овольствием добавляю, что звездой 1 1 у нас был Тарас Дрозд - щи-
рый хохол. О его первенстве я всегда старался объявлять почаще и погром-
че (для меня быть справедливым все равно что для другого - богатым), хо-
тя мои болельщики твердили, что если бы я столько упирался... "У  Дрозда
дома ведро пота стоит!" Но я-то знаю, что терпенье и труд перетирают да-
леко не все. Я рожден быть вторым, хотя гордо (смиренно) согласился жить
восьмидесятым. Но для четыреста первого и это оскорбительно.
   Теперь я понимаю, что каждой своей выдумкой, услугой, улыбкой, остро-
той я разрушал Единство и Равенство. Тем не менее, волку в овечьей  шку-
ре, мне показалось несусветной обидой, когда мне объявили, что я  первый
кандидат на улицу: я "так старался", "стольким пожертвовал" - мы уже ви-
дели цену моим стараниям и жертвам.
   На какое-то время я сделался полным евреем -  и  утратил  способность
обижаться и капризничать. Когда я осознал до дна, что никто на свете мне
не поможет, - я сделался и евреем до дна: я сделался терпеливым и неуто-
мимым, как стопроцентный Абрам. Поглощенный бездонной серьезностью, я не
сумел даже почерпнуть хотя бы минутных утешений в детских мечтах как-ни-
будь запродаться мировому сионизму, который по-прежнему  не  обнаруживал
никаких признаков существования. Мировое еврейство оставалось  преступно
равнодушным ко мне, а я так и не мог ни у кого дознаться, где мне  полу-
чить свою долю за проданную Россию.
   Но малейшие помыслы о перемещении на историческую родину - в  истори-
ческий Эдем - повергали меня в еще больший ужас:  оказаться  извергнутым
за пределы еще и Макроэдема, в края, где уже никто и спросить не сможет:
"Ты чей? Любовин?.." Клянусь, я предпочел бы прямо переселиться  в  пос-
леднее пристанище, где нет уже ни печали, ни воздыхания, несмотря на от-
сутствие  социальных  пособий.  В  общем,  предпринять  что  угодно   на
собственный страх и риск для меня означало в одиночку бежать  от  одино-
чества.
   Пока я не стал евреем до дна, я, случалось, серьезно подумывал о  са-
моубийстве. Но, обратившись в полного еврея,  ясно  понимающего,  что  и
смертью своей он никому не испортит аппетита,  я  сделался  беспредельно
непритязательным. Я не обижался, когда, продержавши два часа в передней,
мне отказывали в приеме - ничего, я приду и завтра,  и  послепослепосле-
после..., еще на вахте опущусь на четвереньки, приторочу  по  бокам  два
обойных рулона - два экземпляра списка моих научных трудов, длинных, как
отчет КПСС об успехах периода стагнации, повиляю хвостом собаке  дворни-
ка, чтоб ласкова была, а хмурящейся при моем появлении секретарше  попы-
таюсь, умильно поскуливая, лизнуть узенькую лапку с красными  коготками,
хотя заранее знаю, что она сердито их отдернет (я покошусь в тумбу поли-
рованного стола, не покинула ли меня моя  парфюмерная  красивость,  -  и
убежусь (или убеждусь?), что таки да, покинула, я уже не вылизанный дог,
а облезлая дворняга). "Сидите тут без толку, духоту  создаете".  Духоту?
так я форточку, я мигом, что вы,  зачем  же  самим  беспокоиться,  я  же
все-таки, хи-хи (тяв-тяв), мужчина - и клац! - ухватил на лету и счавкал
муху, неосторожно вспыхнувшую на солнце (для таких дел я только и  заме-
чал великое светило). Какой хороший у вас подоконник, такой  широкий,  а
это кактус такой хороший? - колючий, ай! - да, верно,  хи-хи  (тяв-тяв),
умница, знает, кого колоть, сейчас-сейчас, разбухла, что  ли?...  ах  ты
ж!.. простите, простите, ради Бога, я вас не  задел!  да  я-то  что,  до
свадьбы, хи-хи (тяв-тяв), заживет, надо же - я ж только  чуть-чуть  дер-
нул, я сейчас приберу, приберу, ах ты ж, несчастье, я вставлю, где у вас
стекольщик, я из своих очков вырежу, вы только,  ради  Бога,  не  серди-
тесь...
