-то  было  бы  лучше.  Но
рассказывать о ночном происшествии я никому не буду. Даже Лее. Особенно Лее.
А © можно будет сказать, что я потерял там... ключи.
     Я торопливо шагал, задыхался и думал, что если Городской Кот признал за
мной право проверять посты, как в миру, так и в Сети, а он вроде бы признал,
ведь  "простипом" был явным тому  подтверждением, то  это означает, что я --
Страж. Или что я из Стражи. Но это новое знание лишь прибавило мне сомнений,
потому что о своей роли я  догадывался  и раньше, но теперь надо было понять
главное. Если я Страж,  то я одиночка. И не на кого мне надеяться. Но если я
один  из  Стражи, то мне  предстоит найти других, таких.  И  схемы поведения
должны быть  совсем, совсем разными.  Поэтому  если  я перехвачу ©,  то  мы,
скорее всего, Стража. А если нет, то я одинок. Что гораздо хуже, что страшит
меня и заставляет не думать о своей участи, а шагать быстрее.
     Если  бы Лея не определила, что я нормален, я  бы считал все это полной
шизой. Но теряет  ли человек с  нормальной  психикой  право на  ненормальный
образ мыслей?  Конечно не теряет, а напротив --  скорее  приобретает. Потому
что не боится показаться никому ненормальным, а прежде всего -- себе самому.
И это очень  важное преимущество здорового человека  перед больным. А других
очевидных преимуществ у нас может быть даже и нет.
     Когда я подошел к вчерашнему месту, я не стал спускаться с дороги вниз,
а пошел дальше по асфальту, в надежде все-таки встретить ©. Увы. Одиночество
мое становилось все очевидней и начинало захлестывать.
     А вдруг они еще сидят  у своей, вернее у Бен-Гурионовой сосны. Они ведь
часто  зависают в самых неожиданных местах. Выпили, что-то обсуждают, что-то
записывают. Я решил дойти до сосны, чтобы исчерпать надежду.
     Я свернул с асфальта  и по  каменным ступенькам полез в гору по широкой
цивильной,  но все-таки лесной  тропе.  Это  был  логичный  маршрут,  даже с
указателями. Чтобы разминуться со мной, © нужно было бы  специально свернуть
на какую-нибудь боковую тропинку, что означало бы, что они не Стражи.
     Я  дошел  до  жалкой   сосенки,  посаженной  когда-то  Бен-Гурионом   и
оказавшейся такой же  низкорослой, как он сам. И не увидел ничего. Ни  ©, ни
следов их пребывания. Может быть, они вообще зачем-то обманули меня, сказав,
что  пьют под сосной. Я заглянул в зеленевшую  в углу площадки урну.  В  ней
было  относительно  чисто  --  хвоя,  шишки,  пара одноразовых  стаканчиков,
апельсиновые  шкурки, скомканный листок. Листок я, конечно  же, развернул. И
прочитал:

     Грот ночи жаркий, влажный.
     Прибой веселой страсти.
     Я буду нежен с каждой,
     любой дворовой масти.
     У лунного менялы
     сегодня только грошик,
     и потным покрывалом
     укроет счастье кошек,
     тем драным покрывалом,
     где ночь течет в прорехах,
     где кошка под диваном
     ревнует человека.

     Опять покрывало! И опять этот лес! Нечего было тянуть кота за  хвост...
вот именно, Кота! Надо идти  к вчерашнему месту и все окончательно решить. А
решив, действовать.
     И я, отгородившись от  страха чувством долга, повернул  обратно. В паре
сотен шагов, справа от тропы, рос инжир. Я заметил это дерево  еще по пути к
сосне.  Оно  росло из  пещеры, и  сейчас, когда листья опали,  казалось, что
дерево  растет   перевернувшись,  запустив  корни  в  белесое  ватное  небо,
высасывая  из  выси  энергию  и  передавая  ее  куда-то  вглубь, во мрак  не
просматриваемого с  тропы  грота... Грота. Да, конечно  же!  Я пробежал мимо
этого дерева, почти не обратив на него внимания, не только потому что спешил
окончательно  не  найти ©. Мне не хватало этого ключевого  слова  "грот",  с
которого   начиналось    стихотворение.    А    теперь   необычность   этого
дерева-перевертыша ощущалась  так резко,  словно ветви-корни  вспыхнули  для
меня неоновым светом. Надо  было  лезть в грот. Посмотрим же,  что за  птицы
поют в корнях-ветвях этого дерева-антипода!
