егда настаивала в ссорах с  судьбой и этого я добилась ценой потерь
всего того, что  уже готова  была  любить. А  потом продала  выстраданное  и
выцарапанное  право --  за  зеленую чечевицу. И до сих  пор  не  считаю, что
сделала  неправильно.  "Правильно и противно" -- вот что  надо начертать  на
щите  и  прибить его над дверью  в эту толстостенную ячейку  каменного сейфа
Старого Города, где я живу "на  сохранении". Вынашивать ребенка за деньги --
это функция суррогатной матери. Но я же не суррогатная мать, я -- нормальная
мать, это отец суррогатный. Сюррогатный. Сюррогатый.
     Мне не стыдно. Это главное. Стыд мне вообще свойственен  избирательный,
скорее  бытовой, который тесно  связан  с  неловкостью по  поводу конкретных
ситуаций. Он связан со смешным положением  -- моим  или того, кто со мной. В
вопросах же  глобальной  морали  я  до сих  пор  руководствуюсь подслушанным
внутри себя. То,  что  органично  для  меня, то  морально.  Когда  возникает
великое ощущение правоты  и подминает  под себя все  остальное.  Но в данном
случае брезгливость выжила и  гримасничает, сидя в углу ванной, льет себе на
темечко  холодную  воду, размазывает  по  своей  тонко  вылепленной мордочке
водяной слой...


Кинолог

     Чисто Давидовы закидоны -- поднести палец к звонку и тормознуть. Внешне
--  как будто  прикидывает  может  ли  долбануть  током. Или  его наконец-то
напрягли  сомнения,  будут  ли  писюки  рады  пьяным  нам.  Стоит  над  этим
задуматься,  так сразу  получается, что  не будут.  А пофиг. Поздно, во всех
смыслах.
     Открывает  муж.  Вроде,  рад.  Это   он   искренне,   или   так  хорошо
притворяется? Аха, вот оно что -- вчера сварганил на парадном балконе первую
в своей жизни сукку.
     --  Поздновато, вроде? --  только Давид  не имеет в  виду время  нашего
визита. Это  он режет правду-матку,  как простой солдат.  Хоть и не  верит в
устав: --  Сукка должна быть закончена до начала Суккота.  А  что  случилось
такого в этом году, что ты вообще решил ставить сукку, вот что интересно.
     Аха, жена:
     --  А у  нас  козырек над  балконом  обвалился.  Еще зимой.  Зима  была
дождливая.
     Молча появиться эти суки не могут. Обязательно  с репликой, обязательно
типа с нейтральной, но мужика приопускающей. О,  о, губки намазала... Шейка,
то, се...
     -- Ну да,--  Давид  демонстрирует  мудрое понимание,-- светский  район,
архитектура неприспособлена. Тут же балконы лесенками не строят, только друг
над другом, да?
     -- Не  строят...  А в  сукке  главное что?  В сукке  главное,  чтобы  в
просветах между  ветками  было видно  звездное  небо  над  нами со всеми его
выделениями,-- Макс уже вовсю лыбится. Точно, они тоже того, веселые.
     -- Аха, без этого не узреть остатки того самого внутри нас,-- въезжаю я
в разговор -- надо же как-то обозначить свое место.
     Анат  смотрит  с  такой  улыбочкой...  гы,  заценила.   Сейчас  реплику
запустит. Не, смолчала. Умная, сука, умеет и промолчать.
     -- Так что, совсем случайно? -- Давид разочарован.-- А я думал...
     Как  же,  нам  всем  страшно  интересно  что  он  думал.  Щас  подробно
расскажет.  Например, как он надеялся что  кот Аллерген явился ночью Максу и
рявкнул: "Стань суккостроителем, сука!" Гы.
