олько голову поламывало: сердце наколотило
в виски и в макушку, будто в пустую железную бочку. В вестибюле экспрес-
сионистски (то есть мочалой) размалеванный  ватман  (еврейская  фамилия)
призывал нас в конференц-зал, чтобы уж окончательно друг друга  призвать
к Единству.
   - На митинг ездили? - предупредительно спросил меня коллега из мысля-
щих, всячески стараясь подчеркнуть, что умеет уважать  чужие  убеждения.
Он выражался только так: Мы хотим того, Америка сего, Англия  пятого,  а
Китай десятого, история представлялась ему безбрежным заседанием партко-
ма, посредством которого каждый отдел беспрерывно интригует против  всех
остальных, - за это я и называю его мыслящим, ибо другим тут вообще  ни-
чего не представляется. - Что ж, вам, евреям, сейчас действительно  есть
за что бороться, - он всячески старался подчеркнуть, что  умеет  уважать
чужие интересы.
   В дверях я едва не отпрянул, словно вход был затянут невидимой  липу-
чей паутиной: на застойных бархатах конференц-зала в  историко-революци-
онных позах расположились одни евреи. В основном, конечно, не по анкете,
а по социальной функции - умники, из века в век принимающие средства  за
цели, частное и преходящее за вечное и универсальное: Рынок  как  мерило
красоты, истины и добра (открытые только одиночкам, перед  которыми  ос-
тальные обезьянничают), Выборы из двух  кандидатов,  Разделение  Властей
(их должно быть ровно три, а четвертой не бывать)...
   Все лозунги, создающие Единство, должны быть самоочевидны каждому  до
последнего кретина, а потому они никогда не могут иметь отношения к  ис-
тине и даже к пользе. Бросавшаяся в глаза пятерка анкетных евреев жалась
к индивидуалистическим ценностям тоже абсолютно бескорыстно: ни в  какое
другое Единство их не пускали. Но вы же сами знаете: пять  умело  расса-
женных евреев способны создать полное впечатление, что в зале  одни  ев-
реи.
   Я повернулся и зашагал  прочь  походкой  Михаила  Ульянова  в  фильме
"Братья Карамазовы". Я был холоден, как лед, и ясен, как зеркало, прило-
женное к губам третьеводнишнего покойника. Заклокотал  желчью  я  только
дома, когда увидел, что Костя снова собирается в ночное на  площадь:  он
кивер чистил, весь избитый, кусая длинный ус. Полностью отдаться  пафосу
мне мешал только передразнивавший меня жирно клокочущий гуляш на плите.
   - Пока хоть один русский сидит дома - евреям там нечего делать!
   - А что - там одни евреи?  -  старый  рубака  насквозь  облучил  меня
взглядом мореплавателя и стрелка.
   - И одного много! Опять еврейский авангард русского народа...
   И не путай: коммунистов я ненавидел исключительно за поругание  исти-
ны, за то, что они заставляли меня прятать глаза на ихних политзанятиях,
а в остальном мои интересы всегда были неразрывно связаны с  Коммунисти-
ческой партией. Мы, евреи - умники то есть, все  думаем,  что  если  над
каждым из нас поставлен дурак-коммунист, так  значит  коммунисты  мешают
нам работать. Да если б не коммунисты, Народ никогда нам бы не  позволил
сидеть по институтам да кабэ, пускай и на вторых ролях, он бы всех  гнал
добывать ему мясо с картошкой. А коммунисты у него отбирают, а нам дают.
Хотя, конечно, после себя. Нет кабэ без кагэбэ! Мы должны быть благодар-
ны партии за то, что она силой штыков охраняет нас от народного гнева!
   Старый вояка потопал сапожищами, проверяя, ладно ли  улеглась  портя-
ночная утроба, и после часовой паузы (ихнему брату спешить некуда - сол-
дат спит, а служба идет) брезгливо пошевелил прокуренными усами:
   - Стыдно слушать это юродство.
   Единство непроницаемо для логики. А жена лихорадочно принялась  дока-
зывать Косте и мне, а особенно себе, что руководит мною не что иное, как
оскорбленный патриотизм. Я понимаю, ей слишком страшно жить с  непатрио-
тичным мужем, но вы знаете что? Я почувствовал сильнейшее облегчение.
   Я думал, супруга повиснет на Косте кулем, но -  в  бой  провожая  их,
русская женщина по-русски три раза его  обняла.  Катюша  отправлялась  к
подруге, от которой все видно, что делается под хвостом у Николая Палки-
на, и все слышно, что передают по "Свободе". Если что, - авось, и  Костя
к ним туда заберется. Балбеска была уверена, что жизнь - это  невзаправ-
ду.
