рационально (по-еврейски): дело  не  в  дележке  матери-
альных благ, а в нарушении единства. Чужаки должны быть либо  растворены
до полной неразличимости, либо истреблены. И здесь слово и дело за вами,
дорогие мои фагоциты!
   Вы правы, народные фагоциты: даже мой папа Яков Абрамович, чья добро-
та и готовность услужать первому встречному граничила с  юродством,  все
равно остался чужаком: разделяя с русским людом корку хлеба  и  тюремные
нары, варясь с ним в тесном провинциальном котле, он так и не начал  бу-
хать, загибать, дозволять детям болтаться до полуночи. А быть в единстве
означает перенимать нравы.  Даже  я,  самоистребительно  стремившийся  и
действительно далеко переплюнувший подавляющее большинство русских людей
в тех доблестях, на которые они без видимых оснований претендуют - в ши-
роте души, удали, винопийстве и богатырстве, - даже  я  в  конце  концов
превратился в канонического еврея, и следовательно правы были  фагоциты,
оттеснившие меня обратно в проклятое русским Богом лоно, из  которого  я
выполз.
   Поэтому вас, кто меня уничтожит, приветствую радостным гимном.
   И пусть четыреста первый поднимется ступенькой выше.  Правда,  народ,
тем самым, спустится ступенькой ниже.
   Кошку Муську я любил любовью брата, а может быть, еще нежней - да  не
"может быть", а точно нежней, чем Гришку, - я лишь не считал  ее  равной
себе, то есть не стремился к единству с нею во вкусах и мнениях: не бес-
покоился насчет того, что она обо мне подумает.
   Гладил я ее до исступления, страстно вникая в каждый изгиб ее тела, и
она тоже подавалась всеми изгибами навстречу моей  ладони,  запрокидывая
ко мне лицо с невыразимой преданностью, и я часто стягивал назад ее щеки
и уши, превращая ее в зайца, как бы стараясь  убрать  все  материальное,
стоящее между нами, а затем, зажмурясь изо всех сил, чтобы не помять ее,
прижимался своим носом к ее нежному носику.
   Когда меня обижали, а это происходило непрестанно из-за  моей  неуме-
ренной чувствительности, она проскальзывала ко мне,  как  эйнштейновский
луч (она огибала даже те предметы, которые оставались на полметра правее
или левее), словно бы ощущая запах моих слез, как запах колбасы, даже на
улице. И я, обнимая ее коленями, животом, грудью, будто - да и не  "буд-
то", а на самом деле - стараясь вобрать ее в себя, причитал,  давясь  от
горя: "Мусенька, миленькая, ты одна меня любишь",  -  а  она  мучительно
запрокидывала голову, стараясь не обидеть  меня  этой  попыткой  отчасти
высвободиться из моих объятий,  и  вглядывалась,  вглядывалась  с  таким
состраданием...
   Зато, когда она однажды заболела, я чуть не изошел слезами и пузырями
изо рта, валяясь отчего-то на спине на дедушкикой кровати, - и даже  де-
душка Ковальчук, кажется, почувствовал, что моя  слезливость  наконец-то
нашла достойное применение. Обычно он говорил: "Ремня  надо  дать.  Чтоб
было, чего плакать".
   Но потом я подрос и начал  добывать  место  среди  своих,  и  наши  с
Муськой протискивания друг в друга кончились. А еще позже у нас появился
маленький, но чрезвычайно энергичный пылесосик с надувающимся, как брюш-
ко насосавшегося осьминога, черным мешком на заду. Когда пылесосик исте-
рически взвывал, Муська забивалась за печку, и  это  казалось  мне  нас-
только забавным, что я усиливал удовольствие, просовывая пылесос к самой
ее мордочке. Муська вдавливалась в стену, а потом с гибельной храбростью
вдруг начинала колотить лапами по маленькому чудовищу. И мне становилось
еще забавней...
   А потом (Двадцатый съезд сработал?)  нам  дали  новую  квартиру  -  и
Муська не снесла непривычных стен. Но какой же идиот стал бы считаться с
мнением кошки: Америка для американцев, Европа  для  белых,  Россия  для
русских, квартира для своих. Муська  начала  пропадать,  забиваться  под
заднее крыльцо, и никакими силами нельзя было выманить ее оттуда. А  мо-
жет быть, после пылесоса она уже не верила мне? И  однажды  она  исчезла
бесследно, не желая обременять нас своим трупиком.
