ежним самодарением продолжал учить вселенных в пустые до-
ма уже орловских ребятишек. Орловские, наверно, тоже были благодарны Со-
ветской власти за то, что в комнатах есть мебель и посуда, а в  огородах
картошка.
   Славное было время. Враг народа и еврей был более своим, чем друг на-
рода, но немец: отцу еще только выписывали предписание на высылку в  Се-
верный Казахстан (к моей будущей маме: Советская власть дала мне все,  в
том числе жизнь), а немцев уже гнали в баню на дезинфекцию по улицам мо-
его будущего Эдема, и мой будущий двоюродный братишка прибежал с разину-
тым ртом: "Так а немцы, оказывается, люди!"
   Он был, заметьте, уже не полный младенец и, вдобавок, сын расстрелян-
ного врага народа, а это ускоряет созревание - гнилого,  правда,  плода.
Про врагов народа даже младенцу не пришло бы в голову, что они не  люди.
Правда, враги составляли примерно три четверти народа,  если  не  девять
десятых - с ними было легче познакомиться.
   Я не шучу: врагами народа - врагами Единства - могут быть и девятьсот
девяносто девять тысячных населения. Иногда для сохранения мозга и  хотя
бы части скелета требуется ампутировать все подряд - только  не  фагоци-
тов.
   Отец догнал своих предшественников по перемещению  только  лет  через
тридцать. Немецкие села снова были самыми чистыми и зажиточными в облас-
ти: я уже говорил, по-моему, что богатство каждого народа в том, что  он
любит, а не в том, что он имеет. Придержать того, кто чего-то  хочет,  и
пустить вперед того, кто не хочет, - этим, конечно, справедливость восс-
танавливается, но к сожалению, только на время.  Поэтому,  если  желаешь
вечной справедливости, - убивай каждого, кто слишком сильно  что-то  лю-
бит.
   Пересылаемый от коменданта к коменданту во все более и более  ничтож-
ные населенные пункты, отец задержался на моей милой малой родине,  ско-
рее всего, только потому, что ниже не было уже и комендантов. Или нет  -
где-то у финиша везенье приняло размеры сказочные даже для еврея:  некий
бдительный патруль из-за нехватки какого-то диагонального штемпеля  кон-
фисковал его неблагонадежное предписание, тем самым лишив его  права  на
милицейский эскорт и, собственно говоря, поставив вне закона. Но  -  вот
оно, еврейское умение втираться в доверие! - отец на  каком-то  перегоне
многократно перетаскивал массу вещей некоей дамы с девочкой и  сдружился
как с первой, так и, особенно, с последней.
   "Я тебе еще пригожусь",- пообещала вырученная дама, ударилась оземь и
обернулась женой крупного гэбиста из Москвы. Раздавленный этим  родством
раззява-канцелярист выдал отцу новое предписание, в  ошеломлении  вписав
туда невинное "вокуируется", - так отец превратился в рядового  "выковы-
ренного".
   Я пытаюсь увидеть мой миленький Степногорск  глазами  моего  папочки,
въезжающего в рай на чужой полуторке (от железной дороги 40 км), но  ни-
чего не получается - слишком у него заледенели ноги в брезентовых тапоч-
ках (баретках?) среди западносибирской зимы. Впрочем, если бы даже  вок-
руг кишели сплошные орхидеи...
   В доме деда Аврума считалось несерьезным и, пожалуй,  даже  греховным
делом любоваться чем бы то ни было - здешний мир не место для забав  (не
храм, а мастерская. Либо киоск). Ну, а марксистская эстетика рабфаков  -
это тем более была польза, польза и польза: все, что нельзя съесть и  из
чего нельзя выстрелить, подлежало презрению. Отец начал замечать "приро-
ду" только с приходом первой седины. Да  и  то  потреблял  ее,  как  ле-
карство, - в определенные часы, в определенных дозах...
   Так что величайший певец русской природы  Изя  Левитан  явно  обокрал
русский народ, из него же и насосавшись этой пронзительной, щемящей, да-
вящей, колющей, режущей любовью: расплакаться при виде инея  на  стеклах
мог только вампир.
   Вспомнил: отца поразили плоские, насыпные крыши наших халуп - у жидо-
хохлов любой голоштанник имел все же двускатную, пускай соломенную, кры-
шу. И все-таки целых три двухэтажных здания обнадеживали.  А  главное  -
добыча золота обещала прокорм.
