ь так и не бывает,
но на одно, главное, каждому из нас должно хватить!
     У  меня  не  было  главного  желания. Мне просто  очень  хотелось  быть
свободной  и  независимой.   Но   я,  кажется,  променяла  независимость  на
экономическую  свободу.  И  могла   приобрести  ее   обратно   только   этой
экономической свободы лишившись. Поэтому я пригубила просто так.  Незнакомое
вино напоминало  то, домашнее, со  вкусом "Изабеллы",  которое мы покупали в
трехлитровых банках у бабок. Только привкуса  табака  не было, вернее  может
быть даже и был, но очень легкий.
     Мужчины выпили синхронно, с гусарским задором,  до дна.  Вдвоем они мне
нравились  больше, чем по-отдельности.  Духовность  и  бесшабашность  Ортика
дополняла и оттеняла надежность и основательность Линя.
     Линь  предложил еще бутылку, никто не возражал. В хамсин холодное сухое
пилось  легче, чем  дышалось.  Забыв про меня, мужики завелись о политике, с
подчеркнутым  уважением выслушивая  мнение друг друга. Наконец,  Ортик задал
свой дежурный  вопрос -- случайно не Коэн ли его новый знакомый, и я кивнула
Линю, что пора сваливать.
     Не  исключено, что мы вылезли из кафе в самый жаркий час самого жаркого
дня года. Линь потряс головой:
     -- Хорошо, что мне порой приходится выпивать в сауне, а то бы рухнул.
     -- Хорошо, что ты купил дом с кондиционерами. В трех шагах.
     Я  плелась,  соприкасаясь с  воздухом,  как  с чужим  телом.  Вероятно,
температура окружающей среды приблизилась к лихорадочной. Вездесущее горячее
тело обнимало меня, ластилось, устраниться было невозможно. Да  и лень было.
Да    и    не    хотелось.    В    тотальности    партнера    было    что-то
обволакивающе-подчиняющее...  Изменились даже  запахи --  они стали  и резче
тоже, но главное избирательнее, то есть вместо сложной гаммы  Старого Города
--  от  ношеного тряпья и  кардамона до  шуармы  и ладана  -- я  чувствовала
несколько сильных запахов -- словно Город, как сосна в жару,  раскрывал поры
для выхода то ли  пота, то ли  эфирных  масел.  Все это действовало. На фоне
выпитого вина даже слишком...
     Мы сразу поднялись на верхний этаж, включили кондиционер до упора и под
холодным  ветерком я внезапно  ощутила какой-то дискомфорт -- мне не хватало
чувственных объятий  уличного жара, хамсин овладевал  мной, и я хотела чтобы
овладел.   Изгнание   же  его   посредством  как-то  по-медицински  гудящего
эмалированно-белого  кондиционера  меня просто бесило! Совершенно  не владея
собой,  я швырнула в  кондиционер бокал  и впервые мне  стало  все равно что
подумает об этом Линь, и что потом буду думать сама. Я с  вызовом обернулась
к  нему. Он рассмеялся. Никакой сложности в наших отношениях больше не было.
Я  успела  уловить  дребезжащее  и   растворяющееся  в  воздухе  собственное
удивление прежде, чем сдернула с Линя так бесивший меня с утра, наверняка от
какого-то  поганого  кутюрье,  галстук  и зачем-то  по-индейски обвязала  им
линеву голову.
     В  его глазах промелькнула  слишком сложная  для  такого  момента гамма
чувств.
     -- Ты действительно этого хочешь? -- проблеял он.
     Я  молча  рванула  его рубашку. Действительно ли  я этого хотела?  Да я
никогда в жизни этого так  не хотела! И  Линь здесь был ни  при чем.  На его
месте мог  быть любой,  и осознание этого меня не трогало, потому что я сама
стала  в  тот момент любой.  Линь  мне  только  мешал,  он  слишком медленно
раздевал  меня,  слишком  медленно  раздевался  сам.   Кажется,  раньше  мне
требовался утонченный  подход, эстетика  тоже занимала  не последнее  место,
наслаждение  было  заслуженной  наградой за  немалые усилия, да  и вообще не
каждый раз, если уж на то пошло... Теперь же я рвалась, как сука с привязи.
     Происходящее не имело никакого отношения к гордости, чести, достоинству
и прочему  Изабеллы  Львовны  Мильштейн,  1968  года  рождения,  незамужней,
бездетной, образование высшее...