   С гибелью чужаков, даже вполне симпатичных нам, мы миримся неизмеримо
легче, в глубине души едва ли не соглашаясь, что, в  конце  концов,  для
этой участи они предзначены не нами, а самолично Господом Богом. В отли-
чие от нас. И если рядом с вами трудится инородец - ничуть не менее тру-
долюбивый, умелый, дружелюбный, к  которому  вы,  тайно  гордясь  собой,
прекрасно относитесь, - угадайте, на кого самое первое и глубокое движе-
ние вашей души укажет как на первого  претендента  за  ворота?  Если  вы
честный человек, можете не отвечать: я сам таков. Мы,  порядочные  люди,
отличаемся от фагоцитов только тем, что предпочитаем уничтожить  инород-
ное не отторгая, а растворяя его в себе.
   Эдем - это мир, где все свои, а чужие не претендуют на равноправие во
вкусах и мнениях. Думаю, что общество, состоявшее из каст, не  помышляю-
щих о единстве друг с другом, наслаждалось неведомым нам покоем.
   Нигде, кроме Эдема, я не встречал такого черного паслена, который  от
переспелости было почти невозможно сорвать, не раздавив. В нашем райском
огородике он рос сам собой, винограды и ананасы  были  только  неумелыми
потугами уподобиться ему, Божественному. Эдем вообще был переполнен зла-
ками, нигде более не  произрастающими  либо  считающимися  несъедобными.
Взять хотя бы калачики: неспешно, как делается все в Эдеме, разворачива-
ешь аккуратную зеленую упаковку самого умелого в мире приказчика -  Гос-
пода Бога и достаешь действительно калачик величиной с таблетку, уже на-
резанный на дольки, как мандарин, и - можно ли так выразиться?  -  бана-
нисто-скользкий на вкус...
   А сладкий корень? Надрываясь, выдирать его из земли,  разрезая  ее  в
причудливых направлениях, и никогда не выдрать до конца, а потом  жевать
пополам с песочком до сладостного головокружения - на обычном человечес-
ком языке ни вкус этот, ни сами растения не имеют названий.
   Если из покорного кружева морковной грядки выдернуть  одного  поросе-
ночка - оранжевого в белом волосе, как альбинос в Крыму, - и, ополоснув-
ши в кадке с дождевой водой (Эдем не знает никакой  заразы:  там  болеют
без связи с причиной, а потому никаких причин не боятся), схрупать попо-
лам опять же с песочком, - то на грядке  для  вечности  останется  ровно
столько же, сколько было.
   Даже уборная в Эдеме источала излишне, может  быть,  самостоятельный,
но несомненно приятный запах. Сладостен был самый ужас, с которым по ве-
черам вглядываешься в черную бездну, где безвозвратно исчезает,  посвер-
кивая, горячая струйка жизни, отвергнутой здешним  миром,  вглядываешься
до невыносимости, чтобы, невпопад обронив последние капли, лететь  через
кладовку, грохнув коленом о ларь с мукой, через сенцы - в свет,  в  этот
свет. После фильма "Садко" я вглядывался во тьму с особым трепетом, ожи-
дая, что оттуда вот-вот вынырнет обвешанный водорослями морской царь  (в
Эдеме не ищут побуждений, а стало быть, почему бы владыке морских глубин
не окунуться хотя бы и в дерьмо).
   Зимой со дна нарастал обледенелый разноцветный сталагмит,  бугристый,
словно гнездо гигантской ласточки. Дуло из дыры зверски, с толченым лед-
ком, и использованная бумага, кружась, как парашют, норовила взлететь  к
тебе обратно.
   Кстати, к свежей бумаге, сунутой в тряпочный карман, я  приглядывался
очень бдительно, и если угадывал в ней книгу, то, невзирая на самую  не-
отложную надобность, все равно бежал обратно и устраивал скандал.  Одна-
ко, при всем моем райски неколебимом благоговении перед печатным словом,
против подобного же использования газет я ничего не имел - чуял истинную
их ценность. А однажды, потрясенный святотатством, я  выволок  на  кухню
картонный переплет, на котором сияли с горделивым благородством выгляды-
вающие друг из-за друга, как бы не замечая нас, Маркс-Энгельс-Ленин-Ста-
лин. Но тут уж все прикусили языки и на моих глазах водрузили  священный
переплет на самое торжественное место. Только Гришка долго дразнил меня,
что вот как раз минуту назад он употребил сакральный том по неподобающе-
му назначению - и я всякий раз кидался проверять.
   Правда, в определенное время года дедушка Ковальчук отводил от ручья,
служившего, подобно античному Океану, границей человеческого  мира,  не-
большой, но неукротимый рукав к дощатой будочке, выступающей  из  потре-
панной бревенчатой стенки нашего дома, и все накопленные за год сокрови-
ща расплывались по буйному картофельному участку, а в доме на  несколько
дней устанавливалась самая серьезная вонь. "Не трожь г... -  оно  вонять
не будет", - эта премудрость относится к стабильности  любого  общества:
все хорошо на своем месте, не нужно перемешивать народы и  обычаи,  учат
величайшие мыслители современности.