     --  Да  мы  давно  хотели,--  Анат  все-таки   добрая   тетка  --  вон,
отрабатывает Давидово  разочарование.  Гы, она  не знает что мы вообще-то  в
гости не  к  ним, а к  Коту. А че,  нормальный Кот -- к нему приходят гости,
которых хозяева кормят,  поят и окучивают... А где же наш закусон, кстати? И
запить можно  бы. А мы вот так  вот  головой  повертим,  типа  что-то  стало
холодать, а умная хозяюшка это заметит...  в какой-то момент... Ну и бардак.
Это у  них  типа творческий беспорядок. Ларчик тут сучила  бы ножками... Ну,
книги -- ясное дело, я хоть и не профи, а у меня может и побольше... Картины
без  рам,  нитки из холстов торчат... Богема, бля. Ящик вина  под диваном --
"Вилаж", дешевка, все  равно кайфово... Комп  типа на обеденном столе, это в
салоне получается...  Вряд ли это только в Суккот, значит  всегда.  Жрут они
тогда где?  На  ковре,  что  ли?..  Писюки  явно живут, как  хотят.  Или как
придется, что  объективно  не то  же самое,  а субъективно очень  близко. По
черному  монитору плывет кровавая  надпись "Sachkuesh' bol'she  3 minut!"...
Типа  случайно,  задеваю  мышь...  Гы,  поймал!  Буковки  на болотном  фоне.
Выразительно  смотрю  на Давида, но  наш ловец котов  глядит в пространство.
Макс замечает непорядок и поспешно выключает комп. Даже  из Виндов не вышел.
Следы заметает. Гы.
     --  Интересно  ты по  сторонам зыркаешь,-- вдруг говорит  Анат. Следит,
значит.
     -- В смысле?
     -- Ничего плохого, я имею в виду выражение лица.  Такое ностальгическое
высокомерие.
     Почти точно.
     -- Пить будем в сукке,-- сообщает Макс.
     -- Как порядочные,-- киваю я.
     Дааа... У  мужика руки явно из жопы  растут... но  небо видно, таки да.
Все остальное  тоже видно.  Просто  "Ленин в Разливе". Не, совсем некошерный
шалаш...  Да  у  писюка  больше русской смекалки,  чем  понятия о  еврейской
традиции. В такой сукке, наверное, и сало жрать можно.
     -- Вот, видите? -- Макс явно гордится содеянным, как всякий  рукожопый.
Ждет комплиментов.  Ох,  щас Давид  его похвалит, бля буду.  Чтобы опередить
Давида, выпаливаю:
     -- Прогрессивная сукка!
     Но нет, Давид молчит. Он занят расследованием причин суккостроительства
в отдельно взятой квартире, его не собьешь:
     --  А, вот значит, как она выглядит... А  если давно хотели,  то почему
раньше не ставили?
     -- Судите каждого по обстоятельствам его...  Ну представь, третий этаж.
Ставить сукку на земле заведомо влом. Еще как-то обсуждали вариант с крышей,
но тоже... Слишком неудобно. Лезть туда  через люк,  с кастрюльками...  Да и
бутылку  на  этом  пути  можно  разбить. Если  не  первую, то  уж вторую  --
наверняка.
     -- А  с третьей и самому навернуться,--  поддерживаю я.  Типа,  помогаю
присутствующим гигантам духа опустить общение до моего уровня.
     Писюки    обозначают    вежливое   "хи",   но   так,   многозначительно
переглядываются,   что   ясно  --  это  не  "хи",   а  "фи".  Давид  смотрит
недоуменно...  скорее недовольно  -- мешаю,  типа, разбираться в мистических
причинах появления этого соломенного сортира на балконе. Ну и нахер я во все
это  играю? По причине трудного детства? Блядские социальные роли.  А нефиг.
Пусть их играют другие. А я лучше в конце автограф попрошу:
     -- А что вы сейчас пишете?
     О, приосанились. Очень хорошо.
     -- Роман пишем.
     --  Да-а? Как интересно! Это, наверное, непросто? А о  чем? О чем можно
сегодня писать роман? Чтобы не чувствовать себя идиотом?
     О, заморгали! Но и приободрились.
