с безумными пьяными глазами, просто химера.
     Давид был совсем плохой. Гораздо хуже, чем всегда. Я не удивился, когда
он попросил меня сесть за руль его канареечной машины и довезти до дома.
     "Канарейку" свою Давид  припарковал на нижней  стоянке, куда спускаться
пару минут от  Сионских ворот мимо могилы царя Давида и ешивы. Но мой Давид,
озираясь, как агнец на открытом волкам пространстве, сказал, что мы пойдем в
обход.  А почему? А потому что в  таком состоянии  проходить  у могилы  царя
Давида  нельзя.  Потому  что будет хуже.  А кому  будет хуже,  нам  или царю
Давиду? Да всем, всем будет хуже. Даже вот этому рыжему пьяному клубочку.
     Мы  шли  в обход,  как нормальные герои, и я пытался втолковать Давиду,
что можно было идти прямо, поскольку по  всем историческим данным царь Давид
здесь  и близко  не похоронен. Я приглашал его подумать вместе где проходила
три тысячи  лет назад городская стена,  ну вот,  и если она проходила именно
так, то кто бы решился вопреки всем законам и  заветам хоронить царя в черте
города? Давид  мялся, кивал,  в  конце-концов согласился,  но направления не
изменил.  Он лишь вздохнул и процитировал какого-то раввина,  утверждавшего,
что  даже если  царь Давид похоронен  в  другом  месте, то  после того,  как
столько поколений  людей  обращалось к нему именно здесь,  его дух давно уже
здесь. Я спросил, не путает ли он царя Давида с Лазарем. А Давид обиделся. А
может и не обиделся, просто замолчал.
     Тогда  я добавил,  что  нарисую, как царь Давид  через тысячу лет после
смерти поднимается на второй этаж  своего мавзолея -- поучаствовать в Тайной
вечере  с молодым реформистским  раввином, на Песах. Я  как-то не мог скрыть
раздражения. Не на Давида, а в целом. Канудило меня, казалось, что зря теряю
время, да еще на глупости.
     Пока мы катились с Сионской  горы над Геенной огненной, Давид был похож
на новобранца  на  плацу, равняющегося на левое плечо.  Словно левый его бок
уже  поджаривал адский  огонь. На самом же деле адский огонь хамсина сегодня
был  везде,  а  долина Бен-Гинном как  раз  манила свежей  зеленью  и плавно
стекала к Саду Царей.
     Давид был невероятно  напряжен.  Он даже свою живую добычу  сжимал так,
что  пальцы  казались когтями. Наверняка,  с той  стороны  майки обезумевший
пьяный котенок тоже в него вцепился.
     Только  когда  уже  свернули  к   центру  и  поехали  по  Мамиле,  мимо
свежепостроенной роскоши  "деревни  Давида",  мой  Давид  слегка  обмяк,  но
тревожно оглядывался на удаляющиеся стены Старого  Города. На улице Агрона и
это прошло -- он  наконец-то откинулся на спинку сиденья, закурил и завел со
мной светский разговор:
     -- Вон,  видишь  министерство промышленности, оказывается,  там  раньше
отель "Палас" был,  держал его тот  самый муфтий аль-Хуссейни,  который  был
большой  поклонник Гитлера, а вот эти арки красивые  заложили кирпичами  уже
после Войны за Независимость, туда иорданские пули залетали потому что...
     -- Отпустило? -- вежливо поинтересовался я.
     -- Да вроде... А что, так заметно?
     -- Выражения лица я ловлю на лету, как собака -- мясо. Это входит в мое
ремесло. Случилось что? Или это Линь на тебя так действует?
     Я давно заметил, что вопросы говорят больше, чем ответы. И теперь Давид
будет знать, что Линь меня  напрягает. Хотя на  самом деле -- это еще вопрос
кто кого  сильнее напрягает  --  он меня,  или  я его. Взгляд,  кстати, Линь
по-прежнему отводит первым. Это, конечно, не подчинение слабого -- сильному,
а  так, фигня.  Или рудименты общего детства, или из-за Беллы.  С Беллой все
сложилось удачно,  словно  по  рецепту  судьбы  нам  выдали  анальгин и  все
спокойно  так обезболилось. С ней у  него, конечно, серьезно.  Что еще могло
заставить нового  Линя  приехать  сюда и  общаться  со всеми  нами,  с самым
некомфортным  для  него  окружением.  С  людьми,  которые  в  лучшем  случае
постепенно начнут относиться с уважением к его деньгам.