   Признаюсь: та ночь была самой страшной в моей жизни. Сначала я ощущал
только зависть ко всеобщему братанию, которое, казалось, кипело во мраке
за окном: каждый раскрывал самое заветное: интеллигент - душу, таксист -
дверцу, завмаг - подсобку, а проститутка - ляжки, - нынче  все  бесплат-
ное, нынче все мы русские, акромя жидов, что затаились по щелям! (Я и на
площадь иду как еврей, и дома остаюсь как еврей.) Конечно, кто-то каждый
раз мягко клал мне холодный компресс на поддых, когда  я  вспоминал  про
Костю, но вообще-то я был уверен, что все будет решаться в  Москве.  Ре-
шаться в том смысле, решатся они или не решатся, а если решатся,  то  уж
точно победят. Я не позволял накапливаться пафосу, напевая: "Я на подвиг
тебя провожала". В конце концов, в подспудной тяге к вулканической  дея-
тельности жена сменила на огне бурлящий гуляш на  бак  с  бельем.  Будем
лить на головы, когда путчисты пойдут на штурм.
   Чтобы поменьше походить на еврея, я не держал дома приемник -  теперь
приходилось довольствоваться Катюшиными телефонными реляциями. Не  помню
уж, в котором часу наша золотистая дуреха наконец догадалась разрыдаться
- дошло, на каком свете живет: в Москве началась атака Белого дома,  уже
прошли... В общем, что надо, то и прошли. Значит, решились. И меня охва-
тило такое отчаяние, какого я - большой знаток и гурман по этой части  -
еще не отведывал.
   Душевная боль прорвалась наконец из области желудка и  пронзила  меня
от мизинцев до волос. Словами - до крайности стерто (четырежды закрашен-
ное краткое слово на школьных перилах имеет больше сходства с обозначае-
мым предметом) - это чувство можно выразить так: "Нет. В мире.  Правды".
Да какой дурак этого не знает? Но какой же дурак не знает, что когда-ни-
будь умрет, однако люди каждый раз делают из этого событие. И  для  меня
тоже вполне очевидно, что в Гондурасе, в Японии, в Германии может  побе-
дить кто угодно - только не там, где я живу.
   Это, наверно, и есть суть патриотизма: моей стране закон не писан.
   "А Костик, Костик где?.. Греется?.. Скажи ему, чтобы ни в  коем  слу-
чае... Теперь это уже совершенно... Костик, вспомни, ты больной, у  тебя
повышенная кислотность... Пойми, надо прежде всего выжить,  потом  будем
думать, как с этим бороться... Мы нужны Родине в тылу!" - последние сло-
ва выкрикнул в трубку уже я.
   - В ту войну евреи ехали в Ташкент - а теперь куда? - горестно  спро-
сил я жену, и она так прижалась ко мне, словно хотела в  меня  укрыться.
Или укрыть меня в себе. "Только бы вместе, только бы  вместе..."  -  "Да
провались оно все!.. Частная-то жизнь у нас останется! Особенно половая.
Этого-то нам не запретят?!" - "Ты что - с ума..." - но я  уже  раздвигал
величавые портьеры ее халата - брызнуло солнце. "У тебя всегда  одно..."
- но я уже забрался в прогретый солнцем виноградник, в любимую  беседку,
увитую плющом и хмелем (только в пальцы постреливал болью неразрядивший-
ся аккумулятор). Ништо - однова живем! "Выключи хотя бы свет  -  устроил
разгул порнографии!.."
   А мы пу-русски, пу-простому, пу-патриархальному, бормотал я, стараясь
освоить вулугодский говорок, который теперь сделается литературной  нор-
мой (не забыть почаще вворачивать сакраментальное сибирское  "однако"!).
Я нащепал лучины из книжных полок (заметались страшные  тени)  и  пу-ху-
зяйски, пу-хузяйски наладил свою бабу поддать жару. Шлепая босыми  нога-
ми, белой лебедью проплыла она на кухню (от моей  напутственной  пятерни
разбежались волны сметаны) и приволокла (коня на скаку остановит) раски-
пятившийся бак - Пруст и Кафка на стеллаже скрылись в облаках пара.