     -- Да трудно сформулировать... О кризисе среднего возраста во всем. И у
всех, включая цивилизацию.
     -- Я  бы сказал  --  о кризисе  людей среднего  возраста в  цивилизации
среднего возраста.
     -- Че, действие в Европе?
     Писюки  как-то  даже сконфузились. Переглядываются. Похоже, все поняли.
Интересно, кто у них выносит мусор? Аха, значит Макс:
     --  Действие происходит  в Иерусалиме. Но герои,  скорее, принадлежат к
европейской цивилизации.
     -- Вот как... Тогда дарю название. "Приключения пинты  молодой крови  в
венах старого карлика".
     А, зашевелились,  гады!  Как две  головы  на  одной  шее.  Возбудились.
Интересно, как они эротические сцены пишут? Если вообще пишут... а если нет,
то нахрен тогда  писать вдвоем? Надо было Давида спросить,  что  они  вообще
ваяют, он-то точно их читал.
     --  А при чем тут молодая кровь? -- не без раздражения спрашивает Анат.
Грудь у нее все же маловата, даже на возмущенном вдохе: -- Можешь объяснить?
     -- В Европе вроде зрелая цивилизация среднего возраста,--  подтявкивает
писюк.
     -- Если уж на то  пошло,-- перебивает Анат,-- молодой крови тут  вообще
нет. В этом может быть  и  самая наша проблема.  Мы на Ближнем Востоке,  как
старик на дискотеке.
     --  Ага,  праотец  Иаков,  возжелавший быть своим  среди окружающей его
дискотечной шпаны.
     Во,  разговорились. Хоть  на магнитофон  их  записывай.  Дурацкие мысли
вызывают дурацкие действия -- тут же замечаю на лавке диктофон. Он крутится,
как падла! Во  дают! Ну  настоящие писюки! Так пусть сами и поговорят.  Наше
дело -- спровоцировать:
     --  Тогда  корректно будет счесть,  что наша юность боевая  пришлась на
Первый Храм, так? Значится, Второй Храм, это когда нам уже надавали по жопе,
но еще  не  дали  по башке. Это уже молодость. А  весь средний возраст мы на
зоне  грелись. А  че мы еще могли  делать?  Враги сожгли родную хату,  мы  и
сидели в казенном доме,  у параши, гы. Приобретали духовный опыт. Шестерили,
дослуживались до хлеборезки, учились у политических, там, у выдающихся умов,
образовывались, так?
     -- Так, так! --  радуется непонятно чему  писюк и  разливает  по рюмкам
что-то  незнакомое.-- А  потом,  значит,  с  зоны  откинулись, сбрили  седую
щетину, подкрасили виски хной...
     -- Средством "Титаник",-- поправляю я.
     -- Да. И со справкой об освобождении...
     -- Справку ООН выдала,-- подсказываю.
     Анат согласно кивает. Если ей Давид про меня рассказывал, то этот образ
я разрушил -- это главное. Рассказывал или нет? Надо бы прощупать, гы.
     -- Короче, вот он приходит в старую родительскую квартиру...
     -- Кто это -- он?
     -- Он -- это мы, народ Израиля со справкой ООН об освобождении.
     -- Но без прописки.
     -- А-а... А я-то думала... И что, потом дискотека?
     -- Нет.  То есть, да. Но сначала  -- борьба за жилплощадь, потому что в
родительской  квартире --  общага  ПТУ. Выкидывает он какого-то ПТУ-шника  в
клетчатом платке из своей детской  в соседнюю комнату... Ну и тут все пацаны
хватаются кто за нож, кто за ремень с бляхой...
     -- Мухой.
     -- Чего?
     -- Или под мухой.
     -- Хорошо быть молодым, особенно в среднем возрасте...
     Давид  сидит на  табуретке  напряженно, как  на унитазе  -- видно,  что
мучается. Бля буду, думает о Коте. Наконец, он со вздохом сообщает:
     -- Да, мы все здорово набрались.