     Мы  застряли  в пробке между старым  арабским кладбищем  и американским
консульством, каждое из них по-своему заявляло права на этот Город.
     --  Спорим,  он купит у  тебя картины! -- вдруг  ответил  Давид.--  Он,
конечно, купит. Потому что, конечно, ложно трактует всю эту ситуацию с тобой
из-за Беллы. Он же не поймет, что это все не так, вернее, не совсем так.
     -- Спорим, что я ему их не продам?
     -- Конечно не продашь, если поспоришь со мной как раз на их цену...
     -- Картины нельзя продавать, поскольку написаны они для иного,--
     сказал я с несвойственным мне апломбом.
     Давид вежливо улыбнулся.
     --  Я  продаю  их,  поскольку  меня вынуждают  обстоятельства и люди,--
продолжил я.-- А вот  женщин нельзя продавать. Поскольку ты  создаешь их для
себя и для  того, что больше, чем  ты  и она.  Поэтому женщин я не продаю. Я
отдаю их, дарю, отпускаю и создаю других, новых.
     -- Да? А если тебе платят за картины, но ты знаешь, что за женщину. Это
можно?
     -- Это нельзя. Потому что это как бы распродажа. Каждый, купивший у нас
женщину, получает несколько картин бесплатно. Поэтому нельзя. К сожалению.
     Давид уже приобрел все человеческие формы, краски и интонации:
     -- Жаль, что мы оба знаем насколько Линь далек  от искусства. А то бы я
постарался убедить тебя, что Белла тут ни при чем. И что это просто скотство
и   дискриминация  подвергать  Линя  торговому  эмбарго.  Лишать  его  столь
необходимых ему полотен.
     Пробка  перестала   продавливаться  и,   казалось,  машины  уже  начали
сплавляться  в  одну многоцветную инсталляцию.  Через несколько часов мы все
растаем вместе  с  машинами,  и  на  весь центр  Иерусалима  растянется одна
большая радужная лужа.
     -- А  я  не буду  лишать  его полотен,--  вдруг решил  я.--  Я дам  ему
выбрать, а потом подарю. Белка не должна быть бесприданницей.
     --  А  что  ощущает нищий художник, делая  широкий  жест по отношению к
человеку, который так богат, что через минуту забудет об этом? Ведь для Линя
этот широкий жест -- просто мелкая любезность. Это из-за Белки?
     Это из-за дедушки.  Он  был нэпманом и даже потом, замаскировавшись под
простую  советскую   конторскую   крысу,   всегда  боялся   продешевить.  На
пересечении наших жизней было несколько лет, когда он был еще в здравом уме,
а  я  уже  хоть  что-то  соображал.  Я  любил деда  за непохожесть  на  моих
родителей. За то, что, как бы наша семья не прогибалась  и  не вписывалась в
советский ландшафт,  его мослы торчали  из окопа, а голос всегда звучал чуть
громче и чуть ехиднее, чем было принято в быту.  Старик на том свете конечно
же немного развлечется, наблюдая, как  я играю с Линем в народную грузинскую
игру "От нашего столика -- вашему". А Давиду я сказал:
     --  Он,  нищий художник, ощущает,  что не продал  свой месячный труд за
трехминутный  доход покупателя.  Он радуется, что может себе это  позволить,
поскольку прекрасно знает, что позволить себе этого не может.
     Давид понимающе покивал головой:
     -- Ну да, ну да. Это, собственно, и есть свобода.
     Неужели    я    никогда   не    стану    свободным?   Так   и    сдохну
клоуном-прерафаэлитом.    Неопрерафаэлитом.   Актером,   суетящимся   вокруг
застывшего кадра.


Белла

     К  храму Гроба  я вела Линя через девятую станцию Крестного пути,  мимо
помпезной Коптской церкви с троном для епископа.  Подлокотники трона  там  в
виде лоснящихся  львов.  Через  железные воротца  вышли  в  густонаселенный,
приподнятый, как крыша, внутренний двор храма, мимо серой мазанки эфиопского
монастыря, мимо веревок с разнополой  одеждой этих черных карлсонов. И вниз,
в  темный  коридор  эфиопской  церкви,  где,  разделив  пространство  как  в
еврейском  Храме, молятся  босые мужчины  с  посохами  в  руках, отдельно от
завернутых в белые одежды-саваны то ли мумий, то ли женщин.
     За неимением икон, рассматривали картины. Я комментировала:
     -- Те  три старика слева,  которые  совершенно  одинаковые, вверху, это
троица у них такая.