   Я степенно разоблачился до нательного креста (тяжкое  чрево  скрывало
срам) и, кряхтя, забрался на полок, а русская Венера принялась с застен-
чивым повизгиванием охаживать меня березовым веником из канализационного
люка. Ухх, ухх, издавал я оргиастические стоны, шибче! шибче!! о! о!  до
печенок пробирает, холера!!! "А ну, поддай на каменку!" - и типятком  со
всего маху на раскаленные кирпичи Толстого и Герцена, -  ухххххорошшо!..
А таперича квасом - охх,  духовит!  А  таперя  медом,  брагой,  уксусом,
желчью, кровью!.. Запекается, однако, ястри тя... Ништо! волоки скребок!
От моей напутственной пятерни разбегаются волны малинового сиропа. А та-
перя будем, однако, блуда гонять! "Хи-хи, вы уж скажете,  Лев  Яклич..."
Веником-от, веником от кого, однако, прикрылась? А ну-к,  раздуй  лучину
полутче - эва, ножищи, однако, колоды колодами, а  титечки  быдто  репки
чишшенные... Ты, однако, не стыдись, касатка, в еттом греха нетути - то-
ко что икону, однако, не забыть завесить...
   Но тут пропел петух. Неужели мы так всю  ночь  и  простояли,  каменно
стиснув друг друга?
   Назавтра я снова всем сердцем любил тех простых славных людей,  кото-
рые на полном серьезе рассказывали, что  мятежные  министры  улетели  во
Фрунзе, чтобы оттуда пробраться к Саддаму Хусейну,  но  крылатая  ракета
для них уже хрипит и рвется с поводка. Даже глупость почти умиляла меня,
когда дураки вместе со мной радовались нашей победе.
   Что говорить - славная минута. Если бы только Единство  В  Победе  не
требовалось покупать кровью и ненавистью...
   Да, еще: в день путча я случайно услышал по радио гармошку - "На соп-
ках Манчжурии", - и вместо ностальгического умиления испытал самый  нас-
тоящий ужас: мне показалось, что Эдем вот-вот снова накроет  меня  своей
волной.
   Впрочем, вооружась микроскопом, даже еврей способен  разглядеть  каж-
додневные проявленьица Единства без заметной примеси злобы, когда незна-
комые люди, широко распахнув дверь, раскрывают тебе широкие объятия. От-
чего бы всем так не жить, вновь (как моча) ударяет в голову мечта  идио-
та: если людей способно так преобразить некрасивое слово "родня", в кого
же они превратятся, если вдруг всерьез поверят еврейской байке, что  все
мы - сводные браться по общему Отцу небесному?..
   И когда успевший оплешиветь до знакомства  с  тобой  сколькитоюродный
брат, которому в естественных условиях было бы глубоко противно все, чем
ты живешь, от всей души зазывает тебя на рыбалку, ты немедленно  забыва-
ешь свои страшные клятвы больше ничего не делать "ради людей" (им же бу-
дет лучше - будешь меньше их ненавидеть) и не сходя с  места  совершаешь
встречный подвиг - соглашаешься на сутки непереносимой скуки в  обществе
неразговорчивых рыб и, увы, гораздо более говорливого сородича. Но - са-
мое удивительное - ты тоже становишься  улыбчив,  услужлив  и  говорлив:
уровень еврейскости (грубее - жид-кости) в твоей крови падает  почти  до
нуля.
   А потом он опять взлетает до вершин мирового  сионизма,  когда  снова
обнаруживаешь, что в который раз остался в дураках:  ради  Единства  по-
жертвовал чем-то еврейски-реальным - и снова ничего (никого) не купил.
   Предпоследнее обострение было, когда поступал мой еврейский сынуля  -
да, да, все равно еврейский, несмотря на русскую бабушку  и  русскую,  в
кустодиевском вкусе, маму. По таблицам Эйхмана ему  оставался  бы  всего
один шаг до полного арийца, но у нас смотрели (или смотрят?) не в кровь,
а в глаз - отстраненный глаз соглядатая, которым становится всякий,  кто
водит компанию с чужаками. Кровь может обмануть - связи никогда. Поэтому
и внуки моих внуков будут точно такими же полными  евреями,  каковы  мои
дети-квартероны. Но когда моему еврейскому чаду предстояло принять  зас-
луженную участь...
   Из-за моих собственных неприятностей уровень жидкости во мне  никогда
не взлетал до таких высот. Иметь  детей-евреев  неизмеримо  мучительнее,
чем быть евреем самому.