     Теперь  я знаю что  испытывала  Ева,  сожрав  это поганое яблоко.  Стыд
возвращался вместе со здравым смыслом  медленно и неотвратимо. Да, я мычала,
как в  дешевой порнухе...  Все произошло на не слишком чистом ковре, в позе,
исключавшей  для меня  оргазм.  Впрочем, если признать,  что  я  только  что
испытала всего лишь оргазм, то придется сделать вывод, что  до сих пор  была
фригидна.
     Я соскребла себя с  ковра и решилась посмотреть на  Линя. Меня встретил
такой восторженный  мальчишеский  взгляд, что я  даже  не решилась спросить,
какую дрянь он мне подмешал за обедом, пока я, как дура, пялилась на золотой
купол.
     Зайдя  в ванную, я  села  на  холодный кафель.  Меня  била дрожь.  Было
очевидно, что Кипат а-Села здесь ни при чем. Он мог подмешать  зелье  только
во вторую бутылку, когда ходил за ней. А  это означало, что треть... да нет,
гораздо больше трети досталось Ортику.  Как же я хохотала, представляя где и
с кем он мог оказаться в этот момент! Прибежал встревоженный Линь, но на все
его вопросы я успевала только выдохнуть:
     -- Ортик!.. Мишка!.. А если... он пошел...  в микву...  к раву?!... или
на... арабский рынок...
     Линь сел рядом, крепко обнял, и меня постепенно перестало трясти. Я уже
почти не смеялась, когда он задумчиво спросил:
     -- Кстати, а ты знаешь какое у Миши главное желание?
     Я рухнула на пол:
     -- Что, сейчас?!


Гриша

     Моя  мастерская --  моя  крепость.  Я  даже понимаю  Давида,  когда  он
говорит, что  в моей  мастерской затянут  узел  времени.  Это  из-за картин.
Больше  десяти лет пишу я в этой студии исторические  полотна. Пишу быстрее,
чем продаю. Белка  не любила здесь ночевать, говорила,  что  по ночам образы
соскальзывают с холстов и разгуливают по стенам. А если и не соскальзывают и
не разгуливают, то все равно, это они, а не мы здесь хозяева пространства. А
мне  нравится  быть  гостем в  собственном доме.  В  собственном времени.  В
собственном теле.  И не  был я никогда работорговцем.  Я никогда  не покупал
женщин. Я всегда беру их  напрокат. И они это чувствуют. И их это злит. Но с
этим ничего уже не поделать.
     Завтра-послезавтра сюда придут Белла с Линем. Линь не сможет не прийти,
а придя не сможет не выбрать  несколько картин. Конечно, это будет что-то из
периода крестоносцев. А Белла выберет Нааму, для которой она позировала.
     Потом  Линь  уйдет  с  уведенной у  меня  Беллой,  Белла уведет  у царя
Соломона жену Нааму,  и я буду пить вместе с портретом царя по-холостяцки до
тех  пор, пока у меня не появится новая  женщина и тогда я напишу царю новую
жену. Другую. Нааму  он утратит так же бесповоротно, как я Беллу. А если она
Соломону не понравится, то  я напишу еще одну. И еще. У царя Соломона, слава
Богу, было  семьсот жен  и триста  наложниц.  И хорошо, что  царь  был столь
любвеобилен. Что это  вошло в легенду. Что это волнует воображение.  Да. Это
будет  галерея. Тысяча жен царя Соломона. Нет, более того. Это будет проект!
Линь на этом еще и заработает.  Он вложится в  организацию, а  там все  само
пойдет.  Значит,  тысяча  портретов,  тысяча  женских  типажей.  Передвижная
выставка. Хотел бы я видеть музей, который не захочет этот гарем.
     Но это еще не скоро. Я еще успею побыть Иоавом и послужить царю Давиду.
Снять, что ли, этот бубенец и надеть хитон? Нет, завтра. Я еще не готов.
     Надо  взять  фотоаппарат.  И  даже  не  для  того,  чтобы потешить Линя
фотографиями с его  супермероприятия.  Надо до его прихода нащелкать женских
типажей. Чтобы замысел,  когда они с  Беллой придут (а  они придут,  придут)
приобрел доступную профану конкретность.
     И еще надо купить  кожаные сандалии, с ремешками,  танахические.  Такие
шьет один мудрый безумный сапожник в своей мастерской в узком переулке между
улицей Яффо и улицей  царя  Агриппы. Он сидит в своей мастерской в окружении
обрывков рыжих и черных кож, готовой обуви, среди запаха кожи и пота кожи, и
каждая  пара обуви сделана  его потрескавшимися руками.  А  он продает обувь
дорого,  потому что  знает цену  своему  труду  и знает  цену  человеческому
тщеславию --  кожаная  обувь,  сшитая  в  Иерусалиме  грубыми умелыми руками
еврейского сапожника -- это та игрушка,  которую  хочется. Такая обувь может
напоминать, стилизовать,  менять и  вести по  каким-то совсем, совсем другим
дорогам. Это  очень хорошо  знает безумный сапожник, успешный торговец своим
мастерством. Мы оба это хорошо знаем.