   От самостоятельной тематики меня всегда отодвигали, чему я великодуш-
но не противился, всячески демонстрируя, что от этого мне живется только
еще припеваючей, - поэтому так называемых связей я не приобрел. Но в ка-
честве безработного, забыв о гоноре, я принялся названивать всем, на ко-
го когда-либо производил впечатление, и - мне лишь бы польза -  без  ма-
лейшего удовольствия прослушивал легкое потрясение в их  голосе:  они-то
думали, что я второе лицо после директора.
   Сначала меня совсем не утешало, что у них тоже все сыплется, валится,
рушится, что народ сокращают косяками, а если кого и не  увольняют,  так
только потому, что нечем выплатить  последнюю  зарплату.  Но  однажды  я
вдруг почувствовал, что на кон поставлена не моя личная судьба (это  ме-
лочи!), а - Судьба Русской Интеллигенции (СРИ)! И что мое низвержение  в
ничтожество произвел не дяденька с ножичком, а Общая Судьба (ОС).
   И тогда у меня даже прекратились сердечные боли, а то несколько меся-
цев подряд ломило под ключицей, и  тугой  сердечный  мешок  беспорядочно
трепетал, будто спидометр полуторки "Урал-дрова", рывками торопящейся из
совхоза "Изобильный" в стольный град Степногорск поскорее разузнать, чем
закончился футбольный матч "Динамо" (Кокчетав) - "Трудовые резервы" (Те-
миртау). Не то что боль для меня, еврея, что-то значила  -  я  опасался,
что нездоровье помешает мне с  неутомимостью  вечно  озабоченного  ежика
сновать из конторы в контору в поисках приюта, и впервые осквернил  свою
глотку фальшивым холодом валидола, хотя прежде я регулярно  баловался  с
двухпудовкой не в еврейской заботе о здоровье, а в бесконечном  отвраще-
нии к навязанному мне телу, когда оно начинает становиться мне в тягость
и посрамление.
   На респектабельность мне уже было плевать с седьмого неба: если ты не
отшвырнут на дно чьим-то щелчком в порядке "защиты от еврея", а  препро-
вожден туда ОС, - это, как говорят у нас в Тель-Авиве, две большие  раз-
ницы. Я вообще не боюсь работы - я боюсь только вони. Для меня  и  крыса
страшнее овчарки не полированным частокольчиком зубов, а  длинным  голым
хвостом, даже тень мысли о крысе повергает меня во власть  единственного
стремления: с визгом вспрыгнуть на стол, подбирая кружевные юбки.
   Папа Яков Абрамович, я уверен, растроганно кивал  мне  из  еврейского
отделения обители блаженных: первую людскую добродетель он видел в  том,
чтобы не бояться бычачьей работы. Он совершенно по-детски сиял, когда  я
зарабатывал деньги топором или лопатой, и сейчас, я чувствую, он не  мо-
жет  удержаться,  чтобы  не  прихвастнуть  перед  соседями  по  райскому
табльдоту, что его ученый сын может орудовать багром не  хуже  поддатого
гоя.
   На днях папа протянул мне оттуда руку  помощи  (провокации).  За  ка-
ким-то рожном мне понадобилось на антресоли, и я  опять  с  нераскаянной
досадой (невозможность раскаяться мучит  меня,  как  запор)  увидал  там
единственное отцовское наследие -  полкубометра  папиных  папок,  каждая
толщиной и весом в его надгробную плиту. Рукотворный памятник...
   Потратив на прочтение каких-нибудь полгода, вы убедитесь в  том,  что
довольно многие евреи (они перечислены все до единого с указанием источ-
ников) обладают довольно многими человеческими качествами. Но я так и не
сумел одолеть эти скрижали - непрочитанный груз лежит на  моей  хрупкой,
как бабочка, совести тяжестью не меньшей, чем проржавевшая  двухпудовка,
примотанная к объеденным сомами щиколоткам колеблющегося дяди  Зямы.  Но
еще более невыносим для моей несчастной бабочки тяжкий атмосферный столб
соблазна: стащить к чертовой матери в макулатуру весь  этот  неподвижный
плод подвижнического труда - и без того в доме проходу нет от жидов.
   Терзаясь от стыда, я грубо ворочал замогильные папки - и вдруг  отку-
да-то выскользнул листок размером в трудовую квадратную ладошку с отруб-
ленными пальцами и, вальсируя, как бы повторяя  невидимые,  спускающиеся
все ниже дирижерские взмахи, проскользнул под диван и с деланным  смире-
нием прилег там на тенистый линолеум.