     -- Монофизиты? -- уточнил он.
     -- Ты меня потряс,-- призналась я.
     -- Ну, это случайное знание,-- слегка даже смутился он.
     -- А справа, видишь, встреча царицы Савской с царем Соломоном.
     -- Точно, я у Куприна в детстве читал...-- он запнулся -- переходить на
тему детства ему явно не хотелось. Оно понятно,  в детстве это было "княгиня
Вера  и влюбленный телеграфист".  Как это не смешно говорить о своем шефе  и
спонсоре (благодетеле и  попечителе),  но,  кажется, я продолжала его слегка
презирать  тем чистым детским  презрением за  жалость, которую  он вызывал в
школе,   за  вечно   отрешенный   виноватый  взгляд,  за  непротивление  злу
(одноклассникам) насилием, а еще -- за его нынешнюю ситуацию, за его деньги,
за его  болезненную любовь (страсть?) ко мне,  длящуюся, возможно, и сейчас.
Вряд ли меня  оправдывает то,  что себя я презирала  еще больше. А ведь были
мужики и погаже. Почему это детское "западло" такой страшной силы?
     Мы все еще стояли у картины.
     -- Вообще-то  это  папа и  мама эфиопского  народа,-- я честно отдавала
свои  скудные  познания.--  Эфиопы  утверждают, что появились  через  девять
месяцев после этой встречи Соломона и Савской.
     -- Или через девять веков,-- усмехнулся  Линь.-- Этот народ  обращается
со временем очень вольно.
     Он, конечно, имел в виду хасидов в черных шляпах и с  пейсами  в  свите
царя Соломона. Наблюдателен, сукин медалист...
     Наконец,  мы  вывалились  из благословенного  полумрака под  мстительно
сфокусированное на  храмовую площадь  око  Яриллы. Я показала Линю "нулевую"
ступеньку лестницы в  католическую часовню, из-за которой лет сто назад была
кровавая   драка  между  монахами.  Владеющие  площадью  православные  греки
подметали  это место, как часть двора, а католики мели, как часть  лестницы,
вот и подрались за право подметать.
     На  католической лестнице развалились двое  полицейских, один  кемарил,
второй,  как скипетр  и  державу,  держал автомат  и  шуарму.  Он жевал  и с
изумлением наблюдал, как я долго тыкала  пальцем в камень у его ног и что-то
рассказывала...
     --  Ну  и  что,--  сказал  Линь.--   Нормально.  Причина  разборки  для
постороннего  обывателя чаще  всего  выглядит  идиотизмом.  Тут обычно  дело
принципа, амбиций, чести.
     -- Чести?-- подчеркнуто сочувственно переспросила я.
     Он хмыкнул:
     -- Ну, специфической чести. Скажем, деловой...
     Мы прошли мимо камня Помазания в ротонду.
     --  Нет,-- сказал Линь, озираясь  в очереди к гробу,-- я как-то это все
по-другому представлял... Более, что ли, согласованно. А коммуналка -- она и
в храме коммуналка.
     Прошли бодрым строем армянские монахи,  прошествовал священник. Очередь
двигалась плохо. Голоса сливались в  единый тревожный гул, который витал сам
по себе и напоминал вокзальный. Неуютный и нетеплый был храм. Торжественный,
безликий. Вернее, многоликий и проходной.
     Линь  выдержал  пол-очереди  и  запросился на выход.  Перед  уходом  он
старательно пронаблюдал,  как ставила  свечку  паломница-негритянка  с лицом
Арины Родионовны и проделал то же самое.
     Вывалившись  на  противень  паперти,  я наткнулась взглядом  на  мечеть
Омара,  задохнулась  горячим  воздухом, и язык  мой заплясал,  как червяк на
сковородке.  По-моему  я  достаточно образно,  во  всяком  случае для  него,
рассказывала, как Омар ибн Хоттаб, в  рваном халате, на грязном осле вступил
в покоренный Иерусалим... А грустный Линь сказал:
     -- Белка, о чем ты думаешь, когда гонишь этот текст?
     Мне стало смешно -- когда гонишь такой текст разве о чем-то думаешь?
     Он взял меня за руку. Ладони были потными. Ну вот... Начало логического
конца.
     -- Давай продолжим экскурсию в другом месте?