   А у меня, пяти-шестилетнего пацаненка, захватывало дух, как на  каче-
лях, когда после летнего отпуска передо мной разворачивалась эта божест-
венная панорама: почерневшие копры, раскиданные среди сопок, словно  пи-
рамидки на беспутном великанском погосте. Равнина была настолько громад-
ной, что, невзирая на все старания холмов ее взволновать, все равно  ос-
тавалась равниной.
   Только с тех времен я и помню, как можно любить землю.
   Потом открываются три величественных двухэтажных здания - райком-гор-
совет, школа им. И.В.Сталина и высшая моя гордость Клуб - бетонная лест-
ница, возносящаяся в недосягаемую пятиметровую высь, а там  фонари,  ко-
лонны с завитушками... Клуб был сверхъестественно прекрасен, неоспоримый
шедевр сталинского ампира - как и весь сталинский режим,  самого  всена-
родного стиля в нашем веке. Гришка, одинаково склонный к  патриотизму  и
мошенничеству, насчитывал у клуба аж пять этажей, включая подвал, чердак
и чуть ли не сцену.
   После достопримечательностей можно уже было разглядеть и  как  попало
рассыпанные домишки. Дедушка Ковальчук однажды фыркнул пренебрежительно:
"У нас Ворошилова, девятнадцать, а Ворошилова, двадцать один, где-нибудь
там", - и широко махнул рукой в неизвестность. -  "Где  тут  Ворошилова,
двадцать один?" - спросила меня заблудшая старушка, и я с той же хозяйс-
кой досадой повторил: "У нас  Ворошилова,  девятнадцать,  а  Ворошилова,
двадцать один, где-нибудь там", -  и  широким  пренебрежительным  жестом
отправил старушку в безвестные края - и больше с тех пор  никто  никогда
ее не видел.
   Уж не затерялась ли она в безбрежных просторах Ирмовки, в которую ни-
когда по доброй воле не ступала нога белого человека: "отвезли на Ирмов-
ку" означало "отвезли в больницу" - беленый барак в паре-тройке километ-
ров от городской черты, которые считались расстоянием непреодолимым, по-
тому что без дела у нас никто никуда не ходил. Опешили бы, если  бы  нам
сказали, что можно ходить просто так - гулять, -  это  называлось  "сло-
няться".
   Сопками (триста метров по кривой) разделялись  созвездия  домишек  на
изолированные, а часто враждующие микроэдемы - края (через двадцать  лет
я не успевал прийти в изумление, пронзая городок из края в край, из сте-
пи в степь за четверть часа).
   Каждая сопка, словно пограничным знаком, была  увенчана  скворечником
сортира, открытого всем ветрам. Председатель горсовета, с тем и вошедший
в историю, возвел их на самых видных местах, чтобы наблюдать с  балкона,
кто и как часто туда направляется. Направлялся же туда не кто попало,  а
аристократия, проживавшая в казенных домах, народ же попроще имел  скво-
речники у себя в огороде. А меж сопками, вокруг копров,  -  горы,  горы,
горы, горы битого камня, днем и ночью тащимого бадьями из шахт и  влеко-
мого по каменной насыпи в вагонетках на  обогатительную  фабрику:  вечно
склоненные над нашими головами, понуро кивающие в такт шагам конские си-
луэты.
   Туда же, на фабрику, закачивалась и жесткая вода из шахт - над  голо-
вами тянулись, волновались и прыскали на стыках ржавые трубы  (Петергоф,
фонтан "Солнышко"). Ставши своим, я бывало хаживал  по  ним,  балансируя
между жизнью и смертью, от истока до устья.
