принадлежать мертвому  Линю.  Значит,  не
Линю.  Не Линю...  Какими  же  качествами,  а вернее даже свойствами  должен
обладать тот, кому она  согласилась бы  служить?  Трудно,  почти  невозможно
представить. Проще представить, что  сама Белка и есть Хозяин. Если  бы я ее
не знал  так долго и так хорошо, я  бы наверное так и решил. Но она не может
быть  ни Хозяином, ни  Хозяйкой,  потому  что она  не  может  быть лидером и
вершить чужие судьбы. Но она умеет восхищаться. А это уже близко к служению.
Обычно она просто  не успевала переходить от  восхищения к  служению, потому
что  восхищение  было  слишком кратковременным. Что же могло  вызвать  у нее
длительное восхищение? До  сих  пор,  вроде,  ничего  не  могло. Значит,  ее
служение вот-вот прервется. И  тогда  она мне сама все расскажет...  Если...
если только ее служение как-то не связано с надеждой на воплощение мечты.
     Мне  было  неприятно следовать за логикой своих рассуждений. Эмоции мои
всегда немного отстают от моей  же  логики,  что  дает  чистоту  анализа, но
приводит  к   душевному  неравновесию.  Теперь  предстояло  осмыслить  связь
Белкиной  мечты  с  Белкиной  беременностью.  И я,  в  общем-то,  уже  начал
догадываться, но как раз тогда в Грот стал  спускаться  кто-то, завернутый в
плащ. В бордовый плащ. Или в бордовое покрывало.
     Я вскочил  и ударился головой о корень. Но не сильно ударился. Как раз,
чтобы прийти в себя  и сконцентрироваться на влезшем. Он  стоял под входом в
Грот, как под софитом  и рассеяно  вытирал полой лысину, потно  блестевшую в
направленном свете. Меня он заметил  сразу,  потому  что все время косился в
мою сторону и ухмылялся. Конечно, он был тут не в первый раз.
     -- Благословен входящий,-- торжественно приветствовал я его. Зачем-то.
     --  Ты бы еще сказал  "благословен вползающий",--  усмехнулся он.-- Кто
ты?
     -- Давид.
     -- Страж?
     -- Да. Хоть и не знаю, что ты имеешь в виду.
     -- Пока еще я не имею в виду ничего такого, что ты не знаешь.
     -- Кто ты?
     -- Елисей.
     -- Пророк? -- я сделал вид, что шучу.
     -- Пророк.
     А он не шутил. И я обрадовался, потому что порока Елисея мне было о чем
спросить. Каждый, дочитавший ТАНАХ до конца, нашел бы о чем спросить Елисея.
Скорее  всего о  том, почему лишь за то, что дети  смеялись над  его плешью,
проклял он насмешников именем Всевышнего,  и были пожраны сорок два  ребенка
двумя медведицами, вышедшими из  леса. Как раз с этой  историей мне было все
более-менее  ясно.  Рассердившийся  пророк  может   проклинать  лишь  именем
Всевышнего, а  над последствиями своего проклятия не властен, поскольку этим
как бы передает  наказание в иные руки. Но история с дамасским царем  Ададом
давно внушала мне большие сомнения.  Ведь когда пришел к  еврейскому пророку
Елисею слуга заболевшего Адада, Азаил,  чтобы спросить об исходе болезни, то
Елисей  посоветовал  не  сообщать  царю  ничего  дурного.  И далее  зачем-то
сообщил, что  Ададу придется умереть. И  верный слуга опечалился.  А  пророк
плакал. И причиной  скорби  своей  назвал  предвидимые  им беды израильского
народа, источником которых будет  Азаил, когда станет царем. Пророк подробно
рассказал  Азаилу какие злодейства предначертано ему совершить: убить лучших
израильтян,  разрушить  города,  разбить  о  скалы  младенцев   и  разрубить
беременных.  Зачем? Зачем он все  это сказал Азаилу? И чья, все-таки, вина в
том, что  назавтра Азаил  удушил Адада?  Азаила  это вина?  Или не сумевшего
промолчать пророка? Пребывающего в очарованном  состоянии господнего рупора,
застывшего  в своей  пророческой  гордыне. И  не  желающего ради  исполнения
предназначения хотя бы попытаться от него уклониться?
     Нельзя  оскорблять предназначение слепым повиновением  ему. Раньше было
можно,  а теперь нельзя. Потому что время теперь иное, время  стало другим и
требует активного вмешательства  в будущее.  И это самое главное  изменение.