     Наступает пауза.  Каждый пытается  осознать, здорово  ли он набрался. И
лишь Давид явно судорожно  соображает, как бы понепринужденнее  спросить про
Кота, ради  которого, собственно, он меня сюда и притащил, на ночь глядя,  а
вернее не глядя.
     Давид  трезвеет прямо на глазах,  вертит головой,  осматривая  молчащих
всех. Затем вздыхает:
     -- А где... Кот? Что-то Аллергена не видно. Я  Кинологу обещал показать
этого зверя.
     -- Он  с Судного Дня  не  приходил,--  грустнеет Анат.-- Мы сначала  не
волновались,  потому  что  он  вообще-то  гулящий. А теперь вот волнуемся --
все-таки столько дней... Жалко если пропал. А он, кажется, пропал.
     --  Кто  ж в Судный  День  выпускает упитанное  животное в  оголодавшую
толпу? Нельзя вводить  в соблазн страждущего, гы,-- я стараюсь встретиться с
ней глазами. Но натыкаюсь на ироничный взгляд Макса. Да ну их нафиг.
     Давид, впавший на  несколько  секунд  в прострацию, вдруг  вскакивает и
путаясь в словах, как пьяный в штанах, спрашивает, обращаясь то к  Максу, то
к Анат:
     -- Пропал в Йом  Кипур? Вы уверены? А вы  искали? Где вы  искали? Когда
видели в последний раз? Как это было? Его могло что-то обидеть? Он был болен
или здоров?
     -- Не оставил ли он, уходя, записку? -- помогаю я прояснить ситуевину.
     Давид смотрит на меня укоризненно.  Я делаю успокаивающий жест ладонью,
типа -- будь спок, все под контролем. И добавляю:
     -- Или хотя бы е-мейл прислал?
     --  Хватит  трепаться,--  резко и  трезво  обрывает  Давид. Я затыкаюсь
больше  от изумления, чем от приказа. Ну е-о-о, что  с людьми  огненная вода
творит! Струк-ту-ри...зует...зирует.
     -- Иесс, сэр! -- разваливаюсь я на кресле.
     Но Давид мечет в меня,  как урка -- финку, короткий звериный взгляд. Да
ну  его  нахер,  щас  прибьет за  ухо  к косяку. Если  он  даже  Гришаню  не
пощадил...  Замечаю, что сижу выпрямившись, на краешке кресла и усилием воли
разваливаю себя в нем снова.
     А Давид командует, как генерал -- водиле:
     -- Я знаю где он! Поехали!
     Анат, наконец, промаргивается и успевает пискнуть в Давидову спину:
     -- Э! Ты знаешь где наш Кот?!
     Но Давид не удостаивает ее ответом. Меня взглядом тоже.  Он типа  занят
-- идет по следу. И не допускает, сука, даже возможности,  что я не спешу за
ним. Оборачивается он только у тачки. Аха,  когда  я  уже на говно  сошел от
злости.
     И чтобы вернуть себе хорошее настроение, я разворачиваюсь и чешу назад.
Не оборачиваясь. И так же, как до этого Давид, заношу перст над звонком. Что
я писюкам скажу?  Давид, кстати,  за  мной  пойти не  соизволил. Ниче, пусть
тачку поохраняет, служивый.
     Дверь снова открывает Макс.
     -- Извини,-- говорю,--  за беспокойство и за Давида. Но я ключи в сукке
оставил.
     Макс молча отходит в сторону. Иду на балкон. Ключи, ясен пень, у меня в
кармане  --  я,  даже  когда  в усмерть  ужираюсь,  их ни разу  не  теряю. А
диктофончик-то  все  пишет.  Чтобы  не уходить  с пустыми руками,  раз  уж я
сегодня такой принципиальный, забираю кассету.


Давид

     Стою.  Жду. Ничего  не происходит.  Машина заперта.  Небо застегнуто на
пуговицу луны.