     Я спустился  внутрь и сразу  почувствовал, что  там  кто-то есть. Глаза
быстро привыкали к полумраку. Я уже угадывал границы грота и выделял контуры
двух человек. Они сидели на полу, близко друг к  другу и молчали. Я, как мог
дружелюбно, сказал:
     -- Шалом!
     И словно сам же себе и ответил:
     -- Шалом.
     Голос, ответивший мне, мог бы быть эхом. Это был  как бы  мой голос, но
прозвучавший извне.  Да и вообще,  были это люди, или корни, или  тени,  или
сгустки чего-то такого, говорящего...
     -- Что тебе надо, брат мой? -- спросили меня.
     Это были бомжи, наверное.
     -- Да не знаю,-- сказал я.
     -- Вот и мы тоже.
     Бомж говорил с восточным клекотом. Он предложил мне сесть. Словно я был
у него в гостях, а  значит так оно и было. И я подчинился этой глупой логике
гостеприимства и подошел, и сел на грязное покрывало -- о, Господи, этот лес
просто запеленывает меня своими покрывалами -- я подумал, что думаю о них во
множественном числе,  чтобы  не  подумать,  что  это  может  быть  ТО  САМОЕ
покрывало,  а  оно  вполне  могло  им быть  -- бомж  мог найти его  утром  и
притащить  сюда, в логово. Грот напоминал логово,  конечно. Не человеческое,
не звериное. Другое. А второй человек -- женщина. Да, это логово.
     -- Куда идешь, господин мой?
     -- Мне некуда идти, я возвращаюсь.
     -- Ну да...
     Со мной согласились так же легко, как я мог бы согласиться с очевидным.
     -- Только я не уверен, что мне надо возвращаться.
     -- Ну если бы возвращались лишь те, кто уверены...
     Женщина встала,  освещение сначала намекнуло,  а потом  уверило  меня в
том, что  на ней  лишь передник. Нет, на  голове еще  было что-то  намотано.
Логово. Передники... женщины были бесстыжи или не знали стыда настолько, что
неся  пищу могли  завернуть  хлеб в передники, задрав его,  а больше  на них
ничего и не было надето... Иевусейки это были, что ли... геллы ханаанские...
Женщина села.
     -- Иевусейка,-- сказал я.
     -- В том-то и дело, брат мой, в том-то и дело...


©

     У  ©  было  свое  дупло.  В  него  остальной мир  иногда подкидывал  им
подарочки.  Именно этим локер в почтовом отделении  кардинально отличался от
почтового  ящика  у  подъезда,  в  который  приходили  штрафы  за  парковку,
требования  налоговых   инстанций   поделиться,   просьбы  благотворительных
организаций дать сколько можешь, рекламный мусор, а главное -- с  монотонной
неотвратимостью поступали немалые счета, оставлявшие у  © тяжелое  ощущение,
что  главное  занятие  их жизни -- включив свет,  кипятить воду  на  газовых
горелках, разговаривая по телефону.
     Так что, при оптимистичном взгляде,  почтовое дупло  можно было считать
"рождественским  чулком".  Но  чаще,  открывая  маленькую  стальную  дверку,
четвертую сверху  в  шестом ряду, ©  воспринимали  ее,  как колумбарий,  где
хранился пепел  сгоревших надежд  на  то,  что их  слово  будет  услышано  и
отзовется. Почтовый локер был  заведен,  когда у  © вдруг появилась  наивная
уверенность, что уж на этот раз они сумели, да-да, сумели попасть даже  не в
вену, а в нерв. Чтобы  дать всем желающим  возможность заказать  изданную за
свой счет книгу, но оградить себя от незнакомых людей, выплескивающих эмоции
прямо по месту жительства авторов, © сняли на  год  абонентный ящик -- узкий
лаз для заслуженной славы. С той стороны прямоугольного стального дупла была
дыра в странную  неизвестность, там всегда горел свет, что в обычной темноте
прогулочного времени воспринималось,  как  чье-то  хроническое  дежурство  в
котельной,  греющей  сердца обладателей  почтовых ячеек.  Но  год  подошел к
концу, а  тираж нет. И © оставили  себе  дупло, как стимул для  прогулок.  И
радовались каждому  письму или  заказу,  забывая  порой вкладывать  на  счет
мелкие случайные чеки.
     В  этот  раз  остальной  мир  подкинул  квитанцию  на  нечто  заказное.