Это  как  растерявшийся человек,  который  ждет, что  ему помогут.  Это  как
постаревший отец. А мы, выросшие дети,  по-прежнему смотрим на  него и  ждем
указаний. А это ни к чему хорошему не приведет. Жаль, что я рано остался без
родителей,  мне так и не  почувствовать как это -- возвращать долги принятых
за меня решений. Не факт, что я никогда не испытал бы злорадство от ощущения
перевернувшейся власти.
     -- Скажи, Елисей...
     -- Не могу.
     Я действительно хотел спросить у него -- не может ли он предсказать мне
будущее, хотя бы самое  ближайшее. Хотя  бы касающееся только меня. А вернее
-- моего врага.  С кем мне, Стражу, предстоит бороться? Но,  может  быть, он
имел в виду не совсем это. И я решил уточнить:
     -- А кто...
     -- Сам.
     -- ... мой враг?
     -- Знаешь.
     И смеялся при этом  пророк  как-то гаденько  и гадливо одновременно. Он
был так однозначно  упоен  единоличным владением знанием.  Наверное,  так же
хихикал он, когда приходил  к нему за предсказанием Азаил с богатыми дарами.
И взорвался,  распираемый своим  знанием. И  запрограммировал Азаила  на тот
вариант, который даже в представлении был чудовищен. Сам он это, конечно, не
понимал,  ослепленный близостью к документам с грифом "совершенно секретно".
А смеялся так, словно понимал... Неужели даже теперь раскаяние не  коснулось
его, или хотя бы сомнение.
     -- А кто такой Хозяин? -- спросил я, не выдержав.
     -- Чей?
     -- Кота. Кто он?
     -- Кто же спрашивает пророка о том, о чем можно спросить ветеринара!
     Я понял. Это-то как  раз было очевидно. Кот -- не слуга.  Иначе было бы
проще приказать Коту, а не посылать слуг на перехват. У Кота  нет и не может
быть  Хозяина, но это не значит,  что  его  нельзя использовать  в  каких-то
целях, искусно  создавая ситуации, когда  Кот  будет  делать именно то,  что
требуется. Кажется, и со мной происходит нечто  подобное. Впрочем, со  всеми
происходит  что-то   подобное.  Или  почти  со  всеми.   У  всех  есть  свой
манипулятор. Нет  его лишь  у  слуги  -- ему  прямо  говорят, что он  должен
делать.  Значит, у  Кота  Хозяина  нет.  Есть  нечто, провоцирующее  его  на
определенные поступки.  Хозяина нет,  но есть  некая цель. И Кот помогает ее
осуществлению просто преследуя свои собственные совершенно другие цели. Либо
все-таки знает о ней, разделяет  ее и воплощает. Тогда Кот --  как бы хозяин
самому  себе? Или  марионетка, играющая роль  хозяина самому  себе?  О, этот
вопрос  фундаментальнее, чем  "Быть или не быть?"  Он относится к каждому из
нас и практически нерешаем изнутри,  из собственной шкуры, хозяином  которой
всегда  себя ощущаешь.  Но, наверное, можно придумать  какие-то эксперименты
над  самим собой,  даже  над  собственной судьбой, результат  которых  будет
однозначно зависеть  от того  выбираешь ли  ты направление своего жизненного
пути,  или уворачиваешься, чтобы не врезаться в загородки, загоняющие тебя в
корраль.



8. СИМХАТ ТОРА


Давид

     В Гиват Шауле всегда пахнет свежим хлебом и мочой. В любое время года и
суток. Я забираю Лею с  работы во много раз чаще, чем бываю на  кладбище. Но
каждый  раз, сворачивая  к психиатрической  больнице, внутренне отмечаю, что
еду  на  кладбище.  Означает  ли это, что смерть для меня важнее любви,  или
демонстрирует лишь мою готовность к худшему?
     Лея шла  к  машине, не  улыбаясь. Наверное,  ей опять нехорошо.  А ведь
сегодня --  сокращенный день,  вечером  начинается  Симхат Тора, и  мы  даже
хотели  побродить  по   какому-нибудь  религиозному  району,  посмотреть  на
уставное  веселье,   на  пляшущих   со  свитками  евреев,   заводящихся  под
одобрительными взглядами не только  Всевышнего, но и женщин. Женщинам в этот
день можно открыто, не прячась  за  занавесками,  наблюдать за  происходящим
действом. Но Лея не улыбалась. Жаль, я тоже, оказывается, хотел пойти вместе
с  ней  вечером  в  синагогу и  перебрасываться взглядами через  праздничное
пространство. А  во все  остальные дни  поход с женщиной в  синагогу  нельзя
назвать совместным.