   На истончившейся в бумагу, слошь  пораженной  прессованными  занозами
беспалой ладошке прежде жутким, а теперь до боли милым папиным  почерком
(с еврейским уклоном влево) была выведена шпаргалка. Это была заявка  на
книгу "Еврейск..." - глаз невольно метнулся в сторону,  чтобы  вернуться
собранным и непреклонным.
   Папа Яков Абрамович из небесного далека просил меня  почитать  вместо
него какую-то каверзную книжонку о еврейских погромах 1918-1921  гг.  На
обороте заявки был небрежно ляпнут бледный штемпель (но бледность  здесь
не свидетельствовала о неуверенности: захочешь - разберешь): "...ебуется
специа... ешение". Сколько беззаветного мужества  потребовал  у  папочки
этот подвиг - заказать что-то насчет евреев: он наверняка ждал, что  его
тут же загребут в ГБ. Не здесь, так на улице. Или дома. Или на  вокзале.
Или подождут до Кара-Тау. Или...
   И за дело. Евреями можно интересоваться только с какими-то каверзными
целями. Один мой университетский приятель - увы, тоже еврей...  но  кля-
нусь, я его не выбирал, он сам ко мне подкатился -  начал  с  того,  что
вздумал изучать "еврейскую культуру", а кончил отказником и диссидентом:
додумался,  что  культура  только  выиграет,  если  евреи  соберутся   в
собственное государство, где не будет антисемитизма.
   Правда, тогда и я еще не догадывался, что евреям придет конец,  когда
они сделаются нормальным Народом - со своей запирающейся  на  три  замка
жидплощадью, со своей кладовкой, кухней и сортиром: они очень скоро  пе-
рестанут поставлять миру Прустов, Кафок и Фрейдов,  ибо  начало  всякого
творчества - в отрыве от Народа. Живительные соки, которые евреи отсасы-
вают из других народов, - это соки отверженности.
   У этого же лопоухого облысевшего Люцифера, стремившегося хоть где-ни-
будь, да стать своим, я  с  презрением  проглядывал  контрабандные  сио-
нистские книжонки открыточного формата (на папиросной бумаге),  учившие,
вроде бы, просто истории евреев, с которыми вечно случалась одна и та же
история: в таком-то царстве, в сяком-то государстве евреи жили-поживали,
добра наживали, выдвигались в науке, в коммерции, в администрации, а по-
том вдруг - уй-баяй! Азохенвэй!.. Резня, изгнание.
   И так будет вечно, покуда  евреи  не  обзаведутся  собственным  госу-
дарством, рассчитывать вам не на кого - подводил черту еврейский  Агитп-
роп, и вы знаете что? Это таки да, звучало убедительно. Но равнодушно  и
спокойно руками замыкал я слух. Людовик Святой делился опытом: "Я никог-
да не пущусь в рассуждения с еретиком. Я просто подойду к нему и распорю
ему брюхо мечом". На повышенный интерес моего папы Якова  Абрамовича  ко
всяким Зямам я тоже всегда старался плюнуть поядовитей - чтоб  не  зара-
зиться отщепенчеством. Вернее, не осознать его.
   Но весточка из царства усопших меня уже почти не  покоробила.  В  тот
миг я не чувствовал себя изгнанным из гоев: в свете белого  метеоритного
пламени наконец-то надвинувшейся на нас кометы - Общей Судьбы  -  я  по-
чувствовал готовность пренебречь заусеницами и кавернами  в  литом  ядре
Единства. Я все это время был с Народом, там, где мой Народ, по счастью,
был. Я разгружал вагоны в пованивающих чревах Петербурга, мыл  машины  в
троллейбусном парке, плотничал и бетонничал на  стройках  распадающегося
социализма, покуда народ не переманил меня на стройки зарождающегося ка-
питалистического завтра. Дачи нуворишей росли словно по фрунтовой коман-
де: "Стр-ройся!!!". Волшебная наличка! Подобно вакуумной бомбе, она  вы-
сасывала из социалистических строек цемент, кирпич, машины и  механизмы,
и - людей, людей, людей. Народ - пусть не с самой большой, но и не с та-
кой уж маленькой буквы.
