ез спецэффектов.
     Мне вдруг стало  легко. Только  от того,  что сюда, за толстые каменные
стены не проходило ничего такого, враждебного.
     Гриша развесил портреты  в  главном зале.  Первой была  Наама. Потом --
портрет  Марты,  выписанный  так  тщательно  и  пастозно, что  как бы слегка
выламывался  из  рамок.  Затем -- Лея. Готовую  работу она еще не  видела. А
висевший рядом портрет Анат я еще не видел, Гриша его дописывал накануне.
     -- Ну как? -- слегка даже самодовольно спросил я.
     -- Замечательно! Мне как раз хотелось  праздника! Даже не знаю, что мне
больше нравится -- портрет или стол. Или атмосфера.
     Стол  и  правда был  хорош, хоть  я  в этом  не  очень-то и разбираюсь.
Собственно, в моем случае и разбираться не обязательно. Я  вместе  с  Гришей
проходил  все  ступени  его  карабканья  к  успеху,  и на  каждой  ступеньке
появлялись  бутылки  с новыми  этикетками. Сейчас  на столе теснилось  сразу
много  незнакомых  бутылок.  Фортуна  уже  склонилась  к  Грише,   позволила
заглянуть за пазуху и  в закрома, обдала ароматом благовоний и желания.  Сам
Гриша  был облачен в белый хитон, те самые  сандалии, в которых мы лазали по
Гихону, и говорил чуть быстрее обычного, слепляя слоги в смежных словах.
     Толстые стены дома как будто не только не впускали ничего постороннего,
но  и  не  выпускали  ту  неожиданную радость  и  легкость, которые,  как  и
положено, возникли  легко и радостно.  Давно  я не видел  всех наших  такими
красивыми, ведь от внештатной радости люди, как правило,  хорошеют.  А  если
стены и пропускали тревогу  извне,  то она  все равно рассеивалась  в  общей
веселой безалаберности.


Белла

     Я  боялась,  что мне  будет неловко  принимать друзей в  этой не  своей
тарелке.  А с другой стороны, ну живу я  здесь! Но  неловкости не было  и  в
помине, как-то  все лихо с самого начала  завертелось и  уравновесилось. Все
старались быть очень милыми, вернее, даже не старались, а были. А те, кто не
были,  как например  Кинолог, старались  вдвойне. За  Кинологом, кстати, все
наши ненавязчиво приглядывали, поэтому когда он наполнил  два бокала и пошел
к  Марте,  мы  насторожились.  А  Гриша  вообще  вышел  наперехват  довольно
решительно. Но Кинолог, почти естественно улыбнувшись, протянул ему бокал  с
вином:
     -- Гришаня... Я что  хочу сказать... Я, конечно, гад. Ты тоже, конечно,
гад. Но мы  же из  одного  террариума,  мы же свои чудовища. Давай, мировую,
аха?  Тем  более,  что картинки твои получились трогательными такими... и не
белыми совсем... гы.
     -- Да ладно,  проехали,-- отмяк уже давно отмякший Гриша. Он вообще зло
если и помнил,  то скорее  абстрактно,  как-то  даже весело, а не взбалтывал
непрестанно содержимое души, поднимая муть. Этому я даже завидовала.
     Они выпили, обнялись, похлопали  друг-друга по  спинам, при этом  Гриша
довольно поглядывал на всех из-за плеча Кинолога,  а  Кинолог как-то странно
косился на Марту, что  сулило,  по моему  пониманию  ситуации,  продолжение.
Вообще, мне было трудно  отделаться  от идиотского ощущения,  что когда  они
братались, Кинолог как бы принюхивался к Гришиной шее.