     Я  тоже  перестал  улыбаться.  Улыбка, как  и любовь, без взаимности --
глупа.  Вот,  пожалуй,  главное  отличие  любви  от  дружбы   --  дружба  по
определению взаимна.
     -- Привет,-- сказала Лея устало  и неприветливо. Плюхнулась на сиденье.
В  детстве у меня жила пара хомяков.  Когда у  хомячихи портился характер --
она начинала кусаться, гонять хомяка по клетке, пищать -- я точно знал,  что
скоро появятся хомячата.
     -- Сразу домой? -- почти констатировал я.
     -- А куда еще? Все уже закрыто. Я хлеб забыла купить, кстати.
     -- Я купил.
     -- Сегодня еще раз ультразвук делали.
     Я поймал себя на малодушии -- боялся спросить, но спросил:
     -- Да? И что?
     Лея передернула плечами:
     -- А ничего. Нестандарт, похоже.
     Я  ничего не  говорил,  решил  --  пусть скажет все, что считает нужным
сама. Я не  врач, чтобы обрабатывать медицинскую информацию, она это сделает
для меня лучше.
     -- В общем, они сказали, что похоже на близнецов.
     -- На близнецов?
     -- Или даже на тройню.
     -- Ни  фига  себе!  Пусть  лучше  двойня...  Лея,  ты что,  ты  поэтому
расстроилась? Брось, близнецы тоже люди... То есть, это, если подумать, даже
интересно.  Особенно  если  однояйцевые. Или если мальчик  и  девочка,  тоже
интересно.  Однояйцевых  можно  специально  по  разному  воспитывать,  чтобы
почувствовать пресловутые "врожденное" и "приобретенное".
     Лея искала что-то в "бардачке". Что она может искать в моем "бардачке"?
Она, конечно,  тоже иногда берет машину, но ни  разу не замечал, чтобы после
нее что-то  оставалось. Кажется, она  тоже поняла, что ей нечего там искать.
Резко захлопнула. И сообщила:
     --  Понимаешь, толком почему-то не могут посмотреть.  Двигается плод...
плоды  все  время, причем когда УЗИ  делают. Впечатление, что  на ультразвук
реагируют.
     -- А такое может быть?
     -- Нет, конечно... Я так больше не могу. Я, знаешь, хочу уехать к маме,
в Нетанию. Хотя бы до родов. А если найду там работу, то насовсем... Мой дом
не в этом Городе, понимаешь?
     -- Живущий  в  Иерусалиме  всегда  бездомен, ибо Город  этот --  жилище
Господа,-- попытался то ли успокоить, то ли развлечь ее я. Не получилось:
     -- Вот мне и надоело бомжевать! Не хочу быть беременной бомжихой!
     -- А что вдруг?
     -- Не знаю,--  уже  другим  тоном сказала Лея,-- поймешь ли ты... С тех
пор  как я живу  в этом  Городе, я не чувствую  завтра.  Раньше  я  видела и
планировала свою жизнь хотя бы на несколько недель вперед. А сейчас я просто
делаю  записи  в ежедневнике и не думаю о них. Просто  каждое утро раскрываю
его  и  загружаю в  себя дневные  планы. Я лишилась  ощущения  протяженности
предстоящей жизни.
     -- Ты думаешь о смерти?
     -- Не больше, чем все.  Тут другое. Я знала, что  ты не поймешь, просто
ты спросил... Это как сильный туман. Я живу в непробиваемом фарами тумане. И
очень близко что-то, что пока позволяет мне  жить.  Но в любой момент  может
решить, что хватит. Хватит с меня...
     -- Ты чего-то боишься?
     --  Да нет же. В том-то и дело,  что это не страх... Как  бы это... Ну,
что ли, здесь такое ощущение близости рока, его силы,  что... что невозможно
противиться ему.
     Я  понял  ее.  Сильная рука рока  тащила ее  на короткой цепи  длиной в
сутки. И мог  ли я упрекнуть  Лею, что она желала перегрызть цепь и сбежать.
Но сказать ей это -- означало обидеть сомнительным сравнением. И я сказал:
     -- Я понял. Такое же чувство, наверное, у антилоп. Они  тоже не боятся,
пасутся в своей саванне рядом со львами. А львы время от времени отбивают от
стада то одну, то другую. А стадо, после легкого переполоха, чуть отбегает и
возвращается к ежедневным заботам...