   Самый обездоленный из работяг, с  которыми  меня  сводила  люмпенская
судьбина, на казенной машине и казенном - какое вкусное слово "сырье"! -
делал такие бабки, о четвертой части которых я, блестящий  профессионал,
не смел и мечтать. Они жировали так, как еще никогда на моей  памяти,  в
один присест спуская месячное жалование учителя или ученого, и при  этом
были от чистого сердца уверены, что подобных тягот русский народ не  ис-
пытывал от гостомысловых времен. Утратив  Единство,  очерченное  колючей
проволокой и верховным Распорядком, они утратили и границы для своих ап-
петитов и уже не знали сами, сыты они или голодны,  одеты  или  раздеты,
обуты или разуты. Вдобавок им казалось, что все, кроме них, как-то  ска-
зочно наживаются за их счет - я не без облегчения убеждался, что нажива-
ющиеся были уже не столько евреи, сколько черные. Еврей - это,  пожалуй,
был мужик хотя и с головой, но такой, что зарываться чересчур не станет.
   "Вася, дай я с твоей стороны стану, а то мне слева  неудобно  закиды-
вать", - просил один мой коллега другого моего  коллегу.  "Если  б  было
удобно, на стройке бы евреи работали", - наставительно отвечал просимый,
прибавляя (уже мне) с грубоватой мужской проникновенностью: "Извини, Ле-
ва".
   Это при том, что у нас вечно пережевывалось, как  бы  перебраться  на
работенку полегче, даже и в этом не проявляя усердия: по-ихнему, профес-
сия инженера или врача возникала как бы из чистой ловкости, словно Афро-
дита из пены морской. Говорить в моем присутствии гадости про евреев - в
этом они видели высшую степень симпатии и доверия ко  мне:  я,  дескать,
сумею их правильно понять.
   И я понимал их правильно: все это лично меня никак не касается  и,  в
общем-то, практически беззлобно. Жаль, не могу прибавить: "И безопасно".
Самое чуть тепленькое чувство, будучи умноженным на громадную массу  лю-
дей, им проникнутых, обретает силу катастрофическую: пусть-ка воды Миро-
вого океана потеплеют на пару градусов. Если мирные обыватели все вместе
заворчат у телевизора: "Чего это они на нашу землю зарятся?!", "Чего они
наших обижают?!" - то где-то на границах, кровь начнет хлестать  из  все
новых и новых отверстий, как из перенапряженной бочки в опыте Паскаля.
   Я вовсе не хочу сказать, что не следует обижаться за  землю,  которую
ты каждый день уродуешь, или за наших, которых ты каждый день  расталки-
ваешь локтями, - нет, обижаться следует небеспременно,  но  только  надо
помнить, что самые крошечные обиды масс всегда имеют последствия катаст-
рофические. Автомобиль, впилившись в бок другого  на  скорости  двадцать
километров, оставляет вмятину на боку,  -  океанский  лайнер  перерезает
своего собрата пополам. Закон больших масс. Массс через три "эс".
   Так вот у масс ни в одном глазу я не мог прочесть ни проблеска  жела-
ния разделить Общую Судьбу. Забастовками, перепасовками и прочим  круте-
жом они старались перевалить ее на кого-то другого -  им  уже  объяснили
(не иначе, какие-то евреи), что называется это "борьбой за свои  права".
Так называемая интеллигенция, правда, влачила ОС  сравнительно  покорно,
но лишь до тех пор, пока некуда было ускользнуть. А если кому  удавалось
пересохшими устами присосаться  к  скудеющему  военно-промышленному  или
нефтяному крану, к  какому-нибудь  маркетингу,  лизингу  -  он  и  лизал
страстно, как лесбиянка.
   Самые никчемные, на мой непросвещенный взгляд, люди - какие-то  юрис-
ты, политэкономы (ниже которых, как мне казалось, идут только партработ-
ники) отсасывали какие-то безумные (для меня) дозы, порции,  приплаты  и
надбавки и при этом вовсе не думали смущаться, - наоборот,  похвалялись,
случайно столкнувшись со мной на улице, невзирая  на  ржавчину  трудовых
ссадин на моих костяшках, ороговевшую кожу  вокруг  ногтей  и  сами  не-
отскребаемые никакими "чистолями" ногти.
   Самолюбие мое поеживалось и нервно похихикивало  от  этой  бестактной
щекотки, но это бы еще плевать, я с молоком моей русской мамы  бессозна-
тельно усвоил, что мы, Каценеленбогены, не из тех, кто наживается и рас-
поряжается, а из тех, кого уважают простые люди: среди заляпанных комби-
незонов обо мне расходилась - радужным мазутным пятном на месте затонув-
шего танкера - та разновидность славы, которая слагается  бичами  насчет
какого-нибудь спившегося до обретения бомжовского образа бухгалтера: "Ты
что - такая башка! Всего Есенина знает!" Но посудите, как можно  совмес-
тить Общую Судьбу С Народом и безоглядное  братство  с  людьми,  которые
только и думают, как бы от этой судьбы отвертеться?