Возвращаясь из  леса, © успели проникнуть  на  почту за  минуту до того, как
охранник  закрыл  дверь  и  получили  большую  плоскую   бандероль  с  двумя
одинаковыми солидными кирпичами на  иврите.  Где-то там была и их новелла. О
проекте  издания  на иврите  "русской"  антологии они, конечно, знали.  Даже
подписали когда-то какой-то договор, присланный им по почте и отправленный с
подписями  обратно в неизвестность. Потом был один  единственный  телефонный
звонок на иврите:
     -- Анат?  Здравствуйте!  Вам звонят  из издательства  "Едиот  ахронот".
Хотим  уточнить факты вашей биографии для антологии русской  литературы. Как
называется  ваша последняя книжка стихов? Вот тут у нас  есть справка, в ней
написано, что книжка вышла в Санкт-Петербурге, а названия нет.
     -- Да. Называется... По-русски -- "Точечная теплота виска".
     -- А на иврите как будет?
     -- Ох...
     -- Алло? Алло?
     -- Ыыыыыы...
     -- Алло? Вы меня слышите? Как это на иврите будет?
     -- Н-не... не знаю.
     -- Ну хотя бы примерно.
     -- Ну по-русски это  "висок", а  на иврите  я, простите, слово  это  не
знаю.  Это на  голове  такое место  специальное  -- сбоку  на голове, причем
симметричное, с двух сторон, ближе к лицу, на границе с волосами.
     -- На границе? На какой границе?
     -- О! Вот помните -- Давид Голиафа убил? Так именно в  это место он его
и ударил.
     -- А! Поняла! Это -- висок!
     -- Да! Да!
     -- И что у нас с виском?
     -- Ну... так вот в этом виске есть тепло.
     -- Тепло?
     -- Да, не  сильное, а  такое, местное тепло,  локальное.Там  еще  кровь
стучит.
     -- Где локальное тепло? В виске?
     --  Да. Извините, но это такая строчка из моего стихотворения. Извините
еще  раз.  Я,  наверное,  зря  так  книжку  назвала.  Это,  наверное, вообще
перевести нельзя.
     -- Госпожа,  перевести  можно  все, только  я  секретарша, а  вам нужен
специалист.
     -- А знаете что?  У меня идея! Напишите, что  просто вышла  новая книга
стихов в интернет-издательстве "Геликон-плюс".
     -- Что это "интернет-издательство плюс"?
     --  Нет-нет,  я  пошутила.  Напишите  просто  --  новая книга  стихов в
санкт-петербургском издательстве "Геликон".
     -- Ну вот, так бы сразу! Видите, все можно перевести, когда все просто.
Вышла книга стихов в санкт-петербургском издательстве "Голиаф".
     -- "Геликон".
     -- Да ладно. А вот еще вопрос --  как  правильно  называется город, где
родился Макс?
     -- Мне очень неудобно, но -- Днепродзержинск.
     -- Простите?
     -- А что делать? Да. Я могу медленнее. Дне-про-д-з-е-р-ж-и-н-с-к.
     -- Что это?!
     -- Город, где мой муж родился.
     -- Да, и как он называется?
     -- Есть такая река -- Днепр. Первая часть слова -- Днепр.
     -- Дьнепрь...
     -- Да,  а вторая  часть слова  -- от  имени коммунистического  деятеля,
соратника Ленина. Его фамилия была Дзержинский. Значит -- Днепро-дзержинск.
     -- Дьнепрь...зд...жз...зд....к?
     -- Точно. Пишите -- родился на Украине.
     -- Окей! А ваша фамилия как правильно произносится?
     -- Еще хуже. Михайличенко.
     -- А, так это как раз легко! "Михаэли" -- это наше имя. А "ченко" я уже
научилась! Михаэли-ченко!
     Тогда © посмеялись и  решили, что нет  смысла бороться за достоверность
биографий.   Поскольку   писатели-ватики   уверяли,   что   нечто   подобное
периодически пытались издать в Израиле уже лет тридцать, да так ни разу и не
довели до конца. И © не то, чтобы ничего хорошего от этой затеи не  ждали, а
вообще ничего не  ждали, то  есть практически забыли обо  всем этом, а может
быть  просто  суеверно  затаились,  не  признаваясь  даже  друг  другу. Ведь
хотелось увидеть свой  текст,  набранный не банальной кириллицей, а теми  же
буквами, что и Книга. И вот -- произошло.  Без предварительного уведомления,
без работы с переводчиком, без верстки.
     Потрясенные внезапным  падением кирпичей, ©  стояли под фонарем, каждый
со своим авторским экземпляром.