     Я сказал, не подумав.  Даже хуже,  потому что  такое, и  не подумав, не
говорят. Такое должно отсекаться на уровне подкорковой цензуры. Про львов. И
про  тех,  кого  они пожирают. Лея смотрела  вперед  округлившимися глазами,
замерев.  Объяснять  что-то  означало  лишь  усугубить.  Молчать  тоже  было
невозможно. Но я  молчал.  А пока я  молчал, в  меня  просочилась  откуда-то
смрадная мысль. Она просочилась, как  просачиваются в  Старом Городе сточные
воды через грязные  фильтры многовекового культурного  слоя, а потом стекают
тонкой  струйкой  во тьме  Львиного зева. Ведь  это у  львов обычно  два-три
детеныша.  А  вдруг...  Вдруг эта  "двойня-тройня" --  следствие  того,  что
произошло с Леей той ужасной ночью, у дома Беллы? И тогда,  в Старом Городе,
Лею не  пытались сожрать, а, скажем... ну  да, насиловали... Бред,  конечно.
Голливудский  ужастик.  Вернее  пионерские  страшилки,  от  которых  хочется
забиться под одеяло, потому что понимание нелепости не помогает вытеснить их
из сужающегося сознания.
     -- Ты уедешь... А я?
     --  Я  хотела  попросить  тебя поехать со  мной.  Мы  бы  сняли  вместе
квартиру.
     -- Зачем?
     -- Мне  тут плохо, страшно.  Я ведь должна сейчас не только о себе... А
ты можешь проверять сумки где угодно.
     -- Сумки?.. Вообще-то это для меня не главное в жизни.
     -- В Нетании тоже есть Интернет. А кота -- заведем.
     -- Рахель растрепала?
     -- Давай между собой ее, все-таки, Беллой называть, а?
     Белка могла проболтаться и просто так. В конце-концов, им надо о чем-то
разговаривать.  А о чем им еще  разговаривать,  как не обо мне. Но  если  не
просто так,  то для Хозяина это очень логичный ход, чтобы устранить меня  из
Иерусалима.  А это может означать  только одно -- я  способен ему промешать,
либо  уже мешаю. А  ведь я практически  не действовал. Все мои действия были
связаны  только с Аллергеном... Может ли  Аллерген  быть  Хозяином, вот  что
интересно.  Нет.  Да.  Нет. В  принципе  может,  конечно.  Потому  что  ведь
невозможно представить, кем он быть не  может. Но возможность не обязательно
заканчивается воплощением. Чаще даже не заканчивается,  а остается "в уме" и
оттуда  следит  внимательным   и   ревнивым  кошачьим  взглядом  за  другой,
реализующейся возможностью, которую предпочли.
     -- Давид, ты на кого обиделся? На меня или на Беллу?
     -- Обиделся?
     -- Сидишь, молчишь. Разве не обиделся?
     -- Думаю.
     -- О чем?
     --  Как тебе  объяснить,  почему я не поеду  в  Нетанию.  Чтобы  ты  не
обиделась. Чтобы ты поняла -- дело тут не в наших отношениях.
     -- А в чьих?
     --  Да я не так выразился. Тут вообще дело не в отношениях. Например, у
солдата с присягой есть какие-то отношения?
     -- Нет.
     -- Вот видишь!
     -- А хочешь... Хочешь, вообще отсюда уедем!
     -- Куда это?
     -- Все равно. В Америку, например.  У меня сестра  в  Нью-Йорке.  Можно
вообще в Москву вернуться, хотя и глупо. Хочешь?
     -- Не хочу.
     На этом слова у  нас как-то  резко закончились. Вернее, мы  их  вобрали
внутрь,  как  кот -- когти, чтобы  случайно (или нарочно) не  поранить  друг
друга.
     Еще  мы, как  назло, застряли в пробке на въезде в Рамот -- все спешили
разъехаться по домам. А когда вдруг перестают меняться картинки за окном,  и
не  надо  участвовать в движении, молчание  становится враждебным  и  полным
смысла.  Но  и прервать  его  сложнее, потому что кажется,  что надо сказать
что-то  действительно  важное.  У  меня  таких  слов  не  было.  Вместо  них
присосалась пиявкой мысль о том, что Лея зачала в те самые дни, когда на нее
напали  в  Старом Городе. Мысль не  отцеплялась.  Тогда я решил заместить ее
другой, смежной. Смежницей оказалась Белла.  На Лею напали около дома Беллы.
В отходившем от смежной улицы переулке. И беременность у них, да, смежная. А
теперь еще и  смежные  имена Лея-Рахель.  Похмельный  или  синильный  рок  с
трясущимися руками и  слезящимися глазами словно  все  время промазывал. Он,
словно  праотец  Иаков,  получил  Лею  вместо  Рахели.  И  тогда, в  мае,  в
Бен-Гинноме, охота  шла за Беллой. И потом,  все,  что происходило ужасного,
всегда происходило неподалеку от Беллы, можно сказать в ее присутствии. И не
только в смысле  физического  расстояния. Ведь Марта  была  следующая  после
Беллы женщина Гриши. Смежная.