   С еврейской скрупулезностью я старался подготовить сына (евреи  вечно
трясутся над своими чадушками) ко всяким неожиданностям, прекрасно пони-
мая, что к главной неожиданности - как к смерти или чуду - подготовиться
невозможно. Вообразите: вы скользите над пустотой, с каждым шагом совер-
шенствуясь в мастерстве канатоходца... и вдруг замечаете,  как  один  из
членов жюри, скучающе пожевывая губами, как бы в рассеянности подпилива-
ет ваш канат туповатым, однако вполне дееспособным перочинным  ножичком.
И ваша воля, ваше внимание с собственного, только что идеально послушно-
го тела устремляется к дядечке с ножичком.
   Нет, я выучился бы скользить и по перепиливаемому канату, если  бы  с
самого начала видел дядечку с ножичком, - так ошибочно думал  я,  забыв,
что лишь единство с другими всегда наполняло меня  ловкостью  и  удалью.
Своим ножичком дяденька не  сумел  перепилить  ничего,  кроме  Единства.
"Воспитывая в правде" своих квартеронов, я перекрывал им кран  к  воспи-
тавшему меня Единству.
   Вообразите... ну, хотя бы огоньковскую репродукцию с картины  "Счаст-
ливое детство" (Сталинская премия 1951 года) -  что-нибудь  поприторнее:
сноп солнечного света, в озарении которого влетают в залу еще более  ос-
лепительно сияющие детки, мальчик и девочка. Второпях зовут отца:  папа,
папа, наши сети что-то ловят без конца. Посмотри, какой у нас  сказочный
(трехтонный) тритон, золотая жабка, живой суслик, бурундук, куница,  со-
боль. Гильза от мушкета, стеклянное горлышко капитана  Гранта,  алмазный
рубин Рубена Рубинчика, ученый кот, крученый пес... а я на них  -  пуфф!
Расходящиеся клубы безжалостной серьезности:  "А  вы  уроки  выучили?!".
Да... нет... как раз сейчас собирались, угасая лепечут квартерончики, ты
лучше взгляни - какая гильза, обезьяна, солнышко - и в ужасе обнаружива-
ют, что от солнца осталось лишь черное пятно. Как в "Тихом Доне".
   Ну ладно, что у вас там, наконец смягчаюсь я, но черный туман еврейс-
кой озабоченности на всем осел серой пылью. "Вы евреи, вы не можете быть
беспечными!" - силикозным удушьем твердил я, стараясь, будто ванек-вста-
нек, налить их свинцом предусмотрительности. Я "готовил их к жизни", от-
нимая у них единственную ее прелесть, ради которой стоит жить -  беспеч-
ность.
   И дочурка Катенька, как встарь ласково именовали  сторублевки,  пред-
почла жизнь. Ее орава Мариков и стая Соф - скопище таких обормотов, коих
было бы не сыскать и в самом раннем из Эдемов. Притом с почитыванием ев-
рея Пруста и еврея Мандельштама, и даже не  без  понимания.  Собственно,
моя охломонка, покуда не принялась спасаться от  еврейской  серьезности,
всюду была первой ученицей, включая фигурное катание. Беспечный  Кацене-
ленбоген... Горячий лед, сухая вода, круглый треугольник..
   Костя пытался совместить еврейскую серьезность и единство с друзьями,
всю и всяческую серьезность презирающими. Стараясь повязать их  с  собой
общим грехом (стараясь поделиться выпавшим на его  долю  преимуществом),
он заманивал друзей в мои еврейские когти: "Папа, Вася (Петя, Ваня,  Ле-
ня) тоже хочет позаниматься геометрией (алгеброй,  шмалгеброй,  фуялгеб-
рой)". Тогда этот припев "тн-тн-тн" еще не побрякивал консервной банкой,
привязанной к его еврейскому хвосту...
   Сын Яков Абрамовича, я тоже готов был делиться знаниями до  бесконеч-
ности, я даже слегка трещал по швам от их избытка, но - когда  поступле-
ние (или ужасы дедовщины) замаячили совсем близко  и  моя  кустодиевская
супруга начала приносить все новые  и  новые  сводки  с  театра  военных
действий - уровень жидкости в моей крови взлетел до небывалых высот.
   В позапрошлом году не взяли ни одного, приходила она  в  помертвении.