     Тут  Кинолог  стал  подгребать  ладонью  воздух,  в  сторону  Марты,  и
улыбаться ей. Затем он попытался свои действия озвучить и перевести на иврит
выражение  "сообразим  на троих".  Марта  застыла. Она  с  начала  вечеринки
старалась обходить Кинолога даже  взглядом, и это ей неплохо удавалось, если
учесть немногочисленность гостей. А теперь она не знала что  делать. А Гриша
потерял бдительность и просто улыбался тому, что и  в вечернем скудном свете
картины  не тускнеют. Кроме того,  Гриша  никогда  не сторожит своих баб. Он
кот, а не кобель.
     Зал стал малой сценой какого-то  театра. Или  даже малой  ареной цирка,
кто знает. В  центре,  кажется,  шла  реприза  злого клоуна. Театралы (свои)
ждали. Прочая публика выпивала, закусывала и глазела нецеленаправленно.
     У  Марты было не  так много  времени  и мозгов на  решение. А мне  было
интересно  -- что перевесит у этой девочки -- не по  годам развитый инстинкт
самосохранения или привитая в израильской школе установка быть "френдли".
     Наконец,  Марта  осторожно   двинулась  в   сторону  уже  отбратавшихся
выпускников 32-ой средней школы имени Гагарина.
     --   Наливаю  девушке  плавно,--  прокомментировал  по-русски  Кинолог,
лучезарно  улыбаясь,-- а то отпрыгнет.-- И перевел на иврит,-- Я сказал, что
не  все обиды должны  смываться  кровью. Некоторые можно  и вином.  Особенно
красным. Марта, давай выпьем! На брудершафт.
     Марта не знала что такое брудершафт. И Кинолог начал ей это показывать.
Марта все-таки попыталась вырваться, но с полным бокалом это  было не так уж
просто. Сейчас, когда  она была растеряна  и совсем уже не понимала как себя
вести,  лицо  ее  сильно  отличалось от  портрета,  перед  которым  все  это
происходило. Гриша помрачнел:
     -- Кончай, она не врубается. Ей не смешно.
     Он дернул Кинолога  за  плечо,  тот от  неожиданности отпрянул, толкнув
Марту под локоть. И  красное вино выплеснулось прямо на портрет,  в  Мартину
спокойную расслабленную облагороженную масляную морду.


Давид

     Красное  залило  бледный портрет  Марты.  Не  только.  Еще  брызнуло на
изображение Леи. Что делать? Поздно что-то делать. Что вообще можно сделать?
Вино стекало, прорисовывая рельеф мазков. Все остолбенело за этим наблюдали.
Я подскочил к портрету  Леи, сорвал рубашку и стал  оттирать красные брызги.
Тут опомнился Гриша и с воплем: "Не так, что ты делаешь, испортишь!" -- меня
оттащил.
     --  О,  даже лучше кетчупа! --  весело прокомментировал Кинолог.-- Я бы
даже слизнул, да Гришаня не поймет. Гы.
     Все как бы очнулись,  Гриша объяснил, что легко смоет вино, только надо
аккуратно,  не  так,  как  Давид.  Лея,  настороженно  на  меня  поглядывая,
предложила замыть пятна на рубашке, потому что потом уже не отстирается. Мне
тоже  хотелось  поскорее  избавиться  от  них.  Я   даже  попросил  у  Беллы
какую-нибудь Линеву шмотку. И оказался в красной майке с надписью "Я не тот,
за кого вы меня принимаете!" Хрен редьки не слаще.
     Мне все это почему-то очень  не нравилось. Казалось бы -- ну что такого
произошло. Разлили вино,  ерунда.  Майка  эта с  надписью.  Но я не мог даже
смотреть в сторону как бы окровавленного портрета Марты.  Нет, это не  знак.
Ну какой  это, к черту,  знак? Слишком банально, пошло,  литературно, в лоб!
Это проблемы  моих дешевых ассоциаций. Даже не моих, а внешних,  навязанных.
Мир,  в своих  зловещих  проявлениях,  устроен  сложнее, чем  плохие  фильмы
ужасов. Все, проехали.
     Но  что-то  уже произошло. Во  мне, только во  мне!  И все  изменилось.