Белла

     Солнце перекатилось  за край земли  и теперь подогревало оттуда, снизу.
Люди в сумерках шли оплавленной походкой, напоминавшей о  подводных съемках.
Только Линь пытался доказать, что человек может быть счастлив в такую  жару,
что человек создан для счастья, как рыба для плаванья в горячем бульоне.
     Мы  сделали  "ход конем" через Сионские ворота  и потащились  к Геенне,
ставшей  уже  достаточно огненной  --  даже  здесь, на  мосту,  у  Султанова
бассейна, уже видны были огни.
     -- Вот,  видишь?  --  кивнула  я  на  встроенный в  стену неприметный и
пыльный бывший фонтанчик.--  Так  все и строится в Иерусалиме.  Основание --
это могильная плита времен второго Храма. Вверху -- "гармошка" крестоносцев.
А  фонтанчик построил Сулейман Великолепный. Между  прочим, из человеколюбия
-- здесь бесплатно попить можно было. И не разово, как на твоей дискотеке, а
всегда.
     -- Белка, так давай я к нему цистерну с вином подведу. И назову  в твою
честь -- фонтанчик Беллы Опьяняющей. Хочешь?
     Зря я ему все это  говорила. Все  равно этот нательный крестоносец Линь
не может  понять, что  так же  построена  вся наша жизнь в Иерусалиме --  из
разных частей разного прошлого, получившего вторую жизнь.
     Организаторы  дискотеки, не  напрягая  в  жару  фантазию,  покатили  по
ханаанскому сценарию, только вместо  костров -- прожекторы, а  вместо Молоха
над  эстрадой  пенопластовый  сфинкс с  головой Линя. Хорошо бы пронаблюдать
лицо  Давида,  когда  он  узрит  это  чучело.  Там  где  меня  коробит,  его
выворачивает. Вот именно, выворачиваться  -- его характерное занятие. Только
у остальных изнанка одна.  А  у него их не перечесть...  или  он  каждый раз
успевает перелицевать перевернутую сторону?
     Народ,   проигнорировав  жару,  подвалил  массово  и  вовремя,   и  уже
выстроился  у  стойки,  где  официанты,  ленивые,  как  эйлатские  дельфины,
раздавали аперитивы. Странная  трансформация  адресов  электронной  почты  в
человеческую  плоть. Израильские вассалы Линя, и незнакомые ему вассалы  его
вассалов.
     Неслышно подошел Гриша -- я было решила, что позвякивание его бубенчика
поглотил  дискотечный  гам.  Но  вместо  бубенца  у  него  на  шее  болтался
фотоаппарат.  Без   этих  коровьих  позвякиваний  он   выглядел  практически
нормальным.   Необычные  сандалии  с  ремешками  смотрелись  на  нем  вполне
органично. Осмысленный взгляд, устойчивая  несуетная  координация.  У  Гриши
всегда было лицо человека, который продумывает  действия и фразы,  а главное
-- знает зачем говорит или делает. Это меня в  нем  и подкупило. Да и до сих
пор нравится. Это и позволит нам остаться друзьями... или все же приятелями.
У Гриши  всегда был  настолько  здоровый  вменяемый  вид...  ему приходилось
прибегать к  экстаординарным  мерам, чтобы выглядеть вознесшимся  над толпой
творцом.  И  танахические  сандалии  символизируют  новый  этап  в  жизни  и
творчестве. Наверняка при нашей следующей встрече на нем будет еще и хитон.
     -- Давида не видала?!-- проорал он.
     Я пожала  плечами, улыбнулась  и развела руками.  Не я одна  сегодня  о
Давиде думаю.
     -- Я его днем домой отвез. Сам он боялся за руль сесть.
     -- Почему?-- прокричала я.
     Гриша пожал плечами:
     -- Не в  том дело! У него теперь и машина ненормальная! Мы в нее литров
пять масла влили! А  оно  все равно  на  минимуме! И  ниоткуда не  вытекает!
Представляешь?
     Я не представляла.  У меня хоть  и были водительские права, но не  было
соответствующих  обязанностей, потому что машины появлялись только  вместе с
мужчинами.  Машина  ненормальная... Что у  Давида  вообще нормальное,  кроме
температуры?