   Когда через двадцать лет я глянул на свой рай глазами чужака - первая
мысль была: "неужели и здесь люди живут?.." Отовсюду прет - живого места
нет - рыжий слоеный камень, кое-где прихваченный полынью, решительно все
усыпано щебенкой (шлепнешься с разбега - снимешь кожу до мяса, - и  сни-
мал-таки, снимал...). Раскаленная летняя степь повсюду сквозит между до-
мишками, тоже щедро исперченная щебенкой и приправленная сизой,  одуряю-
щей полынью. Зато сиреневый горизонт беспрестанно струится,  как  воздух
над костром, и прозрачно синеет невесомая драгоценная инкрустация - гора
Синюха. Вода в колодцах соленая, годится только на стирку; вымоешь голо-
ву в бане - волосы торчат индейскими перьями, питьевую же воду  развозит
на кляче водовоз. Зимой, вместе с лошадью упрятанный в иней, на
   Ни в одной из столь вознесенных на вершину  уборных  нет  ни  единого
крючка - хорошо, если висит проволока.  Только  держись  покрепче,  если
найдешь местечко, где пристроиться: пол усеян грудами крупного  артилле-
рийского пороха - перекаленными экскрементами. Это  летом.  Зимой  же  -
нагроможденное многоцветье обледенелых бугров, а если  засидишься  (хотя
мороз не даст: под тридцать градусов - это норма), рискуешь  засесть  до
весны. Снег все заносит на глазах, за малейшим бугорком наметает длинню-
щую снеговую... словно бы тень, пытающуюся подняться с земли. К  каждому
столбику она поднимается перепонкой, превращая его в солнечные  часы  из
снега. Хибары занесены до крыш - вогнутые гиперболы взмывают к их краям,
как на монументе покорителям Космоса.
   Но в Эдеме все становится источником счастья: прорубленные  фанерными
лопатами многослойные снеговые коридоры, сквозь которые нужно было шест-
вовать к саше, муравьиные лабиринты,  которыми  мы,  пацаны,  истачивали
толщу слежавшегося снега (а в центре - зальчик с  коптилкой),  обледене-
лая, словно бы отлитая из матового стекла, крышка у водовоза.  Весной  -
обезумевшие ручьи с сопок, и нужно  было  с  маниакальной  торопливостью
возводить запруду за запрудой, пускать кораблики и уноситься с ними  во-
ображением в лакированные тоннели и  гроты,  которые  затмили  бы  своей
грозной красой все чудеса природы, будь мы раз в пятьсот меньше ростом.
   Весною всеми овладевал поджигательский зуд  -  ходили  палить  старую
траву в степи, бог знает, зачем, как делается все в Эдеме, - только  по-
тому,  что  это  делают  все:  даже  какая-нибудь  тихоня,  отличница  и
звеньевая, видишь, присела на корточки и чиркает стащенными у папы спич-
ками. И добивались-таки своего - разворачивались ночами зарева вполнеба!
   Клянусь, я не знаю места прекраснее! И когда я, изгнанник  и  отщепе-
нец, безнадежно перебираю и осыпаю поцелуями камешек за камешком, льдин-
ку за льдинкой, порошинку за порошинкой в горделивых,  открытых  на  все
четыре стороны света сортирах, мне хочется плакать от счастья и боли, но
- слезы иссякли во мне, любой мало-мальски чувствительный кот  сумел  бы
наплакать щедрей...
   Отец, взлетая и плюхаясь обратно на сплющенное сиденье в  провонявшей
дрянным бензином полуторке, был склонен плакать еще  меньше.  По  дороге
(железной, беспощадной дороге) он подрабатывал  грузчиком,  давая  такой
класс, что ему немедленно предлагали койку и пайку,  но  государственный
перст вел его к маме: Советская власть готовила мне сомнительный  дар  -
жизнь.
   Отец вынашивал хитроумный еврейский умысел пристроиться  грузчиком  в
Потребсоюз, но всякий раз на его пути становилось: оно - облоно, районо,
гороно, - и он краснел перед укоризненной вывеской, хотя,  уведенный  из
школы под конвоем на глазах своих учеников, он уже почитал себя  свобод-
ным от химеры, именуемой совестью. Однако после  первой  же  искательной
просьбы затюканной педагогической полуначальницы: "А вы нам  не  поможе-
те?" - он немедленно вернулся в прежнее обличье, вновь  сделавшись  тем,
кем он и был, - человеком, рожденным помогать: просительная,  огорченная
интонация приводила его в движение так же неотразимо, как  боевая  труба
старого полкового одра.
   Престарелые учителки и через двадцать лет  не  могли  вспоминать  без
слез его нескончаемые благодеяния и сверхчеловеческую культурность  -  в
нашем Эдеме грядущие гунны были уже светочами культуры. Он и спину  себе
свернул на ниве благотворительности, разгружая дрова для одной  из  бес-
численных ученических матерей-вдов: это тебе не возводить социализм  под
конвоем за лагерную пайку - бескорыстие противопоказано евреям, - с  тех
пор у нас не выводилась вонь экзотических растирок: вы подумайте - змеи-
ный яд, какой-то африканский "Бом-бенге"! Вечная же благодарность вдов и
сирот помогала как мертвому припарка.