Легкость  настроения, так воодушевлявшая меня, куда-то исчезла, я снова стал
тревожным   неврастеничным   субъектом.   Неужели   все   это   лишь   из-за
расплескавшегося вина? Даже думать об этом неприятно. А  если и так, нельзя,
чтобы Лея  заподозрила,  потому  что она, как психиатр,  обязательно сделает
какие-то свои выводы. А когда я начну ей объяснять почему эти выводы ложные,
она еще  больше  встревожится, поскольку  мои размышления,  столь ясные мне,
как-то плохо всегда действовали на людей, уверенных что им известны основные
истоптанные маршруты человеческой логики.
     Впрочем, Лея ничего  мне  не сказала, за это  я был благодарен. Ведь не
заметить резкой  неоправданной  смены моего настроения было невозможно.  Как
будто реле электрического света стали потихоньку  сводить к нулю, все вокруг
меркло, только  Лея  оставалась  еще высвеченной, как спираль накаливания  в
лампочке.
     Да, я много выпил.  А  что я должен был делать? И мне стало  нормально.
Мне не  стало  хорошо,  но нормально -- это тоже  хорошо. Это нормально. Это
очень редкое для меня  состояние. Поэтому,  когда  мне  нормально -- мне уже
хорошо.  Когда мне  нормально и рядом  Лея мне,  оказывается, просто хорошо.
Только не надо мешать.
     Сначала  ушли  телевизионщики  -- у них была  еще  вечерняя  съемка. Им
хотели дать с собой на после съемки, но оказалось, что они  идут подшабашить
на свадьбу.  С  их уходом  улитка  развернулась,  или что она  там делает...
Совсем чужих уже не было. Практически, в осадке остались только свои, потому
что Гриша и  Кинолог  связали Марту  в молекулу, и это была своя молекула. А
другую молекулу, в стороне, образовали © с Ортиком. Ну да,  конечно, Макс же
занимался чем-то вроде молекулярной биологии, он и  моего котенка как-то так
назвал.
     Как  удачно  гости  подобрались.  Это  не   Гриша,  это  Белка  икебану
составила. Если  бы  не ©, Ортик  бы  нас всех своей генетикой  изнасиловал,
поскольку иначе не может. Это в нем  и ценно,  но  это же и утомляет. Потому
что страшнее пьяного энтузиаста может быть  только пьяный Кинолог. А Кинолог
уже начал  дразнить  Гришу, потому что  тоже  иначе не мог. Сказал, что Линь
слишком мало  Грише  платит за картины. Гриша не  согласился.  Тогда Кинолог
предположил,  что  Гриша  скурвился,  потому что раньше пропивал все, а этот
столик хоть и неплох, но на десять работ маслом не тянет. Гриша сказал,  что
это  только  начало. Но как конкретно  продолжать  -- он  не планировал, это
должно произойти экспромтом, что  куда-то надо завеяться, и завить хвосты, и
прокутить  все без  остатка, чтобы  деньги не жгли  ему руки,  а лучше пусть
завтра их пепел стучит в его сердце.
     Потом  Гриша  зачем-то  стал  расписывать как мы  с ним лазали ночью по
колодцу.  Зачем  рассказывать это  всем вместе, если  уже  успел  рассказать
каждому по отдельности. Да  еще привирать на  новый  лад.  Но наши завелись.
Всех потянуло  на приключения. Белка  сказала, что  ей все равно,  но  ехать
надо.  Все  принялись  генерировать  идеи.  Я тоже  вспомнил про ресторан  в
Бейт-Лехеме, где  перед нынешней интифадой ел отличную баранину с  кедровыми
орешками под монастырское  вино, но, вообще-то,  мне совершенно  не хотелось
сейчас  туда ехать. Да и никуда не  хотелось. А тут еще начались разговоры о
Храмовой  горе,  о туннеле Хасмонеев, хорошо хоть  Гриша еще понимал, что не
стоит лезть в самое пекло. И он предложил пещеру Цидкиягу.