     А Линь  уже  стоял  под чучелом. В  пиджаке! И  на всю  Геенну огненную
обещал продолжать инвестировать  в наши палестины. Затем неожиданно произнес
мое  имя  и  приглашающе  замахал  руками. Все обернулись и  вычленили  меня
взглядами. Пришлось  пробираться сквозь влажные  тела, залезать  на  сцену и
скалиться  в микрофон в  роли...  черт  его  знает кого, какого-то блядского
израильского наместника.
     Тут  я  заметила Давида, застывшего на  лестнице  под  Синематекой.  Он
смотрел на меня... я больше пятнадцати лет помню его взгляд, когда он узнал,
что я путалась с Кинологом... а теперь я тот взгляд забуду -- и заменю этим.
Уж больно  он за эти годы  усовершенствовался во  взглядах.  Лицо  Давида не
выражало  ничего,  просто  было  напряженным, но  черные дыры  глаз  вбирали
пространство,  втягивали, как воронка. Я  хотела  оторваться от него, но  не
получалось. Я что-то произносила, но основное действие уже перенеслось туда,
к нему, на  иную сцену. Давид медленно (подводные съемки) достал  и  раскрыл
нож,  только  тогда  отвел от  меня  взгляд  и  обернулся. Затем  спустился,
нагнулся к земле. Я захлебнулась на середине слова. Погас свет.
     Я  взвизгнула,  но, к счастью, микрофон  тоже отключился. Гам усилился,
перешел  в   какой-то  звериный  рев.   Мне  стало   нехорошо.  Линь  словно
почувствовал, взял меня за руку, мы двинулись к краю эстрады.  А там, снизу,
в полумраке уже протягивал ко мне руки Давид, чтобы  помочь  спуститься,  во
всяком случае Линь воспринял  это  так и  отпустил мою ладонь. Я пригнулась,
чтобы  спрыгнуть,  но Давид  неожиданно подхватил меня  и, взвалив на плечи,
понес куда-то, выдыхая страшным шепотом, скорее даже себе, чем мне:
     -- Ничего, ничего, еще увидим, еще не поздно, ничего...
     Впав  в  странное  оцепенение,  я  не дергалась,  не  протестовала,  не
ругалась, но и нельзя сказать, что совсем уж  растерялась. Во всяком случае,
я сумела  нащупать  нож в его кармане, вытащить  и  выкинуть. Он  ничего  не
заметил...


Давид

     Солнце  сегодня не закатилось за горизонт, не дотянуло, расплавилось  в
хамсине,  пролилось жидким  темным  жаром на  Город,  растеклось,  и  теперь
подогревало отовсюду сумерки.
     Котенок жадно вылакал полкружки  молока и теперь наблюдал с подоконника
за  всеми,  кто  подходил  к  подъезду.  Изучал  поле  грядущих  сражений. А
напрасно, я не собирался его  оставлять. Не здесь было его  место. И если он
не убежит до завтра, а завтра вообще наступит, то я отнесу это существо... К
Ортику? Нет. Нести  рыжее рыжему -- это поверхностная ассоциация.  Я заброшу
эту рыжую искру в дом, где много изображений котов, но ни одного живого. Где
хозяева сами прячутся от людей. Где свернувшейся кошкой  дремлет в блаженной
лени созидательная энергия. Возможно, что-нибудь вспыхнет.
     Я зачем-то вышел на улицу. Снова  проверил  уровень  масла в двигателе.
Безнадежно.  Какая-то Ханука наоборот. Котенок выскочил за мной  и спрятался
под машиной. Я не стал его оттуда доставать  -- как раз интересно, останется
он тут  до завтра, если завтра вообще... Надо идти. И  я, как в Судный день,
поплелся через весь город -- только не к Стене плача, а наоборот.
     Я ощущал затылком,  как изо всех  лавок, раззявившихся  на  прирыночную
улицу   Агриппас,  неслось  горячее   смердящее  дыхание.   Люди  явно  меня
сторонились, словно я вел за собой на веревочке обдолбанный Рок...
     Остатки естественного освещения выдавливались искусственным. Реальность
перерастягивалась  и истончалась, как сетчатка близорукого, и в любой момент
могла  отслоиться к чертовой матери. Хватит оборачиваться! Хватит  проверять
масло! Надо что-то делать!
     Проскользнув в  закрывающуюся лавку,  я зачем-то купил десантный нож, а
потом поймал тачку. Скорее! Внутренний счетчик стучал неотвратимо, чаще, чем
в такси.
     Выскакиваю   у  Синематеки.  Снизу  гремит  музыка.  Вдруг  обрывается.