     -- И что ты там  забыл такое, что нельзя было  забрать в следующий раз?
-- бурчу я, глядя  на неторопливо приближающегося Кинолога. Когда паркуешься
так далеко, то хоть передвигайся побыстрее, что ли.
     --  Низзя,-- отрицательно качает он  пальцем,  на  котором  -- ключи от
машины. Да, действительно нельзя.
     -- Ладно,-- говорю я,-- давай к Белке.
     -- Логично, логично,-- отвечает Кинолог.-- Кот ее еще не трахал.
     -- Просто круг начал замыкаться,-- пытаюсь  объяснить ему, но скорее --
проговариваю вслух свои мысли.
     -- Думаешь, Белка его хакнула?
     --  Кого?  -- спрашиваю. И тут же  всплывает  у меня в памяти последняя
строфа из этого кошачьего стиха про Эсава и Якова.

     А там, в шатре, умирал Ицхак --
     последний ослепший сфинкс.
     Свершился первый на свете хак.
     И мир с той поры завис.

     -- Слушай,-- отвечаю,-- помнишь тогда, в Йом Кипур,  когда мы попросили
Гришу показать, где он нашел сфинкса... Он повел нас к Белле?
     -- Ну?
     -- Ну. Все вроде сходится, а  ухватить не  могу. Белка. Хак. Сфинкс.  А
вместе никак не вяжется.
     Кинолог пожимает плечами:
     -- Тю, делов-то! Белка -- это сфинкс. Выше пояса -- баба, ниже талии --
кошка, гы. И этот твой Аллерген -- аналогично. С зоологической  точки зрения
-- кот, с филологической -- поэт. Тот еще свинкс.
     Чтобы заткнуть Кинолога, я затыкаюсь сам.  Светофоры  дремлют,  прикрыв
красные и зеленые огоньки, и ночной  Город  подмигивает  оставшимися желтыми
кошачьими глазами,  делая нас участниками  какого-то странного  заговора.  В
районе Музея Израиля Кинолог вдруг оживает, бросает руль, машет руками:
     -- Чуть не забыл! Нас же пасли, как последних козлов!
     -- Кто пас?
     -- Кто обычно пасет? Суки!
     Он запихивает в магнитофон какую-то кассету. Отматывает. И я слышу свой
голос:
     -- Я знаю где он! Поехали!
     Шум. Затем растерянный голос Анат:
     -- Э! Ты знаешь где наш Кот?!
     Кинолог только что пузыри от радости и гордости не пускает:
     --  Ну, сечешь?  Писали  нас твои писюки! А  я  спер  кассету.  Так-то.
Контрразведка не дремлет!
     Хлопает входная дверь. Это когда мы ушли. И сразу же голос Макса:
     --  Отличный метод  уходить из гостей, когда надоест. А  мы вечно сопли
жуем.
     -- Да у  них и  метод  прихода  в гости  неплох,-- фыркает  Анат.--  О,
смотри, антиоксиданты  остались...  Но какой типаж  матерый!  С  двенадцатой
стоянки, да?
     -- Слышь? Заценила! -- кивает Кинолог.-- А что это у них за двенадцатая
стоянка?
     --  Слишком  матерый,--  отзывается  Макс,--  нет  литературной правды.
Придется рафинировать.
     -- А когда мы козлов не пропускали через парикмахерскую?
     -- Не,  ты понял  какие  суки?  --  потрясенно говорит  Кинолог и  даже
сбрасывает скорость.-- Это я, что ли, козел?.. О, а это уже про тебя!
     -- ... сильно изменился.
     --  Сидел тусклый,  как  запотевшее  стекло.  Хотелось даже  ему на лбу
пальцем "Ы?" начертать.
     -- Как в партию вступил.
     -- Или после электрошока.
     -- Лоботомии.
     -- Да, как-то он сконцентрировался. Соскреб мысли со древа.
     -- И спрятал их в дупло  от посторонних.  Нефактурненько  получилось...