     --  Название-то...  дааа...   "Призраки   Израиля",--   сказал  Макс  с
непроявленным  отношением  к предмету.-- Умри,  про  эмигрантских  писателей
лучше не скажешь.
     -- Как считаешь, призраки отмечают такие события?
     -- Призраки всегда отмечают призрачные успехи.
     Отмечать решили  немедленно, просто тут же повернули  и пошли в  центр,
где люди веселятся, выпивают и закусывают в милых обжитых заведениях.
     Тут  возник  вопрос -- действительно ли  идти в  обжитые, или  обживать
новые, как подобает ищущему наблюдений писателю.
     -- Ведь  писатель  рыщет  в  поисках наблюдений,  как  акула,--  сказал
Макс.-- Акула постоянно движется в поисках пищи и поэтому не тонет. То есть,
остановится -- утонет.
     --  Как акула  -- это не мы. Это Ильф и Петров,  братья Стругацкие, кто
там еще... Потому что у акульего самца два члена. А у нас, все-таки, один...
Кстати, ты с тех пор так и не узнал, как они трахаются?
     -- С каких пор? -- заржал Макс.
     -- Да ну тебя. С барселонского океанариума.
     --  Не узнал. Нет, правда не  знаю. Нет у акул вариантов.  Разве что --
оральный секс.
     Прошли мимо  здания  Верховного суда. И  двинулись парком, разбитым над
тоннелем, мимо массивного колокола, подвешенного  в псевдовосточной беседке.
Изысканная японская  форма колокола диссонировала  с  китчевыми надписями на
разных языках: мир, Рабин, бхай-бхай.
     -- Вот спорим,  что ты не помнишь есть  у  него язык или нет,-- сказала
Анат, притормаживая в нескольких метрах.
     -- Я точно помню, что  он без фляжки не звучит. Поэтому, когда  прохожу
мимо  с  фляжкой,  чокаюсь  с  ним. То ли  нет  языка,  то ли им  невозможно
пользоваться. Черт, действительно ведь сколько раз видели.
     -- А значит мы не акулы. Потому что нам проще знать про него главное --
что не звучит. Проще придумать этот  колокол, чем запомнить существующий. Мы
не акулы. Мы рассеянные уроды.
     -- Да, мы скорее что-нибудь про него придумаем. Или вокруг него. Вроде:
проходя  мимо  этого японского колокола, Петр  всегда приберегал  в  любимой
фляжке из  нержавеющей стали последний глоток любимого виски из нержавеющего
ячменя... далее  --  подробное  описание фляжки,  вместо подробного описания
колокола, потому что она под рукой...
     -- И не только для того, чтобы чокнувшись с колоколом изо всех сил, еще
раз  услышать его  вдумчивый  утробный голос, который отзовется в его душе и
напомнит о вечном. Это конечно тоже, но прежде всего он видел в нем собрата,
товарища по несчастью. Ведь и  колокол тоже не способен никого оглушить всей
мощью, потому  что своим родным японским языком он воспользоваться не может,
а иврита все еще толком не выучил! М-да...
     --  Нельзя  нам дергать редиску  из  жизни  напрямую,  противопоказано.
Вспомни Галину.
     Галиной  звали  жену их персонажа. Вернее, прототипа персонажа. Это был
единственный  человек, который однажды  органично запрыгнул  из  жизни в  их
текст и не перестал походить на  самого  себя.  К  прототипу © относились  с
искренней симпатией. А  вот персонаж вдруг ушел в штопор и начал вести  себя
совершенно  безобразно. Настолько  безобразно,  что ©  даже  растерялись  от
такого персонажьего хамства. И проявили несвойственную творцам щепетильность
-- перед  публикацией  зачитали  прототипу за  бутылкой,  какого он  породил
героя. Тот сначала напрягся, но отрывок был длинный, почти до донышка, к его
концу  хороший  человек отмяк  и,  к большому  облегчению  ©, не  потребовал
никакой редактуры.
     Книжка  вышла, не  то,  чтобы  бойко  распродавалась,  но часть  тиража
расползлась какими-то  тайными тропами  и порой  передавала приветы.  В  том
числе и через Галину, которой соседки и знакомые радостно сообщали о книге и
жадно  расспрашивали  о  состоянии  мужниной  печени  и  точном возрасте его
несовершеннолетних любовниц.
     --  Значит,  придется  дергать  редиску  из  собственного  унавоженного
внутреннего мира,-- вздохнула Анат.