   Постепенно граница мира отодвинулась до саше, как у нас звалось  шос-
се, и нашими сделались уже все обитатели лабиринта переулочков, в  кото-
рых я, впрочем, не видел ничего беспорядочного: они, как и весь мир, бы-
ли такими, какими только и могли быть. Я уже выбирался  посмотреть,  как
свои мальчишки лупасят плитками - застывшими лужицами чугуна -  по  баб-
кам, напоминающим головастые дощатые башни, возносящиеся над  золотонос-
ными шахтами. Мне ни разу не приходило в  голову  поинтересоваться,  для
чего они нужны: для чего нужна луна? Все было такой же  бесспорной  дан-
ностью, как ценность бабок и плиток, - я мечтал о них, совершенно не ин-
тересуясь презренной (еврейской) полезностью: это  были  назначенные  от
века и навеки символы мастерства и могущества. Помню, как я был изумлен,
обнаружив священные бабки в кастрюле с настаивающимся холодцом, как если
бы добрый католик вынул из супа Святого Грааля.
   Про плитки, правда, пацаны рассказывали, будто на Мехзаводе  их  ска-
зочные россыпи, чистое Эльдорадо. И однажды я  пустился  в  путь...  Но,
выбравшись к саше, за которым открылись озаренные слепящим солнцем неве-
домые пространства - россыпь таких же точно, но чужих хибар - я  остано-
вился и заплакал от тоскливого предчувствия, что  мир  так  и  не  будет
иметь границ.
   - Ты чего плачешь, заблудился? - склонился ко мне чужой, а потому то-
же страшноватый мужчина. - Твоя как фамилия?
   - Каценеленбоген, - сквозь слезы ответил я, впервые познавая  те  ка-
тастрофические неудобства, которые всю жизнь  обрушиваются  на  носителя
чуждого имени.
   - Как? Любовин?
   - Любовин, - согласился я.
   - Это же Яков Абрамыча пацан, - узнал меня  какой-то  доброхот:  Яков
Абрамовича и без фамилии знали все.
   - Чего ж ты говоришь, что ты Любовин? - сердито спросил мужчина, и  я
не нашелся, что ответить.
   Я и теперь со всех ног обратился бы в Любовина, как тогда, так и сей-
час стараясь принять форму окружающей среды. Как раз перед моей вылазкой
за границу мира один из наших же пацанов, не разобравши моей богомерзкой
фамилии, насмешливо обрадовался: "Ты что, немой? Гляди, ребя, немой, не-
мой", - и я пресерьезно размышлял: а что, может, я и правда немой?
   Из-за моей готовности поддакивать я чуть не сделался очкариком. Неиз-
вестно с чего я начал щурить глаза; врач  заподозрил  близорукость,  что
ли, и начал примерять очки. "Видно?" - "Видно", - соглашался я. - "А так
лучше?" - "Лучше". Вроде бы, и в самом деле было несколько лучше. Мне их
и прописали. Я, уже в очках, явился в свет, и Гришка радушно  представил
меня публике: "Знакомьтесь - очкарь!" С очками было покончено. Так, бла-
годаря Гришке, я сохранил единицу по зрению, пока не подрастряс ее  чте-
нием в полутемных автобусах. Ах, если бы рядом с моим желанием  угождать
всегда оказывался Гришка! Но, увы, в делах доблести он был  едва  ли  не
угодливей меня, а ведь он был отменной животной особью, в отличие от ме-
ня, который в качестве животного, то есть в одиночку, ни к черту не  го-
дился: всеми своими успехами я обязан исключительно духу - желанию угож-
дать другим.
   Со своими пацанами я уже без всякого страха забрел в бывшую Преиспод-
нюю по ту сторону Океана, на Зунты - какие-то белесые и бескрайние  пес-
чаные отходы обогатительной фабрики, от которых у меня неизменно  разба-
ливалась голова, с чем, однако, я и не думал считаться. Моя склонность к
подвигам ради наших росла быстрей, чем выпадали молочные зубы.
   За одной из границ моего первоначального мира начинался огород Айдар-
бековых. На пограничном столбе часто слезилась на солнце диковинно  тем-
номясая колбасина; дедушка Ковальчук насмешливо подмигивал в ее сторону:
"Сейчас заржет". Есть конину, а тем более, выдерживать ее на солнце  нам
представлялось делом бесспорно дурацким.
   Однажды мы с Гришкой и еще одним пацаном постарше собрались  оттырить
айдарбековского сына Айдарбека. Меня абсолютно не интересовало, за  что:
раз наши решили, значит надо, - в Эдемах только так. Айдарбек был сильно
постарше и слыл человеком опасным; знатоки  советовали  одному  кинуться
под ноги, а остальным...
   Но никто н