   Для русского народа она была просто-таки опасной: великий  возрожден-
ный Василий Васильевич Розанов, чье величие не дано постигнуть  чужакам,
совершенно справедливо указывал, что евреи наиболее опасны тем, что иск-
ренне услужливы и привязчивы - оттого каждый из них и находит покровите-
лей (изменников) среди русских.
   Поправлюсь насчет гуннов: если лет пятнадцать подряд хватать  и  гло-
тать любую подвернувшуюся книгу - чего-то все же  наберешься:  отец  был
принят как свой в круг захолустной сибирской интеллигенции, среди  кото-
рой благодаря тюремно-ссыльной политике Советской власти попадались лич-
ности нетривиальные: тот окончил Льежский университет,  другой  играл  в
шахматы с самим Ласкером, третья с такой прямой спиной садилась на стул,
что прочие женщины предпочитали в ее присутствии вовсе не садиться...
   Правда, более давнишние ее знакомые где-то сидели  очень  прочно,  по
многу лет, - зато среди детей этих отверженцев  теперь  полно  известных
литераторов, крупных инженеров, а просто почтенные люди -  так  все  без
исключения.
   Главное свое богатство - стремления - эти  гниды  унесли  с  собой  в
ссылку и передали детям без уплаты налогов на наследство.
   Отца пристроили на жительство к местному профсоюзному  боссику  Дерю-
ченко, из-за его однорукости считавшемуся героем гражданской войны. Отец
взвозил для супругов Дерюченко воду в бочке на обледенелую гору, задавал
корму коровам и свиньям, у которых ему позволялось почерпнуть  несколько
мелких картошек в мундире, таскал дрова и затапливал печь, - не в  своей
комнате, разумеется. За это ему была предоставлена дверь,  уложенная  на
два ящика и укрытая двумя мешками с соломой и брошенным сверху  кожухом,
который воспрещалось выносить из помещения. Одноразовые же услуги -  пе-
ревезти, скажем, из степи под покровом ночи  (от  завистливых  глаз  по-
дальше) стог сена и едва при этом не замерзнуть - специально не оговари-
вались.
   О каком же антисемитизме в народе может идти речь, если в скором вре-
мени заведующая районо Валентина Николаевна Корзун, приглядевшись, выда-
ла отцу талон на носки - до этого он обматывал ноги в брезентовых тапоч-
ках каким-то тряпьем. Более того, через какое-то время, из трех человек,
знавших немецкий язык, райком доверил именно ему  перевести  для  актива
засланные ради ознакомления с идеями врага  фашистские  пропагандистские
брошюры. Все, что касалось евреев в этих брошюрах,  встречало  у  актива
полное одобрение. Содержание этих же  брошюр  отцу  было  приятно  снова
встретить - воспоминания молодости! - почти без изменений в  перестроеч-
ных публикациях журналов "Их современник" и "Старая гвардия".
   Дерюченки тоже давали ему возможность своебразно блюсти день  суббот-
ний: вечером, вместе с заведующим Продснабом усаживаясь за стол  с  вод-
кой, с неописуемой и неуписуемой жратвой, они заодно приглашали и трудо-
любивого квартиранта. Пока он  церемонно  отщипывал  того-сего,  хозяева
жизни жрали, пили, а затем пускались в безумный пляс - словно лед стара-
лись проколотить то одним, то другим каблуком,- а затем валились и засы-
пали где попало.
   И тут начиналась большая жратва! Объедков для  свиней  отец  оставлял
ровно столько же, сколько в будние дни они оставляли ему. Даже  в  поне-
дельник он еще похвалялся в учительской набитым животом. Все хохотали, и
только юная преподавательница физики, математики и астрономии с  невыра-
зимой гадливостью взывала к его достоинству: "Ну как, как вы можете  та-
кое рассказывать?!"
   Это была моя мама. Когда, забравшись  на  стремянку,  она  поправляла
портрет Вождя, ему бросились в глаза  ее  забинтованные  из-за  голодных
чирьев лодыжки. "Как у лошади Ворошилова", подумал он. Зато в колхозе на
шефском - "Все для фронта!" - сенокосе она лучше всех управлялась с  ви-
лами, а он вообще творил геркулесовы подвиги, именно там заложив  фунда-
мент своей педагогической славы.