     -- Нунифигасебе! -- выдохнул я, не слыша себя.
     --  Что?!  --  напряглась  Лея.--  Давид,  ты  в   порядке?  Ты  с  кем
разговариваешь?!
     -- В том числе и из-за Беллы,-- сказал  я.-- В том числе и из-за нее  я
не могу уехать в Нетанию.
     Есть люди, которые не умеют врать. Я же не умею говорить правду.  Она у
меня какая-то неправильно одетая. Не в  тех местах прикрытая, что ли. Хорошо
еще, что Лею трудно обидеть. Она, во  всяком случае так было  раньше, всегда
хочет убедиться до конца,  на что и почему нужно обижаться. А когда все  для
себя прояснит, тогда в ней просыпается профессионал, и она уже не обижается.
Наверное, поэтому мне с ней проще, чем с другими.
     -- Что у нас с Беллой?  -- все-таки слишком напряженно  спросила Лея.--
Ну да, она же тоже беременна.
     --  Тебе  нужно  уехать,  да. А  пока не  уедешь -- держись-ка  от  нее
подальше. Подальше от греха.
     --  От чьего  греха? А  ты должен остаться и держаться к ней поближе, я
правильно поняла?
     -- Ты это действительно поняла, или издеваешься?
     --  Все. Хватит... Все, правда, успокоились,  все... Сейчас мы  приедем
домой, поедим. И ты  мне все объяснишь.  Кота  понаблюдаем вместе, ладно? Он
мне, знаешь, понравился.
     -- Чем?! -- ужаснулся я.-- Чем он мог  тебе понравиться? Ты же стихи не
любишь. Ты Интернет не любишь. Ты разборки не любишь.
     --  Ну что ты... Этот твой Аллерген  --  такой обаятельный, остроумный.
Настоящий... кот. Его нельзя не любить.
     Приехали.


Гриша

     Приехал.   А   куда   деваться.   Сменил   московское  серое  небо   на
иерусалимское,  рваное. Да,  небо в  Москве  было  написано  иными  мазками,
чувствовалась  иная  манера иного художника.  И  это  надо  было принимать в
расчет. Продавец хренов! Акула  черного  рынка.  С гарпуном под  жабрами. И,
главное, чтобы так примитивно кинули. Даже не кинули -- сам подставился. Все
ведь  просчитывалось  на пальцах.  Почему  я решил,  что  если кому-то можно
доверять, то  Витьке? Потому что мольберты рядом  стояли? Потому что койки в
общаге рядом стояли? Потому что выживал он не так потно, как  другие, потому
что  похож  на человека,  для которого не деньги главное? Нет, не поэтому. А
потому, что я  -- дурак. Пора понимать,  что есть и  такое правило  -- когда
подставляешься, кинуть тебя  не подло, а естественно. А не кинуть --  значит
перейти в команду тех, кого кидают... Ладно, выживу -- припомню.
     А чтобы выжить, надо расплатиться с этой арабской сворой... Или сбежать
с первыми  лондонскими деньгами? Куда? И что будет, когда они кончатся?  Или
сдать  арабских  братьев полиции? Но  другого шанса  подняться  мне  уже  не
отломится. Значит, моя жизнь в руках этой сладкой парочки. Смешно...
     Смешно -- не смешно, но это единственный шанс получить достаточно денег
достаточно быстро, чтобы московский кидок не развалил всю игру. Задача номер
один -- говорить с © так, чтобы они не поняли, насколько я сейчас  завишу от
их согласия.  А  они могут понять.  Главные  мои  проблемы всегда происходят
из-за  интеллектуальных  юродивых.  "В человеке все должно быть  прекрасно"?
Фигня!  В человеке все должно быть адекватно. Если человек покупает квартиру
за четверть миллиона  баксов и  обставляет ее мебелью  с помойки, то с таким
лучше не иметь более серьезных дел,  чем совместное распитие и трендение. Но
выхода у меня  нет. То есть, теперь единственный выход, который у меня  есть
-- это лондонский канал ©.
     Если  бы  ©  были художниками, было бы проще.  Чтобы увлечь  художника,
достаточно  нарисовать  в его воображении  соблазнительное  полотно будущего
успеха.  С  писателями хуже. Им нужна  логика развития  сюжета этого успеха,
иначе они на него не ведутся.
     Ну хоть  табличку  на  дверь  могли  бы нормальную  повесить.  Сделать,
ку