     Предложение  было  закономерно,  как  автобусное  расписание.  Раньше я
подумала бы, скорее, о расписании поездов, но здесь это стало неактуально, а
следовательно неупотребительно.  Материализовавшееся передо мной лицо  моего
школьного приятеля, тоскливо, но широко улыбающееся  здесь, в центре старого
Иерусалима,  не могло быть  реальностью, но  оно  было.  Я  неумело заткнула
разверзавшуюся  паузу  рассказом о  том, как еженощно, в  три часа, в гулкой
тишине  спящего Старого Города представители  всех шести храмовых  конфессий
идут  будить  араба --  хранителя  ключа. А потом ему подают изнутри  храма,
через  маленькое окошко  в воротах, лестницу, по которой  заспанный  ключник
поднимается  к  замочной  скважине,  а  все,  задрав  головы,  на  это  дело
взирают...
     -- Идем сегодня же  ночью! -- с фальшивым азартом подхватил Линь.-- Это
же почище  смены  шотландских  или кремлевских  гвардейцев.  Я не  могу  это
пропустить!  А до трех, ну,  найдем что делать, есть  же тут  у вас какие-то
варианты...
     В бильярде это называется  подставкой.  Интересно, если отдаться ему до
трех, он все равно потащит меня сюда этой же ночью?


Благословение

     Ортик  вошел  в Старый  Город через  Мусорные ворота.  Когда-то, еще до
"возвращения", его коробило от названия ведущих  в  Еврейский квартал ворот.
Он  даже  прикалывался,  что  Мусорными  следует  называть  Яффские  ворота,
ближайшие к полицейскому участку. Шедший  навстречу Ортику, уже отмолившийся
старый  хасид улыбнулся в ответ  на  внезапную  улыбку  молодого любавича  и
порадовался  за него  и  за свой народ. А  зря. Лыбился Ортик по  достаточно
низменной причине -- он в  этот  момент сообразил, что может не идти к Стене
Плача,  поскольку  был  у   нее   ровно  три  недели  и  два  дня  назад,  а
следовательно, когда ровно через неделю он все  равно будет в Старом Городе,
то еще не пройдет месяца с  последнего посещения, и ему  не надо будет рвать
на себе  рубаху. Ну не  нравилось ему  рвать на  себе рубашку, как ее рвут у
Стены Плача евреи, не бывшие там более месяца, то есть, не как революционный
матрос  из  черно-белого  кино  тельняшку -- с беззаветной  страстью, а так,
надрезав ножницами, чтобы сподручнее было.
     И он пошел к Стене Плача с улыбкой свободного в своем выборе еврейского
человека, а не ради сохранения какой-то  там, хоть и предпоследней, рубашки.
В  ультраортодоксальной униформе Ортика уже была небрежность дембеля  --  он
больше не беспокоился  за  свой  внешний  вид  истинного  хасида,  поскольку
перешагнул  черту,  которая отделяет похожесть от истинности. Он уже плевать
хотел на всех, кроме, конечно, самого Ребе.
     По дороге к Западной Стене Ортик пытался рассмотреть, что нового успели
раскопать археологи  под Южной стеной.  Вроде бы  ничего. Навстречу попалась
грациозная  женщина, красоту  которой невозможно было  оценить за  то время,
которое позволяли  приличия. Согрешил в мыслях. Раскаялся. Пока раскаивался,
сунулся  проходить полицейский  пост  через  вход для  женщин. Ощутил фальшь
раскаяния.  Пропустили,  но обшутили.  На  миг  возникло  странное  и совсем
неподобающее для такого  места чувство, словно пропустили  в женский туалет.
Устыдился.
     У Стены Плача Ортик уже не  каменел, как раньше, не испытывал пугающего
ощущения остановившихся мыслей. В этот раз Ортик хотел поделиться  со Стеной
странным ощущением, возникшим в последнее  время.  Словно  почва под ногами,
которую  он упоенно утрамбовывал последние годы истинной  веры, стала как-то
колебаться и плыть. И  из-под  нее полезли сорные  сочные ростки. Можно было
попробовать назвать это прошлое неким "культурным контекстом", который вдруг
стал   пристебываться  к   его  устоявшейся   уже   хасидской  реальности  и
претендовать на его  чувства, мысли  и время. И это не пугало,  не мешало, а
напротив, появление людей из прошлого, общих тем и понятий начинало казаться
необходимым  для  выполнения какой-то  специальной  высокой  миссии,  а  раз
высокой,  то направленной  на служение еврейскому народу и лично -- Ему.  Да
что  там, даже подстроенным Им  специально, чтобы облегчить Ортику понимание
этой  миссии.  В  конце-концов, кто-то должен стать  тем самым узким мостом,
который соединяет миры, и при этом уметь не  бояться никогда и ничего. Ортик
надеялся, что сможет.