Зато в прошлом - целых полтора, немножко светлела она, а я едва не  сто-
нал от унижения, когда ловил себя на хлопотливом интересе к этим цифрам:
взяли двух целых и четверых половинок; взяли трех целых, а  половинок  и
вовсе без числа... "Но ведь Костик - вообще четвертушка", -  заискивающе
разъяснял я кому-то строгому, но справедливому, и меня передергивало.  И
когда Костя приводил очередного Ваню-Леню-Фуеню, из  глубины  моей  души
выдавливалось: "Твой Леня-Фуеня наскребет на троечку и  получит  хор,  а
тебя за ничтожную оплошность отправят петь  соло".  Единству  невозможно
устоять без веры в Общую Судьбу. Но стыд все равно опалял меня  изнутри,
и я начинал так стелиться перед  смущенным  Васей,  что  потом  из  меня
всплывал новый роковой вопрос: "А имею ли я право тратить время на чужих
детей, когда судьба моего собственного ребенка..." -  жена  была  твердо
уверена, что из армии ему живым не выбраться.
   Теперь, когда его таланты подернулись пеплом, я могу  признаться,  не
опасаясь быть заподозренным в бахвальстве: таких одаренных  детей  я  не
видел. Но сейчас он уступает мне. Он не горит, а без горения  ничего  не
испечь. Мои успехи пеклись не на озабоченности, а на восторге - и  сразу
же прекратились, как только восторг угас. Ну, печется что-то по инерции,
как в русской печи, хорошо натопленной с утра... Когда я увидел, что мои
успехи уже не радуют, а огорчают...
   Но нет, я был не до конца искренен в своем стремлении никого не огор-
чать. Истинная скромность способна лишь на скромные успехи, а я на любом
новом поприще, куда меня перебрасывали, чуть только намечался  успех  на
предыдущем, уже через два-три месяца выдавал классные  работы,  публикуя
их непременно в престижных изданиях, куда из всего института имели  дос-
туп лишь два-три умника. Однако, когда меня перебрасывали еще куда-то, я
без жалости оставлял зарастать бурьяном  наметившиеся  фундаменты,  хотя
потом, случалось, через десять лет получал запросы из Москвы,  Харькова,
Владивостока, Нью-Йорка и - увы мне! - Иерусалима. Своей спортивной  по-
ходкой, своими гуманитарными увлечениями, своим неизменным дружелюбием я
изо дня в день твердил сослуживцам: "Видите, насколько мне наплевать  на
все, что вы стараетесь отгородить от меня! Видите,  с  какой  легкостью,
этаким Гулливером, я перешагиваю через ваши загородки, словно бы их и не
заметив!"
   Под личиной скромности, способной обмануть только простаков  (а  ведь
бедный русский народ до того простодушен, до того простодушен...),  пря-
талась сатанинская (еврейская) гордыня: "А я буду счастлив вам назло. (А
мне не больно - курица довольна.)". А ведь если бы я  выглядел  несчаст-
ным, может быть, кое-кто меня бы и простил...
   Вместо этого я сделался особенно опасен тем, что приобрел кучу  почи-
тателей в том самом Единстве, которое и стремились от меня уберечь.  Эти
предатели под покровом ночной темноты, в накладных  бородах  пробирались
ко мне, чтобы побеседовать со мной о квантовой механике и  кооперативном
движении, о перемещениях в дирекции и комедиях Бернарда Шоу, о  Шиллере,
о славе, о любви - и разносили впрыснутую мною заразу в свои мирные Эде-
мы, распространяя восторженные охи по поводу моей змеиной мудрости.
   Каково было это слышать фагоцитам? Они были абсолютно правы, ненавидя
меня и не доверяя мне, - да и недаром же умники (евреи) из менее  биоло-
го-почвенных отделов держат меня за своего, чуть  ли  не  перемигиваются
при встрече. Фагоциты прекрасно понимали, что своей деланной открытостью
и полнокровной (см. "дело Бейлиса") жизнью я заманиваю эдемчан  в  некое
Единство Для Всех, где не будет ни эллина, ни иудея, и тем самым  разру-
шаю уже существующие Единства Для Своих. Евреи вечно зазывают в какой-то
будущий хрустальный дворец Всечеловечества - в  обмен  вы  должны  всего
лишь разрушить ваши сегодняшние дома, пусть тесные, вонючие, но  обжитые
и - да, любимые, ЛЮБИМЫЕ!!! Как могут быть любимы только Эдемы Без Чужа-
ков.
   Из-за того, что меня вечно перебрасывали на неопробованную  тематику,
получалось, что я, по мнению моих поклонников, знаю ВСЕ,  они  убеждены,
что я исключительно из скромности не делаю попыток  защитить  докторскую
(их у меня, как минимум, три). На самом же деле я просто не хочу платить
дань унижением, которую, кстати, и принимают не очень-то охотно, - спро-
сите Сеньку Равиковича с нашего курса, звезду 1 3.
   С уд