Белла

     В этих Гришиных рассказах  о его похождениях всегда ускользает  граница
между правдой и вымыслом, сколько  раз я верила тому, чего не  было, да  и в
принципе быть  не  могло,  а  над  правдой насмехалась.  Ночью,  в  Шилоахе,
взломанная решетка, стоголосое мяуканье в колодце... Мяуканье?! Ну да, с ним
же Давид  был.  В третий  раз слушать эту историю... Или в  четвертый.  Она,
конечно, раз от раза хорошеет, но сколько же можно?
     Надоело  сидеть  в  этом зале,  где стены  мешали нормально  общаться с
друзьями. Поэтому хотелось  просто выбраться, а куда  -- все равно. Странное
мое   новое  положение   почтенной  неокученной  дамы  придавало  мыслям  --
стервозности, а чувствам -- едкой горечи. Начисто пропал кураж. Мне было все
равно куда.
     Гриша предложил поехать в Тель-Авив или  Герцлию -- пройтись  траверсом
по ночным  заведениям,  потом плюхнуться  в  море  и  плыть  до рассвета. Но
Кинолог, все смотревший как Марта вслушивается в  Гришин рассказ, потребовал
экстрима.  Марта  тут же предложила взять  на прокат  джипы или трактороны и
поехать за Ашкелон гонять по дюнам.
     -- Лучше украсть,-- подкорректировал Кинолог и погладил ее по головке.
     Ну  конечно,  его это не  устроило,  им двигало ревнивое "чем  мы  хуже
этих",  и  он желал  чего-нибудь  такого, экстремально-исторического,  чтобы
заткнуть  уже  этот  проклятый  колодец  Уоррена.  Топографию Старого Города
Кинолог  представлял  смутно,  поэтому  принялся с  жаром  уговаривать  всех
проникнуть через  туннель Хасмонеев на Храмовую гору  и  распить  бутылку на
Краеугольном камне.
     -- Нет,-- ужаснулся Ортик.-- Я не могу. И никто из вас не может. Потому
что где Святая Святых была -- неизвестно.
     -- Не охмуряй! -- сказал Кинолог.-- Мы ж туда не сало жрать идем! --  И
он продемонстрировал Ортику печать кашрута на бутылке "Финляндии".
     Ортик кивнул и продолжил:
     -- Потому  что не может никто вступить в Святую Святых,  даже  если это
уже пустое  место, или там что-то другое. Только первосвященник, раз в году,
в Йом Кипур.
     Кинолог осклабился:
     -- Рав,  ты  не  прав! Это только  в говно  и  в  компартию порядочному
человеку нельзя вступать. А во все остальное можно.  Решать  они будут  куда
мне можно вступать, а куда нет! Да еще в моем собственном Городе! Аха, ща!
     Предстоял  выматывающий  предсказуемый  многовековой  спор,  который  я
выслушивать не  собиралась. Ортик уже  придал  лицу доброе-доброе выражение,
явно  собираясь долго  и  подробно ликвидировать религиозную  безграмотность
потерянного  поколения и растолковывать мудрость галахических постановлений,
даже  если  оно, поколение, будет хамить  и сопротивляться. Но  тут  вступил
(хммм)  Гриша   и  на  правах   хозяина  авторитетно  объявил,  что  спорить
бессмысленно,  поскольку туннель Хасмонеев не соединен с  Храмовой горой, во
всяком случае  теперь -- лаз замурован нафиг. А  желающих  повоевать, вернее
даже "вступить"  в  войну  на  два  фронта  --  с  израильской  военщиной  и
мордоворотами ВАКФа -- просит это делать без него. Поскольку он лично создан
для романтико-исторических переживаний, во всяком случае сегодня. А уж никак
не религиозно-политических конфликтов.
     -- Братцы! -- объявил  Гриша.-- Господь покарал нас  и  предал  в  руки
Ниргелиара, Аремманта, Семегара, Навосара и Ехарампсара.