   Можно, конечно, постановить, что и мои коллеги и собутыльники тоже не
Народ - его сколько ни зачерпни, в половнике все равно окажется  не  он.
Впрочем, Народ это и в самом деле не груда частных лиц, а Единство, сох-
раняющее какие-то наследуемые признаки, среди которых каждый может  выб-
рать себе признак  по  вкусу:  ксенофобию  или  всемирную  отзывчивость,
рабство или бунтарство...
   Я бы запустил к черту эти безвыходные противоречия и жил как живется,
если бы мне хоть как-то жилось. Жилось само собой, по инерции. Но у меня
не было никакой инерции, я должен был набирать ее сам, ежедневно  прини-
мая решения и оправдываясь в них перед кем-то. Перед  кем-то  невидимым,
но очень строгим. Сын Яков Абрамовича, я совершенно не выношу, когда ме-
ня за что-то ненавидят - ведь я такой хороший, я так всех люблю.
   Отправляясь на свидание с фагоцитами, я четыре с половиной часа выби-
рал костюм. Что бы их могло расположить? Огромные, подшитые кожей вален-
ки на склоне июля? В пандан им - дымарь, полушубок с горбом и  добродуш-
ное старческое поперхивание (в более обаятельном варианте буква "ха" за-
меняется на "дэ"): костюм "пасечник". Или резиновые ботфорты,  распахну-
тая на груди роба, открывающая миру вольно синеющую клятву:  "Не  забуду
мать р-родную!"? К комплекту прилагается багор, - костюм "сплавщик". Или
костюм "казак"? Видели бы вы, что за стройная талия схвачена  моей  чер-
кеской, каким червонным золотом струится чуб из-под моей кубанки! А кос-
тюм "гусар"? Подбоченясь, промчаться в венгерке мимо Гостиного двора  на
тройке пейсатых евреев в лапсердаках! (Венгерку я представляю куда  луч-
ше, чем лапсердак.) А попробуйте наглядеться на меня в костюме  "купец":
в красной рубахе, красив и румян, я так и прошусь в картину "Какую  Рос-
сию мы потеряли". Рубаху, струящуюся, подобно незабвенному красному фла-
гу над Кремлем, можно не переодевать, переходя к костюму "палач" - топо-
ром я поигрываю, как настоящий маэстро, сигарету разрубаю вдоль со всего
маху. "Кулак" с прямым пробором, в жилетке и смазных  сапогах  бутылками
из меня тоже загляденье, да и "батрак" - пальчики оближешь,  когда  я  в
драной рубахе, спущенной с могутного плеча, в обнимку с  подругой-гармо-
никой вприпляску иду вдоль по улице: "Бобыль гол, как сокол,  поет-весе-
лится".
   Как вы думаете - ради чего я так беспардонно бахвалюсь? А чтоб вы ви-
дели, что без одного пустячка, как у дочерей царя Никиты, никакие  Божии
дары не идут человеку впрок.
   Я восхищенно оглядываю себя в зеркало (в два приема: чтобы разглядеть
притоптывающие лапти, приходится забираться на стул), но под неподкупным
взглядом фагоцита райское оперение стекает с меня  разноцветной  лужицей
расплавленного пластилина, и я остаюсь самим собой - голым пархатым  жи-
дом, дрожащим в ожидании душа, вместо которого сейчас  начнет  струиться
благословенный, умиротворяющий газ с блеющим  названием  -  "циклон-бэ",
после которого уже ни бэ, ни мэ, ни кукареку.
   И - законный плод отвергнутой  любви  -  моя  грудь  наполняется  бе-
шенством и - ура! - Правотой, Правотой! Я  разваливаюсь  в  "мерседесе",
персонально выделенном мне президентом Израиля,  наклеиваю  на  ветровое
стекло мандат депутата демократического Петросовета (комиссия по свободе
печати и правам человека), корреспондентское удостоверение журнала "Ого-
нек" и с метровым антихристовым знаком - "Моген-довидом" - на  радиаторе
притормаживаю перед патриотическими гостинодворцами.
   Глумливо расшвыривая по заплеванному асфальту проклятые шекели и дол-
лары, я нанимаю десяток вдов  и  сирот,  обобранных  сионистским  прави-
тельством (для оживления расцветки припрягаю и нищего с фиолетовым после
воскресного отдыха подглазьем, отдавшего ноги ради  спасения  евреев  от
фашизма) и, заложив их в свой "мерседес", с гиканьем качу вдоль по Невс-
кому, переи