Тебе сколько? Лапы смочить?
     -- Да можно и глаза закапать... Вот мы, все-таки, гады.  Может,  у него
что-то случилось. Надо было порасспрашивать.
     -- Зачем? Ты что, придумать не можешь?
     Случилось. Я  спьяну  принял  обет.  Меня  поймали, как  паршивую овцу,
пьянствующую в  Судный День и  поставили печать. Обет. Клеймо... Неужели это
так  заметно? А мне  казалось,  что  все произошло только внутри. Но  так не
бывает.
     Я по-прежнему задаю себе  вопросы.  И ищу  на них ответы. Но раньше, до
принятия  Обета,  я  позволял  себе  роскошь  монотонного  последовательного
приближения к  истине, а теперь удивительное  наслаждение сомнением покинуло
меня. Я, как продавец на бойком месте, торопливо швыряю аргументы на весы и,
даже не дождавшись, когда успокоится стрелка, обрываю нить рассуждений.
     -- Во дают! Слышь, Давид...
     Я вслушиваюсь в разговор ©.
     --  ... можно и  не  дописывать.  Выпустить книжку  вообще  без  задней
обложки.
     -- И сообщить, что герои неожиданно погибли в теракте.
     -- И дико извиниться перед дорогими читателями... Не вскакивай!
     -- Этот  ход лучше для пьесы приберечь. Антракт.  Народ возвращается из
буфета. А занавес все не поднимается.
     --  Лучше  даже  загорается. И вон  на фоне пожара  выходит...  выходит
режиссер...
     -- Не вскакивай. Не режиссер, и не Толстый Карлсон. А пейсатый хасид.
     -- Почему хасид?
     -- В резиновых перчатках. И надпись "ЗАКА".
     -- Что за "зэка"?
     --  Да  не "зэка", а "ЗАКА". Это те, кто кусочки  плоти собирают  после
терактов. Чтобы похоронить.
     -- Ну какие суки! -- изумляется Кинолог.-- Ну  ничего, блядь,  святого!
Да, Давид? Это все писюки, что ли, такие?
     -- Ну да, ну да. А зэка -- это  те, кто кусочки археологической плоти с
Храмовой Горы прибирают. Чтобы продать.
     -- Скажи это Лжедмитрию...
     Я выключаю магнитофон и забираю кассету. Завтра же  верну ее ©. Если  я
угадал, то даже вместе с Котом. Интересно, кого они называют Лжедмитрием?


Белла

     Нет причин выживать, если нет причин  жить.  Жизнь это такое  ощущение,
которое почти автономно. Нет смысла спрашивать  себя  ради чего,  это вообще
самое бессмысленное из  всего, что делаем постоянно. Ради кого  -- еще можно
спрашивать,  и даже  тихо,  про себя  можно себе отвечать, но это  все равно
чушь.   Просто   есть   несколько  причин,   поддерживающих  наше  понтонное
существование над Летой.
     Просто я  слишком  долго  убеждала  себя  в том, что  лучше, безопаснее
сгустить вокруг  себя  свободу, пропитать ее тягучим  медом своей  зрелости,
полуденным  зноем,  сцементировать хамсинной пылью  пустыни,  облить желтком
луны  в  середине  месяца,  пропитать  белком  выброшенной на  пляж  медузы,
остудить рассветным киселем... Я убедила себя.
     Я получила не только право на отчуждение,  но  и способность юркнуть  в
оболочку,  отгородиться  и  не   думать,  что  срастешься  с  родным,  а  он
оказывается чужим.
     Но тоска по несостоявшемуся не стала глуше. Но обида на судьбу не стала
меньше. Но обижаться на судьбу -- глупо, а на  себя -- еще противнее, чем не
обижаться. На себя можно злиться. И нужно. Но все время? Невозможно, нельзя.
С собой надо учиться сосуществовать.  Так же, как с чужим, чтобы стал своим.
А  я этому  не  научилась, нет.  Я  была  занята.