   Тогдашние ученики еще лет сорок писали ему и ездили к нему  (в  Ясную
Поляну, едва не написалось с разбега). Зря мы религию уничтожили,  дели-
лись они своими прозрениями, а кое-кто договаривался  до  того,  что  мы
построили какой-то не такой социализм. Отец для  виду  возражал,  а  сам
тайно радовался поздним всходам своих семян.
   Лучшими работниками для фронта, для победы оказались дети раскулачен-
ных - "джюкояков", переселенных к нам откуда-то из  Центральной  России.
Слово "джюкояк" означало, как будто, "деревянная нога" - в  наших  краях
до тех пор не видели лаптей. Начавши с землянок - крытых жердями ям  (за
это их край именовался Копаем), джюкояки через десять лет уже жили в хо-
роших домах и учили детей в институтах. Главного богатства -  стремлений
- их тоже лишить не смогли, - вечная справедливость достижима только че-
рез убийство.
   Каждый ученик, поступивший в институт, был для моих родителей предме-
том гордости: их память была заселена десятками выпусков, и они до  пос-
ледних дней горячо спорили, кто был способней - Петруша Ванюшин или  Ва-
нюша Петрушин.
   Мне казалось, что отец вечно и неизменно был общим любимцем и  только
успевал раскланиваться на радостные крики  со  всех  сторон:  "Здрасьте,
Яков Абрамович!" - лишь совершенно случайно, через много  лет  я  узнал,
что какой-то переросток (а среди них тогда  попадались  жутчайшие  типы)
крикнул ему в спину: "Жид!" - языки просвещения уже заглядывали и в  та-
кие закоулки.
   Отец тряхнул его за грудки так, что затылок ударился  о  лопатки,  и,
опомнившись, отшвырнул от себя, едва не раскроив ему череп о батарею,  -
и это вместо того, чтобы смиренно попросить прощения у несчастного юноши
за те обиды, которые наверняка нанесли ему какие-то другие евреи.
   "Ага! - подумал я, -  и  в  тебе,  душенька,  не  молчит  разбойничья
кровь". Снова подтверждаю вашу правоту, дорогие фагоциты: нельзя  верить
еврейской кротости, хоть бы она и выдерживалась  тридцать  лет  сряду  -
ведь даже я мог поклясться, что отец никого не способен тронуть пальцем.
И еще кружка на вашу мельницу: он тоже  был  тайным  сионистом,  ибо  ни
из-за какого личного оскорбления отец никогда никого не  схватил  бы  за
лацканы. Правда, от меня уже никаких эксцессов не ждите, поскольку  и  я
от вас не жду ничего хорошего: я уже и забыл, когда в последний раз  мне
хотелось кого-то ударить или пожелать зла - мне хочется только  забиться
в угол, чтобы вас не видеть.
   Подружившиеся в трудовых свершениях родители каждый вечер уходили гу-
лять в степь. Понемногу отец проникся к маме таким доверием, что решился
поделиться с нею самым заветным своим прозрением: что Сталин позаимство-
вал план индустриализации у Троцкого. Сильного впечатления  эта  новость
не произвела. В любую минуту ожидая нового ареста, отец не смел и думать
о женитьбе, но ведь всегда найдутся хлопотуньи,  которые  похлопочут  об
этом вместо тебя. Не знаю, как отец оформил это технически: после лагеря
дед Аврум спросил его, почему он не женится, и он чуть не сгорел от сты-
да: с родным отцом да о таких неприличностях (образчик  еврейского  хан-
жества). Для мамы же было непосильным умственным усилием  осознать,  что
она связывает свою жизнь и со ссыльным и с еврем одновременно - в  чело-
веке ей всегда с трудом удавалось видеть, кроме человека, еще  что-то  -
национальность, там, чин... Зато во время венчания в загсе она не сумела
выговорить свою новую адскую фамилию.
   По части выпивки отец сильно разочаровал дедушку Ковальчука, но  зато
так отличился на кизяке (им у нас топили -  кирпичами  сушеного  навоза,
предварительно перемешанного босыми ногами), так скользил от  колодца  с
четырьмя ведрами разом, так играючи припер с  базара  пятипудовый  мешок
муки - три версты как-никак... Впрочем, бабушку он  скорее  всего  купил
именно тем, чем разочаровал дедушку.
   Ледяная комнатенка в бараке, где помещалась только кровать, - на  мой
взгляд, идеальное помещение для новобрачных (и это когда  русский