     -- Это что еще за пидары? -- подозрительно перебил Кинолог.
     -- Эти мужи,-- сурово отрезал Гриша,-- лучшие полководцы начала шестого
века. До нашей, естественно, эры.
     -- Халдеи в городе! -- я обрадовалась, что первая  сообразила.-- Сейчас
нас будут убивать и грабить.
     И еще я сообразила, что назвать пять малоизвестных и труднопроизносимых
вавилонских  имен   без  запинки,  просто  так...   Ни   дилетант,  ни  даже
профессионал   не  сможет.  Все   правильно,   лучший  экспромт  --  заранее
подготовленный.
     --  Да,--  сказал  Гриша,  приосаниваясь  и  одергивая хитон.-- Господь
покарал меня за то, что не внимал я словам пророка Иеремии. И мне, Цидкиягу,
последнему царю из династии Давида, грозит смерть.  Все, кто  предан мне, да
отправятся в  бега со мной. А ты, благочестивая хозяйка, собери в дорогу все
свечи и фонари, что найдешь в доме. Да  немного еды, чтобы подкрепить тело и
доброго кошерного алкоголя, чтобы поддержать дух.
     -- Амен! -- заорал Кинолог.--  Куда бежать будем? В леса  к партизанам,
или в пампасы к бизонам? Это важно,  я не просто так спрашиваю! Че  брать --
водку или текилу? И давайте в простыни завернемся! Гы, глядишь и пригодятся.
     --  Я тебя  сейчас в саван заверну,--  пообещал  Гриша.--  Бежать будем
через пещеру Цидкиягу.
     --  Пещера Цидкиягу? -- задумалась Лея.-- Это я,  кажется,  знаю где...
Ой, а это не где-то у Шхемских ворот?
     -- А мы пойдем туда или поедем? -- забеспокоилась Марта.
     Гриша подошел к ней, нежно взял ее хрупкие плечики в свои царские длани
и, проникновенно глядя в глаза, печально сказал:
     -- Цокот копыт выдаст нас врагу. У воинов Навуходоносора чуткие уши. Мы
не  можем  ехать. Я знаю, знаю, что нежные ноги твои не привыкли  к грубости
камней, но ты же сделаешь это для меня, правда?
     --  Да,-- с опаской  кивнула  Марта.--  Только как мы  пойдем?  В обход
далеко, а через весь Мусульманский квартал, ночью... нет, я не пойду!
     Да, вот и мне очень бы  хотелось  знать  --  как мы пойдем через ночной
Мусульманский квартал? С песнями и плясками или короткими  перебежками? Судя
по лицам, интересовало это не только меня.
     -- Не бойся, дщерь иерусалимская,-- нежно ответствовал Гриша.-- И вы не
бойтесь,  чада,  домочадцы и прочие  кинокритики. Неподалеку отсюда, в  доме
моего визиря Ариэля, есть тайный ход.  О чем, правда,  сам мой визирь Ариэль
до сих пор не ведает. Рассказал мне об этом подземном ходе его раб, Йоханан.
     -- Это интересно! -- воскликнул Ортик.-- А  там нет каких-нибудь могил?
Или чего-то оскверняющего? Коэнам можно туда ходить?
     Ну мог ли Кинолог это пропустить:
     --  Аха, это  очень важно! Гришаня,  там на  входе... гы...  нет  знака
"Собакам и Коганам вход воспрещен"?
     Гриша обвел гневным взором лыбящуюся компанию:
     -- Ну что же тут смешного, я не понимаю! Тут на носу разрушение Первого
Храма,  подкрадается вавилонское пленение, а вы ржете! Ортик, могил там быть
не должно. Это очень  кошерная  каменоломня.  Из нее,  судя  по всему, брали
камень для Храма. А пещерой  Цидкиягу ее  назвали не  потому,  что  там  его
могила, а потому что он бежал через нее из Иерусалима. Могила же Цидкиягу --
в галуте. Его поймали под Иерихоном, убили у него  на глазах всех сыновей. А
потом ослепили.