     У  Стены  творился чинный, замедленный жарой  и благочестием балаган. К
Стене привезли рава Кадури. Спокойными оставались только Стена и сам рав.
     Рав Кадури был бы классическим старичком-маразматиком, если бы не слава
великого каббалиста. Его свиту хотелось побрить налысо и снимать в очередном
сериале  про  "бандитский Петербург". Любавичи не особо жаловали сефардского
старца, наполнившего страну чудодейственными амулетами. А Ортик питал к нему
какую-то приязнь. Наверное, это была приязнь ребенка к волшебнику в турецкой
феске.
     Ортик проталкивался  к старику,  почти физически ощущая, как  его рыжая
башка бросается в  глаза на фоне черных  кадуриевских пацанов  и притягивает
неодобрительные взгляды товарищей  по любавической партии. Он не постеснялся
на восточный манер  поцеловать  раву руку, отгоняя нафиг  все  ассоциации  с
дамами из прошлой  жизни. В утомленных глазах старика промелькнул мимолетный
интерес к рыжему  ашкеназу, от которого разило  восторгом и перегаром. И он,
слегка притянув Ортика за локон пейса, пробормотал что-то, явно выходящее за
рамки формального благословения.
     Голос старика был тих, и в окружающем его персону восточном гомоне было
почти не разобрать слов. Довольный собой и  жизнью, Ортик отошел в сторону и
попытался слепить  что-то  осмысленное  из  обрывков услышанного. Получилось
нечто вроде  -- да снизойдет  на встречного это  благословение и  вернется к
тебе увеличенным.  Довольно странная формулировка,  но  от рава Кадури можно
было ожидать всего. Чем больше крутил Ортик подаренную ему фразу, тем больше
она ему нравилась, тем большее сулила, тем сильней воодушевляла.


Белла

     Я  честно  предложила  Линю  на  обед  два  варианта -- эстетический  и
гастрономический. Подозреваю, что оба мы предпочли бы второй, но  мог ли  он
не выбрать первый?
     Увидев  очередь  с  общепитовскими  подносами,  Линь  оживился.  Решил,
наверное, что я воспроизвожу совместные походы в  студенческую  столовку. Мы
нагрузили  свои подносы невкусной  и дорогой  туристской снедью, и я провела
его  мимо стойки,  по  узкой крутой  лестнице  наверх,  где  за  пластиковым
столиком  тебя  слепит золотой купол Кипат а-Селы,  скрывающий  Краеугольный
Камень мироздания.  Место славы и  позора моего  народа, на который смотрю я
из-за  заляпанного  столика  закусочной,  выпивая  и  закусывая  со   старым
приятелем  новым русским... который, скользнув равнодушным  оком по Храмовой
горе, вежливо отметил: "Красиво..." и уставился на меня.
     --  Белка!  -- заорала  снизу,  как из суфлерской будки, рыжая пейсатая
голова  Ортика,  вытянула за  собой  на  верхний этаж поднос и всю остальную
черно-белую  униформу  любавического  хасида  и оказалась за нашим столиком,
обдав перегаром остолбеневшего Линя.
     -- Шалом,-- сказал он Линю,  сконцентрировавшись, и  зацепился взглядом
за бутылку.-- Я не помешаю?
     Линь  вопросительно  посмотрел  на меня. Я кивнула  Ортику и  церемонно
представила их друг другу. Ортик появился кстати -- разбавил интим.
     Линь обреченно разлил на троих то, что предполагалось пить вдвоем.
     -- Прекрасное вино! -- воскликнул Ортик.-- Да  и не могло  сегодня быть
иначе! Я знаете что? Я только что получил благословение от  великого раввина
и каббалиста!  Я все  еще чувствую  это благословение. И все, что происходит
вокруг  меня сегодня  --  не случайно... Не смотря на то, что ничего  вообще
случайно не происходит. А уж  в таком месте!  -- он восхищенно  посмотрел на
свой полный бокал и протянул его к  Храмовой горе, словно хотел  чокнуться с
куполом.-- Так что не случайно я  встретился  сейчас здесь с этим прекрасным
вином,  а вы  друг  с  другом! --  он заразительным  смехом  отмел  пошлость
фразы.-- Выпьем за то, чтобы сбылись все наши желания! Хот