Спускаюсь в  маслянистый воздух Долины  убиения. Прямо передо  мной, на  той
стороне склона, на эстраде в сполохах света -- идол с головой Линя. Под  ним
маленький  человек  в  пиджаке и с  головой Линя. Главный  жрец,  сволочь...
Кто-то должен прекратить это -- нельзя  дразнить спящего льва. Но я ли самый
большой праведник в этом Городе? Мне ли пресекать ЭТО?!
     Тот,  кто  сейчас  ступит  на  помост,  будет  жертвой.  Это,  конечно,
первенец.
     Линь называет имя  Беллы?  Он ЗОВЕТ  ее... Этого  не может быть. Она же
женщина.  А  должен  быть  мужчина,  первенец. Ее  здесь  нет.  Или  она  не
поднимется... ВОТ она! Идет к  помосту. Кто-то должен ее опередить. Я!  Нет,
не успею... Поднялась.  Все. Что-то не так. Она не может быть жертвой.  Даже
не девственница...  Это знак мне. Что я должен вмешаться. Потому что она моя
жена. Потому что я был когда-то ее первым мужчиной.
     Жертвоприношение  --  это только  начало...  ЧЕГО?!  Господи,  ЧЕГО это
начало? КОНЦА? ЧТО я должен делать?
     Встречаемся  с Беллой  глазами,  и  она запинается.  У  нее  испуганный
взгляд,  словно  она  вдруг  поняла,  что ее ждет.  Я  сбегаю  по  лестнице.
Перерезаю ближайший кабель, ожидая, что получу удар током. Обошлось. Значит,
я делаю все правильно. Толпа  отвечает звериным  ревом. НАЧАЛОСЬ! Бросаюсь к
помосту,  уже  чувствуя, что  зря,  что  все  равно не  успею.  В  смазанном
полумраке различаю Беллу у рампы  и в отчаянии протягиваю к  ней руки.  Жрец
почему-то  отпускает  ее без борьбы. Хватаю ее и бегу, бегу, бегу -- сначала
вниз, по  Долине убиения, потом пытаюсь вверх, к стенам, под их защиту, нет,
нет, от Старого Иерусалима надо держаться подальше. Пересекаю  Бен-Гинном  и
вижу маленькую лестницу -- наверх, по узким ступеням...
     Как только  ступил на Хевронскую дорогу, силы иссякли. Я поставил Беллу
на асфальт, и сам опустился на него.
     -- Что все это значит? -- спросила она.
     --  Ты  же  не сопротивлялась. Значит  --  понимаешь...--  я  с  трудом
поднялся.-- Нам нельзя тут оставаться. Надо запутать следы.
     Мы находились  рядом  с  рестораном "Александр", и я  решил рискнуть --
поступить парадоксально. Так близко нас не должны были искать.
     -- Проскочат...-- пробормотал я.
     -- Про "скоч"? -- отозвалась она.-- Очень не помешает!


Белла

     Мы сидели  в  нижнем  маленьком зале для некурящих, подальше  от  окна,
выходившего на Бен-Гинном, где снова грохотал праздник. От этих звуков Давид
все глубже вжимался  в кресло. Виски ему не помогло, да и мне не очень. Пора
как-то улизнуть  от Давида и вернуться к исполнению своих, как бы служебных,
обязанностей. Но как-то было неправильно оставить его  здесь  одного, такого
напряженного,   одинокого    и   отгороженного,   как   рыбка   в   огромном
бокале-аквариуме, стоявшем на перегородке почти над самой головой.
     Как только мы вошли, Давид приложил палец к губам:
     -- Только молчи. Не  отвечай. Кивай, жестикулируй,  но чтобы голоса  не
было. Я не знаю, как оно ищет тебя. Может, и по голосу...
     Я написала на салфетке: "Кто меня ищет?"
     Он только пожал плечами:
     --  Если бы  я знал!  Это словно... зверь тебя вынюхивает...  Разве  не
чувствуешь?
     Я  хотела  рассмеяться,  но  не  получилось.  Я вдруг ощутила  странную
тревогу. И написала: "Почему меня?"
     -- Если бы я знал! Не исключено, что из-за меня. Из-за того, что ты моя
жена.
     -- Что?! Этого только не хватало! Сходи с ума на темах, не связанных со
мной! Жена!
     Он с ужасом оглянулся и зашипел:
     -- Заткнись! Я  же просил!!  Не считай  меня своим  мужем сколько  тебе
влезет, от этого ничего не изменится. Твое мнение никто не станет  принимать
в расчет!
     Его  страх  был  настолько  неподдельный, что я тоже  начала испытывать
беспокойство. А Давид продолжал, комкая салфетку:
     -- Я не понимаю, что происходит. Несколько последних дней у меня это --
по  на