     -- А всех писателей  можно разделить,  как волосы, на пробор. Справа --
фотоохотники, слева -- творцы фотороботов.
     --  Причем  первые  ходят  по  разным  кафе,  а  вторые  -- гнездятся в
насиженных.
     Они  уже миновали  убогую  забегаловку  на улице  Бецалель, славившуюся
своим  фалафелем.  Расположена  она была  образцово  неудобно --  машину  не
запарковать, внутри всего два вечнозанятых стула,  а пыльный, людный и узкий
тротуар  отбивал  желание  есть  на ходу.  Так что  они  так ни  разу  и  не
попробовали, как жарят здесь этого горохового родственника.
     --  Может,  наконец,  фалафель?  -- обозначил  Макс  опцию, но  шаг  не
замедлил.-- Куда, кстати, пойдем?
     -- Счастье --  это  оптимальное лавирование между повторением того, что
хотелось  бы  повторить  и новыми  впечатлениями,--  сформулировала  Анат  и
поморщилась.
     --  Так  какое счастье  будем  искать?  Счастье  узнавания или  счастье
познания?
     -- Счастье броуновского движения.


Давид

     Когда закат откатил тяжелый выцветший валун зноя  от входа  в Грот, я с
трудом заставил себя выйти в  подслеповатые сумерки. Подслеповатым  стало  и
мое понимание себя, вернее  даже происходящего и  себя,  поэтому равновесие,
неожиданно  установившееся  между  внешним и  внутренним  погрузило  меня  в
состояние бездумной созерцательности,  в  котором я и выплыл из леса, потому
что нечего мне уже  было делать там,  среди деревьев, потому  что я не хотел
раствориться во времени, а искал, наоборот, кристаллизации, городских утех и
человеческих проявлений. Душа моя онемела, как иевусейка. Или я отсидел ее в
этом   Гроте.   Я   ждал,   когда   же  появятся  покалывания  --   признаки
восстановленного душевного кровообращения,  но их  все  не  было.  Ничто  не
кололо душу и не выводило ее из судороги, как у пловца в море.
     Так я оказался в центре нового Города. Но никак  не мог снова вернуться
к его ритму. На улицы и улочки  центра выплывал молодняк, заполняя собой все
проходные  дворики,  закутки, подворотни, столики кафе и бордюры, крутясь  и
цепляя  друг-друга, словно  яркие фантики бывших конфет.  Вот и я  выполз на
вечерний  свет Иерусалима. И ощущение, что  я выполз именно из Грота, только
усиливалось.
     Обволакиваясь   желтым   желе   электричества,   дома,   люди,   машины
существовали и  сами  по себе,  каждый в своей студенистой  дрожи, но и  все
вместе  --- в  переливании вечерних огней, перемещении в  особо обустроенном
пространстве этого Города.
     Я   стал  ныряльщиком  за  давно   утонувшими   в  человеческих   душах
божественными искрами, жаждущий совпадений и встреч, молящий  о них и ищущий
непрестанно.  И сегодня, не  как вчера, не как уже много дней до сегодня,  я
ощущаю  себя в  движении  тела  относительно других  тел,  весь  наполненный
ожиданием,  верящий  в  озарение  встречи,  уверенный, что не  спутаю  его с
обычным восторгом  бытового  потрясения.  Я  должен  узнать, спохватиться  в
единственно  точный момент, который дан нам  для отличия человека  от прочих
тварей -- момент выбора -- да, узнать  этот миг, спохватиться на вершине его
и понять, зачем мне был дан сегодняшний день и что я должен завтрашнему...
     В витрине кафе, как  манекены,  сидели  ©. Но  не  в смысле неподвижно,
наоборот,  движения их были свободны той истинной свободой, которая возможна
лишь на необитаемом острове или в большом городе, где  мало знакомых, что по
сути одно  и то же. Наверное, из-за этой  вольности  движений деформировался
привычный имидж, и даже юбка Анат казалась  короче, чем обычно. Витрина, как
стекло в картине, обобщала происходящее, словно бы покрывала особым лаком, и
мой  взгляд  уже  соскользнул  со  знакомых людей,  а  мысль  моя  попросила
кофейного уюта. Во мне уже зазвучали диалоги, и я, тоскуя по совпадениям, по
доброте неслучайных  проявлений,  я  подумал, что  это  и есть  то  самое, и
мысленно уже рванулся к ним, за стекло.
     Тут Анат, отставив  кофейную чашку, сказала Максу всего несколько слов,
после  которых  он долго  с