     --  То есть, могил там нет, я так понял,-- обрадовался Ортик  и вильнул
пейсами.-- Тогда я иду!
     -- Будем надеяться, что нет. Хотя,  где их в Иерусалиме нет? Тем более,
под Мусульманским кварталом. Пещера огромная,  разветвленная. Подходящая,  в
общем, пещера.
     -- Для чего?
     --  Да почти для всего. В ней и  масоны в девятнадцатом  веке  собрания
устраивали.
     Почему-то именно масоны всех добили окончательно. Народ начал истерично
собираться -- хватали со стола, куда-то запихивали.
     Я мысленно пошарила  по всем этажам и поняла, что ни  одного фонарика в
доме нет. Присутствует одинокая свеча. Ароматизированная, из ванной. И перед
Ортиком  из-за  этого почему-то  неловко.  А  ведь  хотела  начать  зажигать
субботние свечи, да так и не решила -- одну или две. Все  из-за Давида.  Его
бредовые идеи кора отторгает, а подкорка впитывает. Или из-за Линя. Ну уж не
из-за Линя, он, в отличие от Давида, меня женой никак не считает. А все-таки
интересно,  женат  Линь или  нет. Вот  так,  из-за боязни  быть  неправильно
понятой страдает нормальное женское любопытство.
     А вокруг стоял шум, как на переговорном телефонном пункте из сгинувшего
прошлого. Все что-то выкрикивали в мобильники:
     -- Даня? Ты уроки сделал? Ел? Ну, молодец. Ложись спать, меня не жди. Я
поздно буду.  Нет, я  сказала  ложись.  Я...  на  дежурстве. Так получилось,
неожиданно.  Коллега заболела, меня попросили... Буду  утром. Даня!  Слушай,
прекрати! Я сказала -- никакого Интернета. Все! А звонок у телефона выключи,
я буду звонить и проверять -- свободна ли линия. Спокойной ночи.
     -- Яэль? Хай! Сегодня ночью я не приду. У меня приключение. Если придет
Рон... Что, уже ждет?.. Вот панчер... Дай ему телефон... Рон? Хай, мотек! Не
надо  меня ждать.  Я в Хайфе, у тети, у нее  день рождения.  Извини, что  не
предупредила, но я  пыталась  -- у  тебя пелефон не  работал... Где  ты был,
кстати? А... Ну ладно... Целую... До завтра, милый. Бай-бай.
     --  Рувен? Шалом,  Рувен! Как дела? Спасибо,  барух  а-Шем...  Я тут  у
Котеля, нет, не совсем, но близко... У друзей, ты этих евреев не знаешь... Я
уже останусь до утра... конечно, и помолюсь, и Тору почитаю, да, близость  к
Котелю это очень, да... Спасибо. Ну, давай, до завтра.
     -- Ларка, слышь!  Я это,  только под  утро явлюсь. Не.  Не. Не угадала.
Уходим под землю... Нет, еще не зарывают... Нас  не зароешь, я тут с группой
поддержки... Ну, еще варианты?.. Подпольное казино? А... Ну да.  Оно!  Гы...
Как  же  это ты,  Ларчик,  сердцем чуешь! Аха,  щас!  Знаю я,  как ты будешь
по-маленькой, аха. Видел. Ты, родная, все свое уже в Эйлате  оставила... Тут
баб  нет.  И  не будет! Я сказал -- не будет!.. Тут  все по-серьезному, типа
мужского  клуба. Ну конечно, родная, я знаю, что у  нас нет  денег. Уже нет,
аха. А я в долг  буду  играть!  Знаешь почему? Потому  что я, гы, отыграться
хочу  за  Эйлат!..  Не  сможешь  уснуть?  А  ты  найди  в  шкафу  трехтомник
Лермонтова, Михал Юрича  и почитай "Тамбовскую  казначейшу"... Гы!  Все,  до
связи!
     Смешно.  Никто  не приз